Закончив учение в фельдшерской школе, Алексей Соснов работал, где придется, но только вдали от своего дома: пока учился, сестра отписала ему, что одной ей трудно вести хозяйство, хотя оно и небольшое, а во втором письме сообщила, дескать, дом и конюшню она продала, а сама уезжает на прожитие в город. Таким образом, родни у Соснова в Липовке не оставалось, и ехать туда было незачем. Три года он проработал фельдшером, а затем сумел поступить в медицинский институт в Казани. Учился он старательно, и когда выпускникам вручали дипломы, кто-то из членов комиссии сказал: «В вашем удмуртском крае не хватает врачей, трахомы там много, и вообще… Может, поедете?» Соснов подумал и согласился.

К тому времени, когда молодой врач Алексей Соснов прибыл в Атабаево, там уже имелась мало-мальская больница: она размещалась в стареньком и тесном домике. В одной половинке помещался приемный покой на пять коек, а в другой полновластным хозяином состоял старенький, непросыхающий от местного самогона фельдшер.

Само здание больницы не внушало доверия, и молодой доктор, идя на работу, всякий раз с опасением посматривал на крышу атабаевской «поликлиники»: «А ведь она, чего доброго, в один прекрасный день может вполне определенно накрыть весь персонал вместе с больными. Вполне!» Но тем не менее здание каким-то чудом продолжало стоять, и крыша его, напоминающая продавленный хребет старой клячи-водовозницы, стойко противилась всяческой непогоде. С течением времени молодой доктор пообвыкся с таким положением и уже с известной долей шутки успокаивал себя и весь штат больницы: «А черт его знает, может, этой крыше веку не будет. Старое, старое, а в старину надолго строили…»

Старенький фельдшер Яков Ильич имел неистребимое пристрастие к самогону, ласково именуемому местными жителями «кумышкой», но дело свое знал и не запускал, с пациентами был неизменно добр, и те, в свою очередь, платили ему тем же: по случаю или просто так зазывали Яшку-першала к себе домой и подносили стакан-другой кумышки. Возвращаясь как-то среди зимы из соседней деревушки и будучи в изрядном подпитии, старик припозднился, в пути его захватил свирепый буран. Померз он тогда крепко, лишился двух пальцев на левой руке и одного на правой. Было это за несколько лет до приезда сюда Алексея Петровича. Никому из пациентов и в голову не пришло поставить в вину Яшке-першалу тот факт, что руки он обморозил в пьяном виде, сказали, что «мало ли чего и с кем не бывает», и авторитет старого фельдшера продолжал оставаться на прежней высоте. Всем приходящим больным, а также при посещении их на дому он неизменно выписывал капли от желудка, считая неисправную его работу первопричиной всех болезней и назидательно повторяя: «Желудок есть котел жизни».

Не меньшим авторитетом пользовалась также старуха няня, она же прачка и поломойка, а в ночное время и сторожиха, так как из-за неимения своего угла проживала в крохотной каморке при больнице. Прежде чем попасть на прием к Якову Ильичу, больные непременно консультировались с ней, а услышав из ее уст малопонятные слова вроде термометр, бронхит, конъюнктивит и тому подобное, преисполнялись еще большим уважением к старухе, которая знала медицину «почти как сам Яшка-першал».

Когда Соснов появился в Атабаеве, в больнице имелась уже и третья штатская единица — медицинская сестра. Это было существо тихое, незаметное, молча и споро исполняющее свои не слишком сложные обязанности: бинтовала, ставила клизмы, измеряла у больных температуру, вела больничный журнал, по назначению Якова Ильича выдавала лекарства. Она являлась единственной дежурной сестрой в «палате», где насчитывалось пять коек, и было неизвестно, когда она ухитряется отдыхать, потому что медсестру Полю всегда видели хлопочущей возле больных.

Перед молодым врачом сестра Поля всегда терялась и сильно смущалась. Была она невысокой, а завидев Соснова, и вовсе сжималась, становилась похожей на девчонку, опускала голову, и уж тогда Алексей Петрович никак не мог взглянуть ей в глаза. Надо думать, в Атабаеве были и другие девушки, из себя несравненно виднее, нежели Поля, и вряд ли которая из них отказалась бы составить пару такому видному жениху, к тому же первому в Атабаеве настоящему врачу. Но Алексею Петровичу полюбилась именно Поля. Пожалуй, случись кому-либо спросить, он и сам не смог бы толком объяснить, чем приглянулась ему эта девушка.

Однажды, когда в больнице никого не оставалось, кроме Поли, бесшумно хлопочущей возле небольшого ящичка с немудреными лекарствами, Алексей Петрович исподволь долго приглядывался к ее работе, а затем неожиданно спросил:

— Скажи, Поля, сколько тебе лет?

Девушка испуганно обернулась к нему, из ее рук выпала какая-то скляночка и со звоном разбилась, отчего она пришла в еще большее замешательство, сильно покраснела до самой шеи и пересохшими губами невнятно прошептала, что этой осенью ей исполнится двадцать один год. По-видимому, она испугалась мысли, что доктор считает ее слишком молодой для такой работы и поэтому хочет рассчитать и уволить. Алексей Петрович посидел еще некоторое время и задал вопрос, которым окончательно поверг бедную девушку в смятение:

— Как ты думаешь, Поля, смогли бы мы с тобой жить вместе?

Девушка вконец растерялась, из глаз ее выжались слезы.

— Алексей Петрович, зачем вы надо мной… насмехаетесь? Вы для себя завсегда найдете подходящую пару…

Соснов заметил испуг девушки и поспешил успокоить ее:

— Не бойся, Поля, я ничего дурного о тебе не думаю. Я ведь вполне серьезно с тобой. Ты мне нравишься, Поля. Только не надо плакать, ни к чему.

Поля еще ниже опустила голову на грудь и чуть слышно проговорила:

— А я не плачу. Я просто так… Что же сказать вам? Вам лучше знать…

Тогда Соснов подошел к ней близко и осторожно обнял за плечи.

— Ну вот, значит, Поленька, ты не против? Спасибо тебе… Сегодня же перевезем твои вещи ко мне на квартиру. Лошадь потребуется?

Поля подняла на него заплаканные глаза и впервые несмело улыбнулась ему:

— Вещи мои… можно на руках унести. Узелок один, а больше пока не нажила.

— Ну вот и хорошо! — обрадовался Соснов. — По крайней мере, ни к кому не надо ходить клянчить лошадку.

На другой день они расписались в сельсовете, и с того времени доктор Соснов стал называть свою жену Поленькой.

Она стала ему хорошей женой, молодой доктор о другой такой и не мечтал. Только одно обстоятельство несколько омрачило их жизнь: Поленька не смогла разродиться первенцем, пришлось делать кесарево сечение, операцию она перенесла на удивление стойко, а ребенок не выжил. После этого несчастного случая Поленька рожать уже не могла, и оба втайне друг от друга сильно скучали по детскому голоску в квартире. Но случилось так, что в больнице в это время умерла бездомная женщина-побируха, от нее остался сиротой семилетний мальчонка. Пока мать лежала в больнице, Соснов разрешил держать его при матери, выдавать больничный паек, а когда мальчик остался горемычным сиротой, привел к себе домой. Конечно, предварительно поговорив с Поленькой и встретив ее горячее одобрение. Они крепко привязались к своему приемышу, да и Митя платил им такой же любовью и не представлял для себя иных родителей.

К началу войны Мите исполнилось семнадцать, как раз в то самое недоброе лето он закончил учебу в Атабаевской десятилетке. Алексей Петрович с Поленькой ничего не смогли с ним поделать: парень зарубил на своем и уехал на фронт добровольцем. Проучившись недолгое время в военном училище, лейтенант-танкист Соснов Дмитрий отправился на фронт воевать. Оттуда от него приходили нечастые и совсем коротенькие письма-записки: «Дорогие мама и папа, я жив и здоров, воюю против гадов-фашистов. Обо мне вы не беспокойтесь…» Поленька каждый раз трясущимися руками вскрывала Митины письма-треугольники: «Хоть бы с Митюшей все хорошо было, не дай господи, если ранен…» В такие моменты Алексей Петрович делал вид, что сердится на жену, и недовольно ворчал: «Ну что ты, Поленька, зря расстраиваешь себя? Митя теперь сам не маленький, зря не сунется, куда не следует…»

Вскоре мобилизовали и самого Соснова: фронт истекал кровью, ему нужны были медики, а больше всего — хирурги. Прощаясь с Поленькой, Алексей Петрович очень бережно обнял ее, словно боясь сделать ей больно, трижды поцеловал и взялся за ручку чемодана. Впоследствии он много раз вспоминал об одном и том же: чемодан был небольшой, ничего такого в нем не было, кроме запасного белья и дорожных харчей, но Соснову он показался очень тяжелым, словно весь состоял из магнита, а земля притягивала его к себе…

— Поленька, ты, никак, собираешься заплакать? И не вздумай! Я ведь знаю, у тебя глаза чуть что — на мокром месте… Тебе теперь придется чаще писать письма — нас с Митей двое. Ничего, за марками не бегать, солдатские письма ходят бесплатно… А потом, Поленька, не забудь вот о чем: квартира у нас большая, зимой пропасть дров сжигаем. Так ты, Поленька, постарайся купить железную печурку и поставь ее в нашу комнату, будет тебе тепло. А такое домище обогревать ни к чему.

Атабаевская больница помещалась уже на новом месте, на что от главного врача Соснова потребовалось немало сил и хождений по разным начальственным порогам. Новый корпус получился на славу, а поблизости поставили два одинаковых дома для врачей. Но Алексей Петрович оставался чем-то недовольным и не упускал случая поворчать, что квартира для троих слишком велика, надо бы половину отгородить капитальной стеной и впустить туда еще кого-нибудь из врачей. Однако новой больницей втайне он гордился: другой такой в округе покамест не было.

Соснов, как говорится, угодил в самое пекло — его назначили в полевой госпиталь. Он аккуратно писал Поленьке каждую неделю, в письмах ни разу не обмолвился, что «воюет», можно было подумать, будто его просто перевели в другую, далекую больницу: «…работы много, устаю больше, чем дома, и все на ногах… Пишет ли тебе Митя? Как насчет железной печурки?»