Первые дни в Атабаеве для Фаины были тягостными: ни с кем пока не успела подружиться, все казалось, что люди вокруг посматривают на нее искоса, будто проверяют: а кто ты такая заявилась к нам? В часы работы еще ничего, можно от всего этого забыться, но дома у себя ей становилось тоскливо до слез. Вначале у нее не было квартиры, с полгода прожила у старой, одинокой женщины. Со старухой не особенно разговоришься, да и ложилась она вместе со своими курами. Запершись в своей комнатушке на крючок, Фаина тайком плакала в подушку, сильно тосковала по матери, брату. Первая ее зима в Атабаеве выдалась снежной, дома стояли заметенные сугробами аж до наличников. По ночам кутерьмили свирепые бураны, утром атабаевцы с удивлением обнаруживали, что ворота занесло вровень с крышей, вылезай как можешь. В такие дни по утрам Фаине чуть ли не первой приходилось по пояс в снегу брести в больницу. Кое-как добравшись до ординаторской, она устало валилась на диван, стаскивала с ног валеночки и горстями вычерпывала набившийся за голенище холодный, похрустывающий снег. Хорошо, что мать догадалась посылкой переслать ей эти валенки, иначе неизвестно, в чем бы она ходила. А вот Лариса Михайловна даже в лютые морозы ходит в резиновых ботиках, придя в больницу, снимает их и в корпусе щеголяет в модельных туфельках. Встретившись где-нибудь ненароком с Фаиной, она нарочно посматривает на ее ноги в неуклюжих валенках, будто хочет сказать: «Что ж ты, миленькая, ходишь в этаких бахилах, а еще врачом называешься!» Только Фаина ничуть не обращает внимания на ее косые взгляды. В валенках тепло и удобно, а глядя на ботики Ларисы Михайловны, атабаевцы, должно быть, посмеиваются между собой: «Гляди, зубниха-щеголиха мчится!».
Но потом пришла весна, и сугробы, казавшиеся такими неимоверно большими, севшими напрочно, день ото дня стали оседать, со временем и вовсе исчезли, оставив после себя темные круги долго не просыхающей земли. Лес вокруг больницы наполнился дурманящими запахами сосновой смолы, прелой хвои, молодой травы.
А в жизни Фаины будто ничего не изменилось. Правда, перед самым летом ей дали место в коммунальной квартире, а так как места было много, то в коммунальном отделе решили, что к ней можно подселить и второго человека. Вот так они стали жить вдвоем с Томкой. В остальном у Фаины все было по-прежнему. Среди лета вспыхнула дизентерия, в палатах не хватало мест, койки стояли и в коридоре. Тогда всем здорово досталось, Фаина валилась с ног: целый день в больнице, а вечером на попутной телеге, машине, а то и пешком направлялась в соседние деревни читать лекции о предохранении от дизентерии. Она очень уставала, принималась заполнять нужные бумаги на больных — ручка валилась из рук. Дизентерию одолели, стало легче, жизнь ее снова вошла в уже привычное русло. Двадцать четвертая весна ее жизни прошла как-то незаметно, в заботах и ежедневных тревогах больничной работы. Прошло и лето, осень косыми линиями дождя прочерчивает стекла на окнах. Люди издавна подметили, что любовь к человеку приходит весной. Но она и этой весной прошла мимо Фаины где-то стороной. Значит, надо ждать другой, двадцать пятой весны?
Но приметы иногда тоже говорят неправду. Кто сказал, что любовь к человеку приходит обязательно весной? К Фаине она постучалась в междулетье, уже ближе к осени. Только сказать об этом кому-либо она боялась, больше того — страшилась признаться даже самой себе.
Женщина-рентгенолог ушла в очередной отпуск, Соснов позвал Фаину к себе в кабинет и, как бы между прочим, объявил, что ей придется вести рентгеноскопию. Фаина сначала удивилась, потом объяснила главному врачу, что по этой части у нее совершенно нет опыта, если не считать немногих часов занятий в институте. Но Алексей Петрович не стал даже слушать ее.
— На один месяц мы не можем пригласить специалиста со стороны, а рентгеновский кабинет закрывать нельзя. Он нам всегда нужен. Ничего, Фаина Ивановна, вы быстро научитесь, я знаю…
С того дня Фаина с утра совершала обход в своем отделении, потом спешила в рентгеновский кабинет, который помещался в самом дальнем конце хирургического корпуса. Работа здесь была ей внове, она незаметно увлекла ее, только одно плохо — все время в темноте. Фаина никак не могла привыкнуть к тому, что вот каждый день сюда приходит столько людей, она записывает их имена, расспрашивает о жалобах, а самих людей не видит, потому что в рентгенокабинете нельзя зажигать яркий свет, иначе на экране ничего не увидишь. Человек стоит перед ней, она то и дело просит: «Встаньте ближе… вдохните… глубже, еще глубже», при тусклом свете крохотной красной лампочки лишь смутно белеет чье-то лицо. А на экране аппарата вырисовывается неясная тень чьей-то груди, рук, плеч…
Да, работа здесь была интересная. Ходит человек, с виду здоровый, а придет в рентгенокабинет, и все видно, о чем даже не подумаешь. Запомнился Фаине случай: пришел однажды на просвечивание директор здешнего леспромхоза — рослый, здоровенный мужчина. Он недовольна ворчал на врачей, что зря, мол, они гоняют по разным кабинетам здорового человека, а ему надо спешить на работу. Продолжая ворчать, он разделся в темноте, встал к аппарату, Фаина попросила техника включить ток. Вглядевшись внимательно в изображение на экране, она едва не вскрикнула: легкие у директора были изглоданы болезнью! А ведь с виду такой здоровяк, даже не подумаешь, что человек давно болен. Живет в лесу, воздух там у них хороший, а вот поди ж ты… «Вам надо начать серьезно лечиться, — сказала ему Фаина. — Не запускайте болезнь. И обязательно бросьте курить». А директор сказал тогда с горечью: «Эх, доктор, доктор, видно, зря пришел я к вам. Уж лучше бы вовсе не знать… Теперь только об этом и думать? И как я на такой работе от папирос откажусь? До прошлого года в райкоме работал — в день по две пачки выкуривал… Эх, не стоило приходить!»
Кто знает, может и впрямь не стоило говорить ему о болезни? Конечно, теперь будет переживать, не спать по ночам. Не шуточное это дело — туберкулез. А не сказать тоже нельзя, иначе детишек и жену заразит. Такая работа в больнице: стараешься вернуть человеку здоровье, и порой поневоле ранишь его душу.
Так и работала Фаина все эти дни: в темном кабинете, не видя лиц людей, до боли в глазах вглядываясь в неясные очертания на экране аппарата. Благодарных слов здесь она не слышала, потому что если человек оказывался здоровым, он считал, что так оно и должно быть, а если у другого находили болезнь, ему было не до благодарностей.
В рентгеновский кабинет зачастил Георгий Ильич. Однажды, смеясь, попросил Фаину.
— Просветите меня вашим чудо-аппаратом, Фаина. Я чувствую, с моим сердцем творится что-то непонятное, в особенности, когда переступаю порог вашего кабинета…
Фаина, конечно, приняла эту шутку и охотно согласилась. И разумеется, у Георгия Ильича сердце было здоровое, как говорится, «без видимых изменений». Фаина сказала об этом Георгию Ильичу, а он как-то загадочно улыбнулся: «Неужели вы не заметили мою болезнь, Фаина? У меня, как говорил Генрих Гейне, зубная боль в сердце…»
Все произошло просто: Георгий Ильич близко подошел к столу, за которым сидела Фаина, молча обнял за плечи и, отыскав в темноте ее губы, поцеловал. Фаину бросило в жар, в первый момент она не могла сказать ни слова, точно ее оглушило. Затем, опомнившись, она дрожащими руками отстранила от себя Георгия Ильича, проговорила сдавленным, прерывистым шепотом:
— Что вы делаете… Георгий Ильич. Уходите, сюда могут зайти…
Световидов положил руку на ее плечо, мягко погладил, успокаивая, но в голосе его тоже было волнение:
— Не бойся, Фаина. Я давно думал об этой минуте, поверь мне… Я люблю тебя, Фаина, слышишь? Не могу без тебя…
— Георгий Ильич, не надо здесь об этом… Там, за дверьми, больные… Уходите, Георгий Ильич, прошу вас…
По звуку шагов она поняла: Георгий Ильич направился к выходу. Но вот он остановился и ласково прошептал из темноты:
— Фаина, я приду к тебе. Нам обязательно нужно встретиться! Ты слышишь меня, Фаина?
Она не ответила. Закрыв лицо ладонями, она низко склонилась к столу. Все произошло так быстро и неожиданно. Правда, где-то в самом отдаленном уголке ее сознания уже давно жила робкая, несмелая мысль о том, что это должно произойти. Но она никак не была готова к тому, что это произойдет сегодня, вот сейчас…
В тот день работа у Фаины уже не клеилась, больных она принимала машинально, задавала привычные вопросы, а сама думала о другом. Кажется, несколько раз она задавала вопросы невпопад, но больные, должно быть, подумали, что врач очень устала. Когда очередь на рентген подошла к концу, она закрыла кабинет и поспешила в свое отделение. Когда проходила через широкий двор, сердце у нее забилось гулкими толчками, ноги как-то отяжелели, каждый шаг чувствовался всем телом, а каблучки будто прилипали к вязкой глине. И казалось, что люди смотрят на нее из всех окон, они уже обо всем знают и посмеиваются осуждающе: ай-яй-яй, как нехорошо, целуетесь в темном кабинете, а за стеной больные…
Забежав в ординаторскую, она в смятении остановилась перед зеркалом, поправила выбившуюся из-под шапочки прядку волос, провела пальцами по лицу. Щеки были горячими, точно после долгого бега. А прошла она всего-то шагов пятьдесят, от хирургического до своего отделения. Она все еще ощущала неровные толчки сердца, долго не могла успокоиться.
В зеркале ей был виден угол домика-изолятора. Мелькнула белая тень и скрылась, Фаина вздрогнула, словно ужаленная: в изолятор вошел Георгий Ильич.
Мало-помалу между Илларионом Матвеевым и хирургом Световидовым установились некие доверительные отношения. Этому способствовал небольшой и малозначительный, на первый взгляд, случай: Световидов приказал няне Сергеевне дважды в декаду менять Матвееву постельное и нательное белье, хотя другим больным меняли гораздо реже. Сказано было об этом громко, с расчетом, что больной за перегородкой все расслышит: