Георгий решил учиться в вузе. В технический его не тянуло: можно вконец засохнуть над чертежами, к тому же в школе, ввиду отсутствия учителя по черчению, им этот предмет вовсе не преподавали. В сельскохозяйственный? Работая во время летних каникул в колхозе, он насмотрелся на работу хлеборобов. Нет, земля не кормила даже своих пахарей. В педагогический? Все говорили, что работа учителя почетная, что им доверено воспитание будущих строителей коммунизма. Но и учителя жили не ахти как богато, одевались кое-как, зарплаты не хватало, не от хорошей жизни заводили коз, огороды. Кругом почет, да за шиворот течет… Посоветовавшись с матерью, Георгий решил податься в медицинский институт, благо он находился в относительной близости, километров за сто с небольшим. Врачи ходят в белых халатах, работа, как говорится, не пыльная, почета никак не меньше, чем у учителей. А главное, надежный хлеб: покамест на земле живут люди, будут и врачи. Итак, решено!
В медицинский институт Георгий попал сравнительно легко: ребята туда почему-то шли неохотно, их принимали даже с невысокими баллами. К тому времени Лида окончила семилетку и поступила в ремесленное училище, мать осталась совершенно одна. Георгий учился уже на третьем курсе, когда бедная женщина как-то незаметно ушла из жизни. На похороны он не успел: слишком поздно сообщили, к тому же дело было весной, дороги развезло, и до дома он добирался почти двое суток. Постоял над свежим холмиком глины, распродал, а часть роздал из оставшегося имущества, ключ от квартиры сдал по принадлежности в коммунальный отдел, с тем и уехал. Сестра Лида тоже не была на похоронах матери — отсюда до большого города на Урале слишком далеко.
Постепенно стерлись и исчезли красивые, туманно-радужные видения, которые когда-то приводили в восторг Рево Световидова. Будущий хирург Георгий Световидов теперь уже совершенно ясно и трезво понял, что никакого сверхгероя из него не получится и что никто не собирается носить его на руках и осыпать цветами. Хирург без пяти минут Георгий Световидов установил для себя неприглядную, жесткую истину: место в жизни придется брать с бою, добиваться самому. Любыми путями, всеми средствами. В противном случае, будь ты хоть семи пядей во лбу, никто тебя не приметит и не заметит. А Георгий Ильич Световидов был склонен считать себя натурой недюжинных способностей, пусть пока еще не раскрывшихся в полную меру, однако всему свое время. Отсюда и произошла манера кривить губы при разговоре, а также привычка вставлять в свою речь латинские афоризмы, которые он тут же снисходительным тоном объяснял несведущему человеку: «То бишь по-нашему…»
К моменту приезда в Атабаево у него уже был составлен для себя некий кодекс поведения в обществе, который в сжатом виде сводился к следующему: не следует смешиваться с толпой, иначе рискуешь потерять свое собственное лицо; не следует спешить прыгать в огонь, ибо всегда найдутся люди, готовые вперед тебя полезть в самое пекло; укуси спящего ближнего, иначе он проснется и укусит тебя.
Приехав в Атабаевскую больницу, он незамедлительно направился к главному врачу с тем, чтобы представиться. Просматривая документы вновь прибывшего врача, Соснов неприметно приглядывался к нему и неопределенно хмыкал.
— Мать жива? А-а… Отец?
— Погиб на фронте, — ответил Световидов и со злостью подумал о главном враче: «Чинуша, медведь… Небось сам всю войну просидел в этом своем лесочке, совращал молоденьких сестер!» Обратив внимание на большие, красные, будто с мороза, руки главного врача, усмехнулся про себя: «С такими руками только телегой и управлять. Скальпеля ими не удержать — он слишком деликатен для таких клещей… Интересно знать, отчего его держат тут главным? Почему бы, скажем, не поставить главным врачом молодого, знающего специалиста? Уж очень он старомоден, сундуковат…»
Передавая из рук в руки документы Георгия Ильича, Соснов снова по обыкновению хмыкнул и проговорил:
— Ну что ж… бумаги у вас в порядке. Диплом с отличием, анкета без помарок… Приступайте к работе. Покамест вторым хирургом. Впрочем, у нас приходится совмещать… Врачей не хватает. Люди у нас неплохие, вы сами потом убедитесь. Устраивайтесь…
Главный врач Атабаевской больницы с первой же встречи пришелся не по душе Георгию Ильичу.
Операция прошла благополучно, и теперь, казалось, жизнь маленькой Риммы Замятиной вне опасности. Однако через два дня состояние ее резко ухудшилось: вспыхнула послеоперационная пневмония. Девочка порой теряла сознание, маленькое ее тельце горело в огне, она даже не чувствовала боли от уколов. Соснов почти не отходил от нее, был мрачен и неразговорчив. Время от времени односложно бросал сестре Глаше Неверовой: «Пенициллин…», «Кофеин…», «Измерьте температуру…» И думал, думал о чем-то…
Отец Риммы, несмотря на уговоры, ни за что не хотел уезжать домой. К дочке его не допускали, и он, томимый тоской и неизвестностью, подолгу просиживал в коридоре больницы или о чем-то вслух рассуждал со своим равнодушно жующим меринком.
И вот снова померк день, на цыпочках подкрались сумерки, деревья, словно сдвинулись с мест, приблизились и окружили телегу с лошадью. Моторист на электростанции завел движок, окна больницы засветились, а во дворе сразу сгустилась темнота. Меринок неохотно перетирал зубами сухое клеверное сено, фыркал от мелкой пыли. Разбуженный запахом пота, где-то вокруг тоненько звенькал запоздалый осенний комар, казалось, он нудно и безнадежно жалуется на свою неудачливую судьбу. Слышно, как в Атабаеве отлаиваются собаки, между соснами видны редкие огоньки, а в лесу темно, тихо, только меринок позвякивает удилами да навевает тоску не ко времени пробудившийся комар-несплюн. Из больших окон больничного корпуса ослепительными квадратами ложится на траву мертвенно-белый свет, а за окнами ничего не видать: все занавешено белым полотном.
«В какой палате лежит Римма? — в который раз оглядывал отец безмолвные освещенные окна. — Как она там одна, может, хочется ей что-нибудь из дому? Напекла бы мать… А насчет Алексея Петровича все говорят, что врач он знающий, каждый норовит к нему попасть. Неужто такой человек за дочку не постоит? Вроде бы должен… Ах ты, Римма, Римма, что же такое приключилось с тобой? Бойкая была, а тут вдруг занемогла, животик схватило, в больнице оказалась… Должно быть, дома тоже не спят, мать в окне торчит. Ах ты, Римма, Римма… Отпросился у бригадира на ночь, лошадку дал, а тут, вишь, какое дело — и сам прогуливаю, и лошадь не на конном дворе…»
Незаметно для себя он сказал вслух меринку, чтоб тот понял:
— Вот, Серка, неладное случилось с нашей Риммой. И что бы такое могло быть с ней? Надо бы нам уже дома быть, а?
Серко потерся мордой о рукав хозяина, глубоко вздохнул, перестав жевать сухие стебли клевера, сочувственно покивал: «Ну что ж, подождем. Раз приехали, значит, надо подождать. Куда ж деваться? А дома бригадир тоже подождет, все-таки живой человек, должен понять. Только вот жаль, клевер у нас кончается, а дальше как — сам подумай…»
Долгие, нескончаемые думы тревожили отца, между тем меринок уже терся мордой об его плечо: пусто в телеге, весь припас вышел.
В это время где-то близко скрипнула дверь, кто-то невидимый вышел на крыльцо.
— Замятин! Ты еще тут? — спросил женский голос. Выйдя в темноту, сестра боязливо шарила глазами по глухо шумящей стене сосен.
— Тут я…
— Заходи в корпус. Врач велит. Где ты там?
Женщина ушла. На душе у отца стало легче: «Выходит, опаска насчет дочери прошла, на облегчение дело пошло. Видно, с того и вызывает врач. Скажет, чего ты тут зря время тянешь, езжай домой, а дочку твою непременно вылечим. И себя, и лошадку моришь… Это верно. Бригадир, само собой, потерял меня, скажет, где ты там пропал, видишь, овчарник надо успеть до больших дождей перекрыть. И не скажи, сколько времени зря потратил… И то хорошо — домой поеду, а Римма, пока на поправку идет, пусть себе лежит тут… Не маленькая, да и мать, ежели свободное время выпадет, будет приходить. Ничего, корова у нас во дворе, маслице, сметанка и все такое… Выходит, надо загодя наказать матери, чтоб напекла чего такого. Коли на поправку дело пошло, надо девочке…»
Нащупав морду меринка, он взнуздал его, ласково потрепал за уши:
— Ничего, Серка, скоро мы домой… Заждались тут… Тебе, понятно, без клевера невесело, а мне и вовсе ни к чему дежурить у чужих ворот. Овчарник, вишь, надо перекрывать, дожди скоро… А Римму, видно, придется покуда здесь оставить. Доктора и врачи у них хорошие, я знаю, можно на них положиться. Наша Римма вскорости будет бегать небось бойчее прежнего. А дожидаться, пока она сама к нам выбежит, — больно долго, никакого расчета. Видно домой нам пора. Ничего, доберемся…
Поднявшись по ступенькам, он потянул дверь на себя и остановился у самого порога, зажмурившись от яркого света.
— Светло у вас тут. Электро горит… — как бы извиняясь, сказал он медсестре, которая позвала его. Та не ответила, молча подала белый халат и показала рукой, чтоб шел за ней. Стараясь не стучать сапогами, Замятин направился вслед за сестрой по длинному коридору. Тихо в корпусе, все больные, должно быть, спят давно. Пахло лекарствами, с непривычки першило в горле.
— Вот сюда пройди, — шепотом сказала сестра, пропуская Замятина вперед.
Шагнув в палату, он сразу увидел свою дочь. Из-под простыни виднелось только очень бледное личико. У изголовья на стуле сидит молодая девушка-врач, во всем белом, на голове у нее круглая шапочка, тоже белая. Чуть поодаль, возле окна, на табуретке горбится Алексей Петрович Соснов.
— Фаина Ивановна, пришел отец девочки, — вполголоса сказала сестра, указав глазами на вошедшего. Девушка-врач наклонила голову и встала, уступив свое место Замятину. Он сел осторожно, сложил руки на колени и уставился на дочку долгим, жалеющим взглядом.