— Илларион Матвеев человек заслуженный, всю жизнь старался для общества. Наш долг — создать ему лучшие условия для скорейшего выздоровления. Позаботьтесь о дополнительном питании, слышите? Впрочем, я сам скажу на кухне…

Да, слова Световидова были услышаны человеком, лежащим за перегородкой. В другой раз, когда Георгий Ильич появился в изоляторе, Матвеев был настроен к нему весьма доброжелательно.

— А вы хорошо разбираетесь в людях, Георгий Ильич. Молодой, а глаз, как говорится, меткий. Другой на вашем месте рассуждает по-своему: ему что рядовой колхозник, что районное начальство — ко всем один подход… Н-е-ет, так дело не пойдет! Покамест рано всех под одно равнять. Пользы от этого мало, а вреда много: людей испортим, каждая букашка подумает о себе черт те что!

Георгий Ильич, делая вид, что занят температурным листком Матвеева, рассеянно кивал головой:

— Да, да, Илларион Максимович, люди у нас пока очень разные…

— Кха-кха, мало сказать — разные! Вообразите себе: один всю жизнь копается в земле, не имеет никакого представления о мировых событиях, а другой командует тыщами, миллионами, ему все наперед известно, так как же прикажете иметь единый подход? Не-е-т, не согласен! А вот ваш главный врач этого недопонимает, хотя и нажил себе горб на этой работе.

— Алексея Петровича, тем не менее, уважают. В районе у него авторитет… — Георгий Ильич сделал слабую попытку защитить Соснова, внутренне протестуя против своих слов. Матвеев недовольно поморщился, острый его подбородок щетинисто взметнулся вверх.

— Кха, авторитет! Уважают! Другому человеку вместо лекарства подсыпь толченого мелу, он и тебе станет ручку лизать! Темнота, никакого понятия! Кха, ув-важают… Не будь людской темноты, и Соснов ваш не был бы теперешним Сосновым… Он сам про себя хитрый, с самого начала, как заступил работать в больницу, заладил одну и ту же песенку: «Мы должны служить людям! Народ должен верить нам!..» А что народ? Народ — он такой, сродни овечьему стаду, — куда вожак, туда и остальное стадо, хоть в пропасть. Один дурак сегодня похвалит Соснова, а завтра, глядишь, вся деревня повторяет за ним: «Соснов хороший врач, чуткость к человеку проявляет. Он хороший, а другие так себе…» Знаем мы эти штучки, поработал с этим самым народом, дай бог другому столько! И Соснова, вашего хваленого доктора, тоже не первый день знаю. То-то и оно-то…

Подобные разговоры между больным и врачом возникали уже не первый раз, но Световидов каждый раз делал вид, что мнение Матвеева о Соснове не слишком интересует его. В последние дни Георгий Ильич стал чаще наведываться в изолятор: он сам попросил главного врача, чтобы Матвеева отдали под его наблюдение. «С точки зрения патологии любопытный экземпляр», — сказал он Соснову. Тот поморщился, но с заметным удовольствием согласился с просьбой Георгия Ильича: «Ну что ж, забирайте его себе. У нас все равно не хватает врачей… Да, да, он своеобразный человек, этот ваш больной». Странное дело, Соснов упорно избегает называть Матвеева по имени.

В одно из посещений Георгия Ильича Матвеев пожаловался на кашель, который не дает ему спать по ночам. И добавил, что кашель этот у него застарелый, дома он пользовался стопкой-другой водки перед сном. Георгий Ильич промолчал: Матвеев поступил в больницу «с желудком», водка ему противопоказана… Однако, явившись на другой день в изолятор, он поставил на тумбочку перед Матвеевым пузырек со стеклянной пробочкой.

— Илларион Максимович, я принес вам сонные капли…

Матвеев жадно схватил пузырек, приблизившись к свету, кое-как разобрал надпись на этикетке, затем с разочарованием пробормотал:

— Настойка валерианы… Кха-кха, Георгий Ильич, этой штукенции я за свою жизнь выпил не меньше сороковой бочки. Не в коня корм…

— А вы попробуйте, Илларион Максимович. Ибо сказано: не верь глазам своим.

Опрокинув в себя полстакана разведенного спирта, Илларион Максимович поразительно быстро захмелел. На впалых щеках проступило подобие румянца, зрачки расширились, глаза стали неестественно круглыми.

— Ну, спасибо, Георгий Ильич, уважили вы меня. Спасибо! А сказать по правде, пожил и я в свое время в охотку. Спирт этот у меня не переводился, бутылями доставал… Да что там доставал, — сами приносили, кому Матвеев был нужен! Было время, пожил!.. Силу имел неимоверную…

— Это в каком смысле?

— А в любых смыслах! Понимай как хошь, Георгий Ильич, дорогой ты доктор. Атабаевская округа вся была вот тут. — Матвеев протянул руку с иссохшейся ладонью, скрипнул зубами, медленно сжал в кулак перед самыми глазами хирурга. На запястье обозначились напряженные струны сухожилий, а сама рука вся дрожала в каком-то нетерпении. — Вот где сидело у меня Атабаево! Эхма, были времена… — Вслед за минутной вспышкой возбуждения Матвеев так же быстро сник, отрешенно махнул рукой: — Теперь все, укатали сивку крутые горки. Бывали дни веселые, гулял я молодец, а нынче… угодил в колодец. Да только рано собрался Соснов хоронить меня, Матвеев покуда жив, жив Илларион Матвеев, может случиться, еще пригодится…

Георгий Ильич подождал, пока Матвеев окончательно не успокоится, затем, как бы между прочим, задал давно щекотавший его вопрос.

— Скажите, Илларион Максимович, вы Соснова давно знаете?

— Старые знакомые, как же. Годки мы. А если проверить, то может статься, что и родились в один и тот же месяц. Сызмальства знаю Соснова…

— Выходит, земляки?

— Земляки, земляки, под одним солнышком портянки сушили… Ох-кха, я вижу, Георгий Ильич, человек вы, так сказать, любопытствующий. Ничего-о, это так, к слову… Без пристального интереса к человеку нельзя… В особенности, если с этим человеком работаешь по соседству, знать о нем в подробности не во вред. Интересуетесь насчет Соснова, Алексея Петровича?

— Почему же, нет… Просто так.

— Не хитрите со мной, Георгий Ильич, я ведь все вижу, у меня глаз ох как наточен! Душа не лежит под началом Соснова ходить? Не дает своим ходом пойти, верно я угадал? То-то же, дорогой доктор, у меня все точно расписано, как в аптеке!

Довольный собой, Матвеев тоненько засмеялся, а Георгию Ильичу стало не по себе: Матвеев угадал его давнишнюю, неотступно точащую мысль. Заметив его протестующее движение, Матвеев, не стесняясь, сжал его плечо исхудалыми костистыми пальцами.

— Посиди, доктор. Не смотри на меня, что я теперь вроде малой букашки. Я и поныне могу своего неприятеля ужалить, да пребольно! — Вплотную приблизив заросшее колючей щетиной лицо, жарко засипел в ухо Георгия Ильича: — Помочь хочу тебе. Желаешь? Соснов у меня вот где сидит…

В сенях послышались чьи-то шаги, Георгий Ильич встревоженно отшатнулся от Матвеева, вскочил на ноги. За дощатой перегородкой глухо звякнули полные ведерки — это няня Сергеевна вернулась от колодца. Георгий Ильич предостерегающе помахал указательным пальцем: «Тс-с, об этом после, теперь не время…», а вслух нарочито бодро проговорил:

— Ну что ж, Илларион Максимович, я думаю, через месяц вы будете плясать на свадьбе сына. Вот малость подремонтируем вас, а потом живите еще хоть сто лет!

В ответ Матвеев тоже деланно захрипел, изображая смех:

— Кхр-р, Георгий Ильич, спасибо на добром слове. Утешили старика.

Выйдя на свежий воздух, Световидов несколько раз подряд затянулся полной грудью густым ароматом сосновой смолы, точно курильщик, истосковавшийся по настоящему табаку. Находясь рядом с Матвеевым, Георгий Ильич не переставал ощущать в себе нарастающую тошноту, в другом месте и при других обстоятельствах он не усидел бы с ним и минуты: от Матвеева шел тяжелый запах нечистоплотного, запустившего себя человека. Сам Георгий Ильич при любой погоде по два раза в неделю ходил в коммунальную баню, где, прежде чем занять себе место, помногу раз обдавал кипятком деревянную скамеечку, а затем подстилал специально прихваченную с собой клеенку. А пожилая женщина-кассирша, продававшая входные билеты, по договоренности держала у себя в каморке отдельный тазик для доктора Световидова.

«Если ты в ком-то нуждаешься, и этот человек может принести тебе пользу, старайся быть терпимым к его слабостям…»

В дверь кто-то постучал. Фаина сидела за столом, занятая своей прической. В Атабаеве парикмахерская обслуживала только мужчин, женщины и девушки изворачивались, кто как мог, поэтому их прически не отличались большим разнообразием. Большинство пользовалось испытанным способом: если с вечера волосы слегка смазать льняным отваром, затем накрутить на бигуди, провести ночь с этими малоприятными катушками на голове, а утром аккуратно расчесать, тогда этой прически хватит на целый день. С вечера вся процедура повторяется. Вот почему почти каждая атабаевская женщина, будучи по делам в городе, обязательно старается обзавестись, по крайней мере, шестимесячной завивкой. Даже приезжая в город по весьма важным командировочным делам, они перво-наперво спешат не в учреждения, а прямиком бегут в женскую парикмахерскую. Нелегкое дело — быть красивой за сто двадцать километров от салонов красоты…

Фаина быстро собрала разбросанные по столу бигуди, свернула в платок, второпях сунула под подушку, накрыла голову Томкиным платком. В дверь снова нетерпеливо постучали. «Кто это может быть? Неужели Георгий Ильич?» — пронеслось в голове.

— Кто там? — неуверенно спросила она, выйдя в крохотные сенцы.

— Врач Петрова здесь проживает?

Фаина откинула крючок. Перед ней стояла незнакомая женщина.

— Марья Васильевна прислала за вами. Сказали, чтоб не задерживались.

— А кто она, эта Марья Васильевна? Что с ней?

Женщина оглядела Фаину с ног до головы, удивленно протянула:

— Марья Васильевна? Сколько времени живете у нас, неужто не знаете? Урванцева жена, Николая Иваныча. Сказали, чтоб срочно шли.