…Проехали по тряскому мостику из круглых бревен, Заки свернул направо, и через минуту тарантас остановился.
— Приехали… Н-ну, стоять!
Фаина соскочила на землю и ойкнула: в пятки кольнули тысячи иголочек. Отсидела ноги. Немного постояв, она направилась на свет, падавший из бокового окна больницы. В угловой комнате — ординаторская, там всегда горит свет.
Из темноты отделилась неясная фигура и вышла на освещенный квадрат.
— Ой, кто здесь?
Незнакомый мужчина, держа в руках кнутовище, просительно заговорил:
— Это я, дочка моя тут… Сильно больная… Жду вот.
— Чего же тут стоите? Темно ведь. Можно посидеть там, в приемной.
— Зайду после. Лошадь надо покормить, устала, поди. Далеко…
Фаина вошла. Так и есть: Алексей Петрович уже ждет, нетерпеливо прохаживаясь по старой, вытертой дорожке. Завидев Фаину, он тут же прошел в ординаторскую, кивком пригласил ее. На диванчике, покрытом чистой простыней, сидел Георгий Ильич, листал какой-то яркий журнал. Перед операцией он не листает учебников и атласов по хирургии, — значит, уверен в своих знаниях. А вот Соснов уже сколько лет работает со скальпелем, и то часто заглядывает в книги. Значит, не очень-то уверен в себе. Георгий Ильич как-то сказал о нем: «Практика, и только практика… Без красоты, без вдохновения. Помните, у Чехова?» И вправду, подумала Фаина Ивановна, в Соснове что-то есть от Ионыча. И как это Георгий Ильич умеет так просто и метко определить человека?
Соснов, не глядя на врачей, ознакомил их с предстоящей операцией. Скучным голосом, как бы думая о другом, он устало проговорил:
— Вы знаете, той девочке… Римме Замятиной стало хуже. Затягивать мы больше не можем, операция неизбежна. Боюсь, что у нее начался перитонит. Впрочем, пока трудно судить. Я сказал, чтобы девочку подготовили к операции. Вас также прошу подготовиться…
Соснов долго мыл руки под краном. Фаина с Георгием Ильичом в это время ждали в коридоре. Георгий Ильич сказал, усмехаясь:
— Волнуется старик. Пора бы ему привыкнуть. Мы не имеем права умирать вместе с каждым больным… Впрочем, операция предстоит самая ординарная.
— Георгий Ильич, вы сами осмотрели девочку? Каково ее состояние?
— На мой взгляд, удовлетворительное. Вряд ли стоило спешить с операцией. Что ж, нашему главному виднее, а мы люди маленькие…
Последние слова Георгия Ильича Фаине не понравились. Подумалось, что он заранее открещивается от тех неприятностей, которые последуют в случае неудачного исхода операции. Но ведь он сам говорит, что операция предстоит несложная?
— Фаина Ивановна, вы были в кино? Что смотрели?
Фаина начала было рассказывать про летчика и девушку, но в это время старшая сестра Неверова доложила, что все готово. Помыв руки, пошли в операционную. На столе неподвижно лежала маленькая фигурка, накрытая до подбородка простыней. В изголовье у нее стояла Глаша, вполголоса успокаивая девочку:
— Вот увидишь, Риммочка, как это совсем не больно. Только лежи спокойно и считай про себя. Ты умеешь считать? Вот и хорошо. Скоро вылечишься и поедешь обратно к маме…
Соснов приступил к операции. Сделав на коже йодную дорожку, раз за разом стал прокалывать шприцем — местное обезболивание. При каждом уколе девочка дергалась, плакала слабым голосом. Соснов работал молча, время от времени знаками отдавал приказания. Фаина подавала шприцы, тампоны. Все это было привычно, ночные операции в больнице случались нередко: то привезут в полночь тракториста с тяжелой травмой — попал под гусеницы, то мальчика с разбитым лицом — упал с лошади… Были и другие больные: с аппендицитом, грыжей.
Фаине показалось, что операция длится уже долго, но по часам выходило, что маленькая Римма лежит на столе всего только полчаса. В ее руках привычно мелькали шприц, чистая марля, иголка с кетгутом. Георгий Ильич стоял по другую сторону операционного стола, лицом к лицу с Алексеем Петровичем, держа наготове металлические зажимы. В операционной тишина, Римма затихла, лишь слышится приглушенный марлевой повязкой голос Соснова:
— Пульс?
— Шестьдесят, — эхом отзывается Глаша Неверова.
Спустя некоторое время снова требовательное:
— Пульс?
— Пятьдесят пять…
На лбу у главного врача выступили мелкие капельки пота. Вот мелкие капельки слились в большую, она наползает на глаза. Фаина догадливо взяла кусок чистой марли, потянувшись через стол, обтерла лицо хирурга. Соснов поблагодарил ее неприметным кивком головы. Он работал молча, лишь один раз, когда операция шла уже к концу, он пробормотал из-под маски:
— Посмотрите, Георгий Ильич…
В операционной напряженная тишина. В комнате душно, а раскрыть окно нельзя: налетят на яркий свет ночные мошки, будут мешать хирургу. С резким стуком, от которого человек вздрагивает, падают в большой эмалированный таз зажимы с клочьями окровавленной ваты…
И снова:
— Пульс?
— Пятьдесят…
— Наполнение?
— Норма…
Фаина снова украдкой бросила взгляд на часы: выходило, что операция идет всего пятьдесят минут. Соснов, на первый взгляд, работал неспешно, но времени он зря не терял, все было рассчитано. Он часто повторял работникам: «Надо щадить живой организм. У хирурга нет права при любом случае браться за скальпель. Ему также не дано права слишком долго держать в своих руках свой хирургический нож. Излишним вмешательством в живой организм мы непозволительно грубо травмируем его, ухудшая его состояние. Хирургический нож должен быть приравнен к смычку музыканта…»
Через несколько минут операция закончилась. Соснов усталыми руками стягивает с себя халат, на лбу у него снова поблескивают бисеринки пота, а глазами провожает Риммочку, которую на тележке увозят в палату. Потом Соснов снова долго моет руки и молчит.
— Алексей Петрович, мы свободны? — спросил Георгий Ильич.
— А? Да, да, отдыхайте… И вы тоже, Фаина Ивановна… Скажите шоферу, чтобы отвез вас домой.
Фаина Ивановна хотела поблагодарить, но Соснов уже выходил из операционной. Георгий Ильич заметил негромко:
— Чего он волнуется? Ничего опасного. Самый ординарный случай. Сказываются годы. Сик транзит глориа мунди, как говорили древние римляне, то бишь так проходит земная слава. Впрочем, до славы нам далеко. Старики любят осложнять вещи…
Фаина тоже подумала, что главный врач зря так все осложняет. Конечно, Георгий Ильич прав: операция самая обычная. Соснов, видимо, в самом деле стал чересчур осторожным, как все старики. А вот сам Георгий Ильич умеет проводить операции красиво и с достоинством, прямо залюбуешься. Правда, у него уже было несколько случаев, когда, как говорят медики, больной оставался на столе. Но Алексей Петрович после сам говорил, что это были очень тяжело больные, и шансов вообще-то было мало. Нет, хотя сама Фаина не хирург, она вполне согласна с Георгием Ильичом: нерешительному человеку за операционным столом делать нечего. Беда с этими стариками: они так мнительны и требуют к себе слишком большого внимания.
Георгий Ильич проводил Фаину до крыльца больницы. Он задержал ее руку в своей и, прощаясь, с заметным волнением сказал:
— Фаина Ивановна… мне обязательно надо с вами поговорить. Это очень важно для нас обоих… Я сейчас дорого отдал бы за то, чтобы проводить вас до дома, но это проклятое дежурство! Вспомните обо мне хотя бы во сне! И знайте всегда: есть человек, который часто думает о вас… До свиданья!
Фаина торопливо сбежала с освещенного крыльца, окунулась в прохладную темноту. Где-то близко шумели деревья, мокрая, мохнатая веточка сосны коснулась ее руки. Сердце быстро-быстро стучало в груди, она даже остановилась на минутку, чтобы немного успокоиться. В ушах ее все еще звучали слова Георгия Ильича: «Знайте всегда: есть человек, который думает о вас…»
И снова шофер Заки вез ее на тарантасе по той же дороге. Теперь дождя не было, высыпали неяркие звезды, дул сырой ветер.
Проехав половину дороги, Заки неожиданно заговорил, негромко, словно с самим с собой:
— В жару хоть цельный день дождь — за час просохнет. А сейчас наоборот. Зарядила погода, дальше некуда… — Помолчав, осторожно спросил: — Девочка-то как, выживет?
Фаина про себя удивилась столь непривычной разговорчивости Заки, ответила неуверенно:
— Вероятно, поправится. Ничего опасного…
— Родитель у нее там. Не согласен домой ехать, пока в точности не узнает. Я ему говорил: чего зря ждать, долго это… Жалко человека.
Глядя в темноту, Фаина успокоила Заки:
— Все будет хорошо. Хирурги у нас свое дело знают.
Заки почмокал губами, поторапливая лошадь. Ответил не сразу:
— Это верно. Дай бог каждой больнице такого. И народ ему доверяется. Душа в нем хорошая, вот что я скажу.
— Ты о ком это, Заки? — спросила Фаина, хотя сама догадывалась, о ком ведет речь Заки.
— Понятно, про Алексея Петровича. Человека он уважает. А бывает, другой хоть и врач, а человека не видит, одна только хворь перед ним. А я так смотрю: не будет человека, и хвори нет. Перво-наперво человек, а уж потом всякие болезни…
Фаина промолчала. Не хотелось сейчас слышать плохое о Георгии Ильиче. Понятно, почему Заки так разговорился, старая обида ему покоя не дает: как-то Георгий Ильич сделал ему замечание, что в кабине машины грязно, однажды сел, и весь костюм насмарку, и Заки до сих пор не может простить. А главный врач не жалеючи пробирает шофера, но Заки почему-то не обижается на него. Странное дело: Соснов и на других работников частенько кричит, даже ногами топает, но те тоже почему-то не обижаются. Должно быть, просто жалеют старика. Как это выразился о нем Заки? «Человека он уважает». Это верно, мягок Соснов с больными, не может им отказать. Вот был недавно случай. У Фаины лежала в отделении женщина с ребенком. Стала со слезами просить, чтоб ее хоть на одну ночь отпустили к себе в деревню: там у нее еще трое детей без присмотра.