Через некоторое время его куда-то увезли, и Соснов с тех пор так ничего больше и не узнал о дальнейшей судьбе человека, который хотел «обогреть весь земной шар». Потом Соснова неожиданно освободили.
Уже будучи дома, он узнал, что учителя Кузьму Прохорова накануне ареста самого Соснова тоже увезли неизвестно куда, и с той поры о нем не было никаких известий. Прошло много лет, но бедняга-поэт так и не вернулся в свою школу, пропал, словно в воду канул. Песни его запретили петь, а имя его приказали начисто забыть…
В бессонные ночи, в минуты глухого отчаяния, доктор Соснов мучительно сожалел, что спас Иллариона Матвеева из-под колчаковских пуль. Невыносимая тоска глодала его, он стал еще более молчаливым и замкнутым, чем прежде. Со временем боль заглохла, но он знал, чувствовал: она прошла не окончательно, лишь затаилась в самом дальнем уголке.
Не думал, не гадал доктор Соснов, что ему еще раз доведется встретиться с Илларионом Матвеевым. Но вот он сам заявился в Атабаево, больной, беспомощный, отвергнутый семьей и людьми. Дни его, возможно, уже сочтены — у бывшего следователя очень запущенная киста желудка. В его годы это почти приговор. А он ждет, чтобы доктор Соснов излечил и продлил его дни. О том, что было в прошлом, он молчит, словно и не было ничего такого. Неужели это был лишь сон, кошмарный сон в глухую, душную полночь? Но память, память — она отказывается забыть! Соснов каким-то чудом избежал участи многих, участи Кузьмы Прохорова, но разве от этого боль становится меньше? Никакой хирургической операцией невозможно вырезать и удалить тот кусочек сердца, где затаилась эта боль! Ну что ж, теперь доктор Соснов мог бы сполна рассчитаться с Илларионом Матвеевым; тот человек, по чьей вине он провел столько тоскливых, бессонных ночей, сейчас находится поблизости от него, в изоляторе во дворе Атабаевской больницы, лежит беззащитный, лишенный власти, силы и здоровья, снедаемый тяжелым недугом и страхом смерти. И снова, как давным-давно, сорок лет назад, когда молодой Матвеев истекал кровью в далекой Сибири, сраженный белогвардейской пулей, сегодня жизнь его зависела от воли старого доктора. От Соснова-человека, от Соснова-врача…
В доме было очень тихо. Но вот из рук Полины Ивановны снова выскользнула вязальная спица, тоненько зазвенела, ударившись о ножку стола. Полина Ивановна виновато и настороженно оглянулась в сторону дивана. Не открывая глаз, Алексей Петрович негромко, с расстановкой спросил:
— Поленька, ты не спишь?
— Рано еще ложиться, Алеша. Только восемь часов.
— А, да, да, в самом деле. А мне показалось, что уже поздно.
Алексей Петрович, по своему обыкновению, поздно возвращался из больницы и ложился спать не раньше чем прослушав последние известия по радио. Сегодня он из больницы пришел непривычно рано, так же рано лег, и потому привычный сон не шел к нему.
…Летчик выбросился с парашютом из горящего самолета. Приземлился он неудачно — сломал ногу. Его подобрали, и потом летчик долго лежал в госпитале. Лечила его молодая и очень миловидная девушка-врач. Когда летчику стало хуже, она дала для переливания свою кровь. После этого он стал поправляться. Однажды они остались в палате вдвоем. Он взял ее руку в свою, долго всматривался в ее лицо, а потом…
Фаина неотрывно смотрела на экран. Смотреть ей мешала голова сидящего впереди человека, и Фаина подалась вбок, вытянула шею и замерла: так увлекла ее судьба людей, которые говорили и двигались там, на экране. В темноте слышались прерывистые глубокие вздохи пожилых женщин: в дни, когда провожали на войну своих мужей или братьев, они были так же молоды, как эта девушка-врач с экрана. Фильм нравился и трогал за живое. Давно в Атабаево не привозили такую хорошую, переживательную картину. А то приходят люди в клуб смотреть кино и сидят, зевают: смотреть не на что. Вроде бы и наш фильм, и разговаривают по-русски, а на наших мало похожи: по-смешному наряжены, напропалую накрашены, решают пустячные дела, людям в зале все наперед известно, чем кончится, а на экране без конца манерничают, вроде бы переживают. Показывают деревенскую жизнь, а сходного почти ничего нет, незнающий человек посмотрит и подумает, будто и в Атабаеве такие люди проживают. Нет, атабаевцы не любят смотреть такие фильмы, лучше пусть их совсем не завозят, отделу кинофикации одни сплошные убытки, киномеханики зря крутят свои аппараты.
А эта картина всем пришлась по душе, и война очень правильно показана, фронтовики после такого кино не ругаются, молча расходятся по своим домам. А мальчишки, которым не хватило мест на скамейках, расположились прямо на полу перед самым экраном и, задрав головы, переживают, втихую подталкивают друг дружку локтями: шутка ли — такая картина про войну!
…Раненый летчик признался девушке-врачу в своей любви. Оказалось, что она тоже полюбила его. Но однажды совершенно случайно она заметила у него в раскрытой книге фотографию другой девушки…
— Фаина Ивановна! — кто-то позвал тихим, но настойчивым шепотом. Пригнувшись, чтобы не мешать людям смотреть, в проходе между скамейками стояла билетерша. Это она звала шепотом: — Фаина Ивановна, за вами приехали, вызывают. Идите, ждут там…
Фаина кивнула билетерше и стала пробираться через чьи-то колени к выходу. Уже в дверях она мельком взглянула на экран: девушка-врач горько плакала, уронив голову на стол…
В фойе Фаину встретил шофер Заки из больницы, очень исполнительный, неразговорчивый парень. Он только сказал:
— Алексей Петрович послал за вами. Привезли на операцию. Я на тарантасе, машина не на ходу.
Фаина вздохнула и пошла вслед за шофером-кучером. На улице было очень темно, неслышно накрапывал дождь. Заки куда-то исчез, потом из темноты послышался его хрипловатый голос: «Н-ну, стоять! Дурачок…» Зачавкала грязь под копытами лошади, захлюпали колеса тарантаса.
— Заки, где ты там с лошадью? Ой, тут грязища!..
Заки кашлянул, Фаина пошла на его голос, ничего не видя перед собой, и чуть не наткнулась на заднее колесо тарантаса. Ощупью взобралась, смахнула сеном воду с кожаного сиденья, недовольно сказала:
— Ну, поехали. Только осторожнее, Заки, не вывали.
И надо же так случиться, что обязательно сегодня, сейчас надо кого-то оперировать! И почему это Алексей Петрович велел позвать именно ее? Ведь могли бы ассистировать другие… А фильм этот, может, больше не будут здесь показывать, повезут в другой район, она так и не узнает, чем кончилась история летчика с той красивой девушкой…
— Заки, кого там на операцию опять? — спросила она устало.
Тот легонько хлестнул вожжами лошадь, будто не расслышав вопроса, заворчал:
— Н-ну, дороги не видишь, махан несчастный! Впервой, что ли? — и, не оборачиваясь к Фаине: — Девочку, кажись… Черт, как дорогу развезло, а мне еще ехать за мотористом, чтоб свет был при операции… Отец там при ней… Н-ну, куда в канаву прешь! Темень — глаз выколи…
Больше Фаина ни о чем не спрашивала, всю дорогу молча сидела за спиной Заки, поеживаясь от сырости.
Она представила себе Алексея Петровича: вот он сейчас прохаживается взад-вперед по узкому коридору, заложив руки за спину, легонько помахивает своей палочкой и ворчит, что ассистента до сих пор нет. Он недовольно поморщится, услышав, что Фаина сидела в районном клубе, смотрела новый кинофильм. Сам он редко ходит туда, а если и придет, то только на историческую или документальную картину. Фаине по делам больницы несколько раз приходилось бывать на квартире у главного врача, и она всякий раз не переставала про себя удивляться той обстановке, в которой жил Соснов. Половики, видно, сотканы самой Полиной Ивановной в пору молодости; вдоль стен рядами расставлены стулья с гнутыми спинками, и тоже не новые, давно уже таких не делают. Правда, в квартире у них очень чисто прибрано, нигде ни малюсенькой соринки. И еще Фаина подивилась тому, как много книг у Алексея Петровича. Они аккуратно стояли на полочках трех больших шкафов. Интересно, какие книги читает главный врач? Но Фаина постеснялась подойти ближе и посмотреть. Нет, вопреки ее ожиданиям, Соснов жил очень скромно. Пора бы ему иметь хорошие вещи: ведь работает давно, говорят, он уже здесь больше тридцати лет. А то у них даже настоящего кресла нет, Фаине предложили сесть на простую табуретку. Говорят, хозяин копит деньги, держит в кассе. А на кого копить, — живут вдвоем с женой, единственный сын погиб на войне.
Интересно, кто сегодня ночным дежурным? Забыла днем заглянуть в список. Кажется, должен был дежурить Георгий Ильич. Если он, тогда они вдвоем будут ассистировать Соснову. Это даже хорошо: при нем Алексей Петрович не так ворчит на помощников.
Теперь Фаина мысленно видела перед собой Георгия Ильича. Вот он сидит на диване в конце того самого коридора, по которому взад-вперед вышагивает Алексей Петрович и, немного склонив голову набок, с легкой усмешкой наблюдает за главным врачом. У Георгия Ильича это здорово получается: сам сидит, а со стороны кажется, будто смотрит на человека сверху. Узнав, какую картину смотрела Фаина, он понимающе усмехнется и скажет своим мягким голосом: «Ну, понятно, очередной боевик, весьма приблизительно копирующий некоторые явления жизни. Впрочем, есть любопытные режиссерские находки…» Он всегда так уверенно судит обо всем, точно препарирует в анатомичке.
В самом деле, подумалось Фаине, многое в жизни бывает совсем не так, как показывают в кино. Вот и сегодня: девушка дала свою кровь летчику, и все вокруг говорили, что она героиня. А недавно Фаина ездила в отдаленную деревню, вместе с ней были медсестра и женщина с усталым лицом. В деревне они сделали переливание крови тяжелобольному. Женщина с усталым лицом была донором, ей дважды прокалывали вену на руке, она терпеливо сидела, закрыв глаза. На обратном пути полил настоящий ливень, они задержались, и женщина-донор жаловалась, что ей очень хочется есть, кружится голова. Фаина знала, что после дачи крови донору надо обязательно поесть, получить побольше калорий, чтобы восстановить силы, но в доме больного нашлись только соленые горьковатые огурцы и скисшее молоко с черным хлебом. И никто не поздравлял, не называл героиней эту женщину.