— Файка, что с тобой? Тебя обидели? Да перестань ты, расскажи толком… Файка же!

Она растормошила-таки плачущую подругу. Фаина встала с койки, все еще продолжая всхлипывать, принялась протирать опухшие глаза носовым платочком. Тома терпеливо выслушала ее сбивчивый рассказ, то и дело прерываемый горестными всхлипами и вздохами. Под конец Тома решительно заявила, что из-за такого пустяка не стоило расстраиваться и что вообще ей, Фаине, надо плюнуть на это дело.

— Да, плюнь ты, и дело с концом! Подумаешь, мировое событие!

Однако Фаина никак не могла успокоиться, все это представлялось ей вовсе не таким пустяковым делом, как думала Тома.

— О-ох, Томка, ты даже не можешь себе представить, Как мне было обидно! Развалилась в постели, точно княгиня какая, смотреть противно… А если она такая больная, почему не идет в больницу? Люди, вон, за многие километры пешком идут… Привыкли смотреть на врачей; как на собачек: свистни, и она тут же прибежит. Разве это не обидно? Только и видят, что белый халат, а о живом человеке не подумают! О-ох, Томка, да я лучше целую неделю подряд согласна дежурить в больнице, чем ходить на такие вызовы! Нахалка она, вот кто!..

Томка обняла подругу за плечи, усадила на койку, сама села рядом, принялась успокаивать сочувствующе-насмешливым тоном:

— Ай-яй-яй, злые люди обидели мою бедную цыпочку… Что же нам теперь делать, куда податься? Мы хорошие, мы добренькие, а вокруг полно нехороших людей, ах, ах… Не стало на свете добрых людей, кто же теперь будет угощать нас медом? Бедная моя цыпочка…

Тогда до Фаины дошло, что Томка просто-напросто смеется над ней, не желая понять ее состояния. Рывком высвободилась из Томкиных объятий, обидчиво отстранилась:

— Перестань, Томка! Ты злая, холодная, ты никого не любишь! Я подарков не прошу, сама об этом знаешь! И как тебе не стыдно говорить такое?

Тома вскочила на ноги, сердито блеснула на Фаину стеклами очков. Потрясая сжатыми кулачками, напустилась на подругу.

— Замолчи, Файка, сию же минуту замолчи! Погляди на себя в зеркало: распустила крылышки, точно мокрая курица! Можно подумать, что эта Урванцева застила ей весь свет в окошечке, темным-темно, и людей не стало. Хо, сильнее кошки зверя нет! Дурочка ты, Фаина, вот кто, сердись не сердись… Подумай сама, ну кто она, эта твоя Урванцева? Просто лужа на дороге, которую надо обойти. А лучше всего перешагнуть! Ты такая фантазерка, ужас подумать, всех, всех без исключения представляешь себе чуть ли не ангелочками. Бросаешься в крайности: то у тебя все люди добрые, хорошие, а то вдруг одни урванихи. Чушь какая… У меня дела куда хуже твоих: порвались последние капроновые чулочки. А попробуй в Атабаеве купить новые чулки, днем с огнем не сыщешь. Вот напишу в газету фельетон на этих потребсоюзовских горе-купцов, будут знать. Если я живу в сельской местности, то по их милости должна щеголять в самовязаных полосатых чулках?

Продолжая вести с атабаевскими торговцами яростный односторонний разговор, Тома скрылась в своей половине, вскоре вышла одетая.

— Прошу прощения, Фаина Ивановна, я вынуждена оставить ваше веселое общество: спешу на заседание нашей школьной ООН; то бишь, как сказал бы небезызвестный молодой хирург, на педсовет. Буду не раньше десяти, так что не скучайте. Ауфвидерзеен!

— Ох, Томка, Томка, проколоть бы шприцем твой несчастный язычок!

Они взглянули друг на дружку, Фаина вымученно улыбнулась, а Тома, направляясь к двери, полушутливо погрозила пальцем:

— Смотри, больше не пищать! А я пошла. Да, между прочим, если хочешь покушать, глазунья на подоконнике. А лучше всего довари свой борщ!

Нет, эта Томка со своим языком невыносима: и тут нашла, чем уколоть. Педичка разнесчастная!

…Медленно подступали сумерки, по углам комнаты неслышно рассаживались вечерние тени. На фотографиях, пришпиленных к стене кнопочками, все лица расплылись, слились в одно большое белесое пятно. Там, в самом центре, красуется большая фотография, наклеенная на картон: память о двадцать восьмом выпуске лечебного факультета медицинского института. Восемьдесят два овала, восемьдесят два новоиспеченных врача. Приглашенный специально для этого фотограф собрал у всех карточки, переснял их в овальчики и разместил, как ему вздумалось. Фаина выглядывала из своего окошечка-овала по соседству с девушкой, у которой волосы на голове возвышались причудливой башенкой, занимая всю верхнюю половину снимка. За шесть лет учебы в институте Фаина и эта девушка вряд ли перекинулись между собой двумя словами. Теперь, глядя на эту большую фотографию, можно подумать, будто Фаина и эта девушка с пышной прической были неразлучными подругами из всего двадцать восьмого выпуска, никто не скажет, что это просто случайность, по незнанию совершенная фотографом из городского ателье.

Ночь подкралась незаметно, заняв место вечерних сумерек. Надо бы зажечь лампу, но Фаине было лень встать: теперь она лежала раздетая, сжавшись под теплым одеялом, ей очень не хотелось расставаться с этим теплом. В такие вечера порой становится скучно: выросла в деревне, а пожила в городе шесть лет, и уже не то…

С грустью подумалось: «Где же вы теперь, мои сокурсницы? Хоть бы откликнулся кто, написал письмо…» В институте у нее было несколько подруг — таких же, как она сама, девчонок из деревни. А от ребят, даже со своего курса, она держалась в стороне, всегда была настороже. Может быть, сделали свое дело просительные наставления матери: «Уж ты, доченька, перво-наперво старайся в учебе, а остальное само придет. Замуж-то завсегда успеешь, а дети пойдут — какая учеба? Успеется с этим, не ты первая, не будешь и последней. Головой своей подумай…» Она и думала головой: аккуратно посещала все лекции, за неделю исписывала толстую общую тетрадь, отказывалась от вечеринок, редко бывала в кино. Со стороны посмотреть — вроде бы нелюдимка, невидная, и все-таки на пятом курсе ее заприметил парень из параллельной группы, зачастил в их комнату в общежитии. Фаине он нравился: был скромный, вежливый с девушками, ничего такого себе не позволял. Как только он появлялся в комнате, остальные девчата, о чем-то пошептавшись между собой, незаметно исчезали. А парень подолгу, часами сидел за столиком, о чем-то рассказывал Фаине, а она думала о своем… Смешные все-таки эти парни: думают, что девушка первая кинется им на шею. Конечно, встречаются среди девчат и такие, что сами нарочно завлекают и чуть ли не командуют, но все равно таких мало! Фаина ждала: он сделает первый шаг, первым скажет какое-то заветное слово… Но парень почему-то все не решался, время шло, на последнем курсе их послали на практику в разные места, а вернувшись в институт, Фаина узнала, что тот знакомый студент умер в районной больнице от острого воспаления легких: дело было весной, его вызвали к больному в отдаленный сельсовет, а он, вроде бы такой несмелый, кинулся по льдинам прыгать через реку, искупался в ледяной купели. Фаина почему-то до сих пор чувствовала в себе неясную вину за эту нелепую смерть: наверное, ей надо было быть поласковее с ним… Потом все они, девочки из одной комнаты, по распределению угодили в разные места, а одна даже в Якутию поехала. Вначале они переписывались, девушка из Якутии прислала ей интересную фотографию — сидит верхом на олене, вся закутана, ну прямо торба торбой! Но со временем письма стали приходить все реже и реже, пока их не стало совсем. Фаина знала: бывшие подружки по комнате одна по одной обзавелись семьями, а уж тогда, известное дело, не до институтских подруг: наваливаются свои заботы…

Теперь у Фаины в Атабаеве свои знакомые, кое с кем успела и подружиться. Конечно, в первую очередь — Тома. Под одной крышей, из одного горшка — ничего, сжились, теперь вроде как сестры. Правда, характерец у Томки — «неуступайка-непромолчайка». Обо всем судит-рядит без околичностей, сказала — что отрезала. Фаина как-то сказала ей напрямик: «Тебе бы, Томка, мужчиной родиться, с твоим-то характером!» А та тут же нашлась: «Хо, была нужда! Подумаешь, мужчины! Воображают из себя не знаю кого, будто они одни и есть на свете!» — «Ой, Томка, выйдешь замуж — отольются тебе свои слова, вот увидишь». — «А кто тебе сказал, что я выйду замуж? Жива буду — одна проживу…» Сказала, а сама тут же начала о другом, сменила пластинку.

А работа у Томки, как заметила Фаина, просто неимоверно сложная. Даже не подумаешь, что учителям приходится так трудно. Самой Фаине всегда казалось, что ничего хитрого в этом нет: не спеша себе идут в школу, лишь бы успеть к девяти часам, отбарабанят пять-шесть уроков, а там снова сами себе голова. Когда ни встретишь их, всегда чистенько одеты, будто только и дел у них, что прохаживаться по селу. Ну, чем не жизнь!

Теперь Фаина сама убедилась — не сахарная у учителей жизнь! Что ни день, Тома возвращается из школы с ворохом тетрадей. Как сядет их проверять, так через час глаза красные, спроси ее тогда о чем-нибудь — не сразу поймет, о чем речь. С ума можно сойти: проверить сорок тетрадей за вечер! Фаина как сейчас помнит, сколько бывало радости в классе, когда кто-нибудь из учеников находил у себя в тетрадке, что учительница «пропустила ошибку!..» А после тетрадей Томка еще готовится к урокам на следующий день, что-то читает, выписывает и чертит, потом принимается возиться на кухне, потом… Прямо удивительно, как еще Томка успевает читать новые книги. Томка и агитатор, у нее своя «точка» — деревушка в пяти километрах от Атабаева. Туда Томка наведывается чуть ли не каждую субботу, что-то там организовывает, провертывает, агитирует. А еще она член районной лекторской группы, а еще руководительница литературного кружка в школе… Нет, просто невероятно, как много успевает делать Томка, и при этом она никогда не жалуется. А если она сегодня в общем-то не очень добро ругнулась в адрес райпотребсоюза, значит, у нее в самом деле последняя пара капроновых чулок пошла по швам.