— Фаина, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, без кривотолков и тому подобное. Вы сами видите, что наш главный врач уже далеко не молод, мне его искренне жаль, но справедливость прежде всего. Поверьте, я не хотел его обидеть, не поймите мои слова превратно…
Фаина осторожно высвободила локоть из пальцев Георгия Ильича, в сильном замешательстве пробормотала:
— Зачем вы об этом… Я все понимаю… Зачем вы так с ним? Извините, мне надо спешить.
Не оглядываясь, она бегом пересекла двор и скрылась в дверях своего отделения. Все еще волнуясь, она надела халат, принялась осматривать больных. Старшая сестра Неверова, передавая ей лекарства, шепотом сообщила:
— Алексей Петрович сколько раз ночами к той девочке приходил, а уходил уж совсем под утро, когда другим на работу пора. Не жалко ему себя нисколько, а ведь больной, с сердцем мучается… А Георгию Ильичу не надо бы с ним так-то. Он хоть и понимающий, а настоящего подхода к людям у него другой раз не хватает… Уж извините вы меня, Фаина Ивановна. Может, что не так сказала, обидитесь за Георгия Ильича…
Фаина Ивановна вся закраснелась, спрятала лицо и отвернулась к окну.
— Н-нет, почему же… Георгий Ильич, сами знаете, никто мне.
Она закончила утренний обход и направилась в ординаторскую. Там она долго стояла у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу.
И снова, каждое утро, боясь опоздать на врачебную «линейку», Фаина спешила в больницу. Однако главный врач словно перестал замечать тех, кто опаздывал на «линейку». Однажды Лариса Михайловна явилась уже к самому концу, а Соснов хоть бы что, будто и не заметил такого нарушения. В другой раз он непременно раскричался бы. Алексей Петрович пуще прежнего стал горбиться, грузно передвигался от корпуса к корпусу, при этом сильно налегая на палку.
После пятиминутки Фаина, не мешкая, спешила в свое отделение, здесь ее встречал знакомый полумрак коридора и привычный запах лекарств, стиранного белья. В ординаторской она аккуратно вешала свое легкое, уже не новое пальто на гвоздик возле самых дверей, доставала из шкафа халат, ненадолго задерживалась перед зеркалом, прилаживая на голову круглую белую шапочку: все-таки не хотелось выглядеть неряхой перед больными, вон как смотрят они на тебя.
Потом к ней приходит дежурная сестра, начинает докладывать, что и как в той или другой палате. Фаина слушает ее рассказ вполуха, сама смотрит в окно. По стеклам прихотливыми струйками стекают капельки дождя, сближаются, сливаются и тут же стремительно скатываются вниз, вниз. Опять пришла осень… Вторая ее осень в Атабаеве, в этой больнице. А сколько их еще впереди? Заметив, что врач ее не слушает, сестра обиженно умолкает. Тогда Фаина, отмахнувшись от своих невеселых дум, зябко поводит плечами, поворачивается лицом к сестре.
— Да, да, хорошо… У мальчика из второй палаты подскочила температура? Ну, давайте посмотрим…
Переходя из палаты в палату, Фаина осматривает своих больных, задает привычные вопросы, в историях болезни делает пометки. Возле выздоравливающего она задерживается недолго: «Вас мы сегодня выпишем. За вами кто-нибудь приедет?» Надо видеть, в какой улыбке расплывается при этих словах лицо больного! «Спасибо, доктор. Загостился я у вас, дальше некуда! Лошадку за мной из колхоза пришлют, не беспокойтесь». С других коек на счастливца смотрят откровенно завистливыми глазами: выписывается человек…
А с другим больным приходится повозиться: взяв того за кисть и посматривая на крохотную секундную стрелку своих часов, она сосредоточенно высчитывает пульс, потом, заложив в уши холодные, неудобные полукружья фонендоскопа, подолгу прослушивает легкие. Странное дело: люди здесь, казалось бы, все больные, у каждого своя боль, и все-таки, кроме боли, каждый приходит со своим характером. Иной лежит смирно, все назначения выполняет, а другой чуть что — и начинает кипятиться, доказывать свои права, выливает микстуру в плевательницу: дескать, хватит пичкать этой гадостью, дайте самое новейшее лекарство, я знаю, оно у вас есть, другим выписываете… Вот и выходит, что к каждому нужен подход, с каждым надо по-хорошему, а иной раз и улыбаться через силу, совсем через «не могу».
Однажды произошел неприятный случай: лежачему больному знакомые каким-то образом ухитрились передать четвертинку водки. Захмелев, дотоле тихий больной начал буянить, принялся беспричинно ругаться, а дежурную сестру донял до слез. Та пожаловалась врачу. Фаина прибежала в палату, сильно накричала на пьяного и пригрозила немедленно выписать. Но дело на этом не кончилось: на другой день тот же человек пожаловался главному врачу, дескать, больных тут всячески оскорбляют, а что касается водки, то ее вообще не было, просто кому-то показалось. Соснов через няню вызвал к себе в кабинет Фаину и попросил написать объяснительную записку.
— Алексей Петрович, если больные безобразничают, неужели я должна молча смотреть на это? — в отчаянии спросила Фаина, вот-вот готовая расплакаться от обиды. — Больной был пьян, от него пахло водкой…
Но Соснов был неумолим:
— Вы должны были следить за порядком. Сегодня больным передают водку, а завтра могут передать черт те что!.. А потом, безотносительно ко всему прочему, врач не имеет права быть грубым с больным человеком. Мы должны лечить не одними лишь медикаментами. Там, где бессильно лекарство, побеждает слово… Если вам это недоступно, немедленно бросайте медицину!
Фаина написала объяснительную записку, но на душе остался неприятный осадок. Она помнила, как привезли того больного: еле сняли с тарантаса, перенесли в корпус втроем. А сколько возилась она с ним, пока человек стал ходить! Вливания, уколы… А потом и уговоры… Она радовалась, как маленькая, когда он на костылях сделал первые шаги, и вот…
Георгий Ильич через кого-то услышал об этом случае и, встретив однажды Фаину, со смешком успокоил:
— О-о, я слышал, вас сильно обидели? Чепуха! Как сказал один классик, все проходит, как с белых яблонь дым… Вам в протянутую ладонь вместо куска хлеба подсунули кусок камня? Опять же чепуха!.. Милая докторша, вы не знаете людей… В древности один философ сказал: «Гомо гоминис люпс эст…», то бишь человек человеку — волк. Эта истина остается в силе и по сей день. Да, да, Фаина Ивановна. Вы помните басню старика Крылова «Волк и Журавль»? Журавль вытащил из горла хищника застрявшую кость, но в благодарность услышал не совсем ласковые слова. Эту басню в школе дети заучивают наизусть. Однако ее неплохо бы помнить и взрослым. Мы с вами, Фаина Ивановна, в положении того журавля…
Фаина тогда подумала, что Георгий Ильич, безусловно, прав: действительно, врачи так стараются, ни с чем не считаются, лишь бы больным было хорошо, а их все равно часто ругают, упрекают, что плохо лечат. Так и говорят некоторые: «Вы не лечите, а калечите!» Конечно, Георгий Ильич прав. Однако, спустя некоторое время, когда горечь незаслуженной обиды успела улечься, Фаина про себя уже не была столь безоговорочно согласна с мнением второго хирурга: «Нет, нет, Георгий Ильич, нельзя так строго судить. Конечно, встречаются люди, готовые за добро отплатить злым словом, но ведь таких не так уж много! Добрых, душевных людей гораздо больше». Тут же ей припомнился недавний случай. В ее отделении долго лежала с двухлетним сынишкой женщина из дальней деревни. У мальчика была дифтерия, он задыхался, метался в лихорадочном жару. Когда наступил кризис, Фаина двое суток не приходила к себе на квартиру, встревоженная Тома прибежала в больницу, сделала большие глаза: «Что с тобой, где пропадаешь?» Мальчика удалось спасти, мать не знала, как благодарить доктора, а Фаине смертельно хотелось спать, спать. И вот надо же: на прошлой неделе та женщина пришла к ним на квартиру, поставила на стол целую кадушечку свежеоткачанного меда. Это, говорит, вам, доктор, за то, что сына мне оставили в живых. Фаина страшно засмущалась, замахала руками, стала втолковывать женщине, что врачи за свою работу получают зарплату, но та стояла на своем. Фаине с большим трудом удалось уговорить ее взять за мед деньги, да и то вполовину базарной цены. Теперь они с Томкой каждый день лакомятся медом, черпают прямо из кадушечки столовой ложкой: ешь, не жалко! А Тома и тут не удержалась, незло посмеялась: «Ну, Файка, теперь на наше счастье хоть бы кто барашка подкинул, запасемся мясом на зиму! А нам, бедным учителям, никто даже сухой корочки не догадается подкинуть…!»
Нет, теперь Фаина не была целиком согласна с Георгием Ильичом, пожалуй, даже решилась бы возразить: не среди волков живем. Непонятно, почему Георгий Ильич так невзлюбил людей. Должно быть, трудно ему с такими мыслями работать в больнице. Живет он один, говорят, никого из родных не осталось, может, оттого он такой? Правда, живет с ним какая-то дальняя родственница, прибирается в квартире, но она не в счет. Неустроенно живет Георгий Ильич, это верно… Должно быть, одиноко ему очень.
А сама Фаина теперь совсем привыкла в Атабаеве, словно всю жизнь здесь провела. На улице с ней здороваются и кланяются совсем незнакомые люди, ей это даже в удивление. А потом припоминает: ну да, эта женщина в прошлом году лежала в ее отделении, помнится, койка ее стояла возле самой печки. Она жаловалась, что ноги постоянно мерзнут, тогда Фаина и распорядилась, чтоб койку ее поставили ближе к печке. Давно это было, а женщина не забыла своего лечащего «фершала».
Нет, люди помнили добро и платили тем же. Конечно, на первых порах Фаине тоже приходилось несладко, но теперь она привыкла, и люди, как видно, считают ее уже совсем своей. Но ведь Георгий Ильич здесь уже давно, неужели он так до сих пор и остается вроде как чужаком?