Лишь спустя неделю после ареста, Соснова вызвали на первый допрос. Допрашивал его Илларион Матвеев. Нет, он ничем, даже единым словом не показал, будто знает или когда-то знал Соснова. Большую власть заимел над людьми бывший писарь волостного исполкома Ларка Матвеев. Надо думать, на теперешней работе ему не позволялось признавать старых друзей-товарищей, если даже кто-то из этих друзей-товарищей когда-то спас тебя от неминуемой смерти, выходил тебя своими руками и делился с тобой последним, не бог весть каким большим куском хлеба, оставляя для себя кусок поменьше…

— Скажи, Соснов, по какой-такой причине ты так часто наведываешься в деревни вокруг Атабаева? Или у тебя так много родни развелось?

— Надо полагать, не по гостям езжу.

— Тогда зачем же?

— На вызовы к больным. На профилактические осмотры.

— Так, так. Ну, а о чем ты беседуешь с народом?

— Я рассказываю людям, как уберечься от болезней.

— Интересно, от каких-таких болезней? Чем же это болеют наши советские люди?

— К сожалению, мы пока не покончили с некоторыми заразными болезнями, а в удмуртских деревнях особенно трудно искореняется трахома. Люди слепнут, а наша задача — вернуть им зрение, буквально открыть глаза…

— Интересно узнать, на какие явления они должны открыть глаза? Можно подумать, что без твоей помощи, Соснов, советские люди не видят великих успехов нашей могучей страны! Не слишком ли много берешь на себя?

— Стараюсь в меру своих сил и возможностей. Народу нужно помочь, он ждет нашей помощи. Не будь народа, не было бы и нас.

— Ты эти разговорчики насчет народа брось, Соснов. Народ прекрасно обойдется без таких, как ты…

— Я люблю и уважаю свой народ и стараюсь по возможности помочь ему. Хотя бы тем, что я врач, могу лечить людей. Я хочу видеть свой народ здоровым и сильным. Я горжусь им и не собираюсь ни от кого скрывать этого. Как и все другие народы, мой удмуртский народ трудолюбив и талантлив!

— Вот как? Выходит, ты националист, Соснов?

— Смотря по тому, кто как понимает это слово. Если борьбу с болезнями вы считаете признаком национализма, что ж, вольны причислить меня в число таковых…

— А уж это позволь знать нам самим, в число каковых мы причислим тебя! Ты не прикидывайся безвинной овечкой, мы о тебе знаем все! Нам известно доподлинно, чем ты живешь и дышишь, Соснов!

Матвеев с сознанием безмерного превосходства оглядел сидящего возле стола Соснова. При мысли, что Матвеев, очевидно, долго отрабатывал этот жест наедине с самим с собой, Соснов невесело усмехнулся. Матвеева это окончательно вывело из себя, голос его сорвался на крик:

— Погоди, Соснов, веселиться! Как бы потом не было слез!

Но он тут же сменил свой гнев на милость, сел на свое место и заговорил с доверительным видом:

— Ну ладно, Соснов, это я просто так сказал. Пойми шутку. Забудь, выкинь из головы вон. Я не желаю тебе худа, как раз наоборот… Помоги нам в одном очень важном деле, и тогда мы ни на час не задержим тебя здесь. Вернешься домой, небось Поленька там скучает. А?

Услышав имя жены, Соснов весь содрогнулся, волна прошлась по спине и груди: как она там с Митей? Что с ними? За себя он был спокоен, тревожило другое: лишь бы Поленьку с Митей не трогали. Когда Матвеев произнес ее имя, ему показалось, будто светлое, дорогое для него имя обволокли тягучие, липкие нити.

— Так вот, Соснов, давай договоримся по-хорошему: поможешь нам, значит, поможешь себе, к дому дорога станет ближе… Между прочим, ты ведь знаешь Кузьму Прохорова?

— Человек в нашей округе известный…

— Вот, вот, пользуется среди населения известностью! А можно узнать, каким образом вы с ним познакомились? При каких обстоятельствах?

Матвеев выжидательно вцепился в Соснова глазами. Пожав плечами, Соснов простодушно объяснил:

— Прохоров человек больной, он несколько раз бывал у меня на приеме. У него начальная стадия туберкулеза. Ему надо начать серьезно лечиться. В противном случае болезнь будет прогрессировать, и его могут отстранить от учительской работы. Вот если бы он смог достать путевку в Крым…

— Ну, это мы ему сделаем, выпишем путевочку, куда следует. Не то что тепло, а и жарко ему будет! В два счета вылечится, кха-кха-кха…

Матвеев со свистом закашлялся, лицо его побагровело, он судорожно потянулся к ящику письменного стола, нашарив там какую-то таблетку, кинул в рот. С трудом отдышавшись, смачно харкнул в проволочную корзину для мусора.

— Чертова простуда. Как думаешь, баня с веником поможет? Ну ладно… Меня вот Прохоров интересует, человеку действительно надо помочь. Он, видишь ли, даже стихами занимается, несколько штук пропустили в газету. Он не показывал тебе свои новые стихотворения? Вот шельмец, получаются они у него. Глядишь, другой Пушкин объявится, а?

И опять-таки Соснов, ни о чем таком не подозревая, чистосердечно рассказал:

— У Прохорова глубоко поэтическая натура, стихи у него действительно получаются хорошие. Он прислушивается к народной речи, пишет без всяких фокусов, оттого его стихи в народе поют под известные мотивы. Кто знает, может, в будущем из него получится настоящий поэт…

— Вот, вот, мы тоже такого мнения о нем! Значит, стихи он сочиняет хорошие, в народе их поют? Постараемся, чтоб этот Прохоров сам запел!.. А скажи, Соснов, какие его стихи больше всего нравятся тебе? Ну вот, к примеру, эти. — Матвеев порылся в бумагах, выхватил один листок и принялся с наигранным чувством читать:

Матвеев положил листок перед собой и прикрыл его ладонью, испытывающе вперился глазами в Соснова.

— Ну, что скажешь? Нравятся тебе эти стихи своего друга?

Взгляды их на какой-то момент встретились. Соснов твердо проговорил:

— Дружбы у нас с ним пока нет, мы просто знакомы. Он больной человек, а я врач. Кроме того, я уважаю его за ясный, добрый ум. Я хочу видеть свой народ здоровым, хочу, чтоб трахома не застилала людям свет. А Прохоров, со своей стороны, стремится стихами пробудить в сердцах чувства любви к родному краю. Он тоже хочет, чтобы родной народ прозрел, увидел и полюбил настоящую культуру. В этом смысле мы с ним как бы единомышленники…

О своих последних словах впоследствии Соснов часто вспоминал с горечью и сожалением. Слова эти были истолкованы совершенно в другом смысле, перед ним потрясали бумажкой, где были слово в слово записаны «признания» самого Соснова. Илларион Матвеев на очередном допросе стучал по столу кулаком:

— Я вашего брата просматриваю насквозь! Ты, Соснов, вместе со своим дружком Прохоровым встал против народа! Понимаешь, ты нарочно построил больницу в лесу, где всегда сырость! Это же вредительство!..

Потом Соснову пришлось долго и томительно ожидать решения своей участи. Все происходящее казалось ему гнетущим, тягостным сном с самыми невероятными поворотами: за тобой гонится кто-то страшный и неведомый с ножом, ты убегаешь от него, но сил уже нет, а преследователь наступает на твои пятки, ты уже затылком чувствуешь его распаленное дыхание, и вот он уже хватает и повергает тебя наземь, упершись коленом в твою грудь, заносит руку, а ты в смертельном ужасе силишься крикнуть, но крик застревает в горле. Последнее, отчаянное усилие… И тут наступает спасительное пробуждение.

Однако Соснов тщетно изо дня в день ожидал этого спасительного пробуждения. Кошмарный сон затянулся для него на долгие недели и месяцы.

В один из дней в камеру к нему привели напарника — мужчину одних с ним лет. Первые дни тот держался настороженно, на вопросы Соснова отвечал нехотя. Но позднее он, по-видимому, уверился, что его «интеллигентского» вида сосед такой же горемыка, как он сам, и в одну из томительно долгих ночей, когда оба без сна маялись на нарах, вполголоса поведал Соснову свою бесхитростную историю.

— Чудно все это, никак в толк не возьму… Кабы знать, куда упасть, хоть соломки постелил бы! Ах ты, яп-понский городовой!.. А все с чего началось? Батька наш вбил себе в голову блажь: каменный дом ему понадобился! Смеялись люди: выше лба уши не растут. Нас у отца было шестеро, а ему, вишь, каменный дом приснился, чтоб зажить, как нынче говорят, зажиточной жизнью. Распродал скотину, хозяйство, сами жили в баньке, гонял нас на работе самым нещадным образом. И ведь построил-таки дом. Не царский дворец, а все ж каменный. Теперь в нашем доме колхозная контора… А через год батюшка наш отправился на тот свет: доконал его дом, кровью начал харкать. Остались мы мал мала, в одних рваных штанах, а рубаха была не у каждого. Зато жили в каменном доме, яп-понский городовой!.. Тут вскорости случилась германская война, на второй год моих братьев один по одному мобилизовали, остался я в доме за старшего. Помощи со стороны ждать не приходилось, все сам да сам. Научился столярничать, плотничать, печи класть. Двое из братовей с германской не вернулись, приехал один Серега. Когда революция подошла к нам близко, записался он в Красную гвардию, с тем больше и не вернулся… Потом начались у нас колхозы, пошло раскулачивание. Нас тоже, яп-понский городовой, записали в кулаки: дескать, дом у вас каменный. Уж лучше бы вовсе не было того дома! Хотели вовсе выслать в холодные края, да обошлось: добрался я до Москвы, был в приемной у Калинина. Написали бумагу, мол, раскулачили нас неправильно. Восстановили в правах, а дом все-таки не возвратили. Ну да шут с ним, с домом, дался он нам!.. Приняли нас в колхоз, поначалу все было ничего, работал как все. Правда, были такие — в глаза не говорят, а за спиной косятся: мол, ежели ты был раскулаченный, значит не зря, значит, знали, кого и за что. Поди, доказывай, яп-понский городовой, что сын за глупости отца не ответчик!.. Это бы еще ничего. Осталась у меня на всю жизнь страсть к машинам, ко всякому рукодельному ремеслу. Стал всякие приспособления придумывать, сначала в уме, а потом модельки мастерить. Учитель из школы прослышал об этом, посмеялся: вот, говорит, еще один Кулибин объявился, перпетуум-мобиль выдумывает. И сам же пояснил, что перпетуум-мобиль означает вечный двигатель, который сам себя в движение приводит… Потом такой для меня перпетуум начался, что и вспоминать неохота. Вызывают как-то в правление и говорят, мол, ты мастер по всякому ремеслу, так сложи такую печь, чтоб льнотресту сушить было удобно. Дал я свое согласие. Поначалу из глины сложил модельку, а после того сработал настоящую сушилку, в натуре. Работала исправно, тяга хорошая, и жару много, а это в сушильном деле самое главное. В правлении остались довольны, дескать, молодец, сработал по-честному, на совесть. А тут негаданно такая беда навалилась, вспомнить тошно!.. Опять же вызывают меня в правление, а там за столом сидит кто-то незнакомый в кожанке. Усадил он меня впереди себя, сам глазами сверлит: ну-ка, говорит, расскажи, как ты вредительством занимался, и не вздумай отпираться, нам про тебя все доподлинно известно. Я вроде как начисто языка лишился, а тот, в кожанке, как грохнет по столу: ты, такой-сякой, да немазаный-сухой, вздумал против советского народа вредительством заниматься! Сушилку свою ты нарочно придумал так, чтобы все тепло в землю уходило! Земной шар вздумал обогревать, едрена мать! А дрова расходуешь общественные, то есть колхозные, это как понять? И пошел, и понес…