И уж, конечно, Томка ни за что не дала бы себе расклеиться, будь она сегодня на месте Фаины! Нет, перед Урванцевой она ни за что не спасовала бы! Ого, на месте Фаины она…

Внезапный стук в дверь заставил Фаину вздрогнуть, она быстро скользнула под одеяло, прикрыла голые плечи, сдавленно крикнула:

— Входите. Кто там?

«Боже мой, неужели снова на вызов? Или срочная операция…» — успела она подумать, но дверь уже с осторожным скрипом раскрылась, мужской голос со смешком спросил:

— Есть тут живая душа? По какому случаю затемнение?

Георгий Ильич! Фаина вся сжалась под одеялом, чувствуя, как часто-часто затрепыхалось сердце, а при мысли, что Георгий Ильич застал ее в таком виде, ей стало совсем жарко. Стыдобушка какая!

— Ой, Георгий Ильич, пожалуйста, извините… пройдите в ту комнату, я сейчас. Мне нужно одеться, — пролепетала она.

Георгий Ильич, словно не расслышав ее, приблизился к койке.

— Так ты одна, Фаина? А где же наш строгий педагог?

— Она побежала в школу, у нее там какой-то кружок… Георгий Ильич, на минуточку пройдите туда, я встану, зажгу лампу.

Но Георгий Ильич почему-то медлил, и вместо того чтобы пройти в Томкину половину, отыскал в темноте стул и присел на него. Оглянувшись в сторону двери, снял шляпу, сунул на подоконник.

— Давай без света, Фаина, посидим просто так. Посумерничаем, как говорят старики. Я люблю сидеть в темноте… А я, знаешь, надумал идти в кино, решил попутно заглянуть в вашу обитель. Сказать откровенно, меня не особенно прельщает перспектива сидеть в грязном, нетопленном очаге культуры. А у вас тут прямо тропическая жара!

— Томка плиту перекалила…

— О, вечно деятельный, неутомимый и целеустремленный педагог! — рассмеялся Георгий Ильич. — Имя ее прославится в Атабаеве на века! Но сегодня она явно перестаралась, и посему мне придется скинуть свой плащ. Ты не будешь возражать, Фаина?

Не дожидаясь ответа, он в темноте зашуршал своим плащом, небрежно кинул на спинку стула. Фаина смутно различала его лицо, плечи, а все остальное скрадывала темнота. Какое-то время Георгий Ильич молча потоптался возле стола, но вдруг белое пятно его лица склонилось очень близко, она просто ничего не успела придумать, Георгий Ильич откинул одеяло, дрожащими руками нетерпеливо обхватил ее за голые плечи. Фаина хотела что-то сказать, но не успела, он закрыл ее рот своими губами, прижался долгим поцелуем, она была готова задохнуться. Оторвавшись от ее лица, он зашептал быстро и бессвязно, горячо дыша ей в шею:

— Фаина… Фаиночка, милая ты моя, хорошая, я тебя люблю, люблю! Ты меня слышишь, Фаиночка? Я больше не могу без тебя, не могу… Ты не должна бояться, нет, нет… Вот увидишь, все будет хорошо, мы всегда будем вместе, на всю жизнь! Я так ждал, ждал этого часа, я больше не могу один…

В ушах у Фаины загудел большой колокол, ей казалось, что она куда-то проваливается, она перестала ощущать свое тело, оно стало чужим, в смятении она шептала ему в ответ бессвязно:

— Георгий, зачем это… не надо. Я тоже люблю… давно… не надо, Георгий, я боюсь. Зачем, ой, зачем все это, Георгий, я и без этого люблю!

Она словно сквозь сон ощущала на себе быстрые, нетерпеливые руки, ей было очень стыдно, но странное дело — у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться этим горячим, чуть влажным рукам. На секунду вспыхнуло: «Ой, что же я делаю, ведь это…», но мысль сразу же оборвалась, она снова почувствовала на своих губах сухие, твердые, беспощадные губы Георгия Ильича. Огромный колокол продолжал гудеть в ее ушах, было похоже, будто сама она вся превратилась в нечто тревожно и отчаянно гудящее…

Все долгое лето они были самыми счастливыми людьми на целом свете. Вечерами, закончив работу, они уходили за село, бродили по скошенному лугу, из-под ног во все стороны разлетались потревоженные кузнечики. Георгий Ильич часто по памяти читал стихи, а Фаина всякий раз удивлялась про себя: как это он их запоминает? Поэтов этих Фаина не знала, но расспрашивать Георгия было неудобно: подумает, что она ничего не знает…

А иногда они, точно дети, гонялись друг за другом, с криком бегали вокруг стогов. Георгий каждый раз быстро догонял Фаину, а самого его догнать было невозможно, так ловко и увертливо он бегал. И лишь почувствовав, что Фаина устала, он сам останавливался, шел навстречу ей и, обняв, кружил ее на весу, целовал без слов.

Они вообще мало говорили о том, что будет впереди. Казалось, что всегда будет вот так же хорошо, весело, бездумно приятно. Самое главное, они нашли друг друга, и теперь, конечно, никогда не расстанутся. Будто нарочно для них лето в тот год стояло на редкость ясное, теплое, и таким оно было до самой осени.

Но потом начались дожди — затяжные, холодные. Все колеи до краев были залиты водой. С севера, из «гнилого угла», без конца выползали набрякшие влагой угрюмо-серые, молчаливые валы туч. Смотришь в окно, и по спине мурашами пробегает зябкий озноб, невольно передергиваешь плечами. По стеклу точатся неровные струйки воды, в мутных лужах отражаются те же тучи, холодные капельки срываются с голых ветвей деревьев и разбиваются о мокрую насквозь землю.

Но и в такую погоду люди шли или ехали в больницу за многие километры, иные даже с малыми детьми. Видно, очень верили они в атабаевских докторов. Конечно, в такую погоду Георгий Ильич больше не приглашал Фаину на луга: повсюду грязь и вода, какие еще могут быть прогулки!..

В один из субботних вечеров Фаина собралась домой пораньше, успела накинуть поверх осеннего пальто лиловый плащ-«непромокайку», но в последнюю минуту к ней прибежала старшая сестра Глаша Неверова и торопливо передала, что Фаину Ивановну вызывает главный врач.

— Даже не знаю, зачем вас вызывают, Алексей Петрович не сказал, — извиняющимся голосом добавила Глаша.

Когда Фаина вошла в кабинет главного врача, тот одиноко сидел за своим столом, лицо у него было усталое, а глаза припухшие: сегодня он снова делал операцию.

— Фаина Ивановна, — сказал он, вместо приветствия качнув головой, — только что звонили из Тургая. Ну, вы знаете эту деревню, вы там бывали… У них там тяжелобольной, а фельдшер, девчонка, выскочила замуж и укатила куда-то.

Соснов нетерпеливо побарабанил пальцами, словно осуждая молоденькую фельдшерицу за столь опрометчивый поступок.

— Фаина Ивановна, в Тургае тяжелобольной, он нетранспортабелен, а посмотреть некому… Может, вы съездите? Я понимаю, сегодня суббота, вам хочется отдохнуть, но у нас нет людей, чтобы послать туда. Все заняты… Придется съездить вам, Фаина Ивановна. А? Ну, ну, не расстраивайтесь. Да, с вами поедет Георгий Ильич: возможно, понадобится хирургическая помощь.

Соснов сдернул с носа очки, долго и тщательно протирал их, затем добавил примирительно:

— Вы меня, Фаина Ивановна, извините, но там человек ждет, я обещал…

Фаина вздохнула и сказала:

— Я понимаю. Хорошо, я… то есть мы съездим в Тургай.

— Вот и хорошо, — облегченно проговорил Соснов и как-то странно посмотрел на Фаину, словно еще раз хотел извиниться.

У Заки долго не заводилась машина, поэтому выехали уже совсем под вечер. Фаина с Георгием Ильичом уселись на заднем сиденье, он сразу же ласково взял ее руку в свою. Дорога была никудышная. Машину то и дело бросало в стороны, порой «газик» угрожающе кренился вбок, тогда Георгий Ильич сильнее сжимал руку Фаины, словно желая подбодрить ее. И хотя всю дорогу шел холодный, мелкий дождь и машину очень сильно подбрасывало на разъезженной колее, — все равно Фаина была готова ехать вот так, рядом с Георгием Ильичом, хоть на самый край света!

До Тургая ехать оставалось уже немного, но Заки вдруг почему-то притормозил и обернулся к седокам:

— Где поедем? Если прямиком, там крутой подъем, а если в объезд, то лишних километров пять…

Фаина с каким-то озорным вызовом ответила:

— А поедем по прямушке, Заки! Авось проскочим этот твой подъемник! Мы ведь счастливые, нам повезет, вот увидишь.

Проехали еще с километр, потом начался подъем. Дорога здесь оказалась глинистой, машина забуксовала. Фаина порывалась выйти из кабины, но Заки невесело усмехнулся:

— Сидите, чего там. Порожняя машина пуще буксует.

С большим трудом Заки дотянул машину до половины подъема, но тут задние колеса в какой-то миг забросило в полуметровую промоину, «газик» скособочился и окончательно застрял.

— Приехали… На дифер села, теперь хана… — мрачно проговорил Заки и про себя добавил крепкое слово. Он выключил мотор, сразу стало слышно, как по брезентовой крыше шуршит дождь. Фаина с испугом покосилась на притихшего Георгия Ильича и осторожно высвободила руку из его ладоней, а Георгий Ильич словно и не заметил этого.

Под дождем, хлюпая по жирной грязи, Фаина старалась хоть чем-то помочь шоферу. Упершись измазанными в глине руками в холодное, мокрое железо, она вместе с Заки силилась раскачать машину. Видя их напрасные усилия, Георгий Ильич тоже вышел из машины, постоял, зябко горбясь, недовольно пробормотал:

— Не зная броду, полезли в воду… Не первый год за рулем, пора бы знать дорогу. — Это он в адрес Заки. А потом, явно имея в виду Фаину: — В таких случаях на авось не полагаются… Ч-черт, дернуло меня поехать!

Он с сожалением посмотрел на свои облепленные глиной ботинки, недовольно скривил лицо и снова полез в машину.

Незаметно стемнело. Дождь ненадолго перестал, но тут же снова несмело зашуршал по брезенту. Заки со злостью ткнул носком сапога в тугую резину колеса, выругался в сердцах:

— А, мать-телега, отец-колесо, ведь знал, что тут паршивое место! Вот и загорай теперь! Пойду, может, встречу кого…

Он отрешенно махнул рукой и захлюпал по грязи в гору, в сторону Тургая. Фаина постояла некоторое время, затем открыла дверцу и протиснулась в машину, сиротливо сжалась в углу. Георгий Ильич молчал, теперь уже не дотрагивался до ее руки. Вокруг машины было пустынно, темно, еле слышно шуршал по брезенту дождь, будто кто-то невидимый шаркал над головой в мягких тапочках. Фаина про себя кляла и ругала свою оплошность: «Ой, и зачем только сказала, чтобы ехать по прямушке! Теперь давно бы были уже на месте. И что там подумает о нас больной? Ждет, поди, не дождется… Была б одна — еще ничего, а тут из-за меня другие мучаются. И Георгий рассердился, молчит и даже не смотрит…»