— Сейчас, Иван Василич.

Глаша на цыпочках вышла и так же бесшумно вернулась с подушкой, ловко просунула под голову больного.

— Теперь легче?

— Спасибо, Глаша… Невмоготу стало. Никак не идет сон, что ты с ним поделаешь.

— Рука-то не беспокоит? А ты постарайся уснуть, Иван Василич, чего зря себя мучать… Может, еще чего принести?

— Спасибо, Глаша, теперь хорошо, может, и в самом деле усну. Ох, Глашенька, до утра-то долго еще нам ждать…

Глаша осторожно прикрыла за собой дверь, снова принялась за свою работу возле столика. Мысли ее теперь были заняты Иваном Васильевичем: жалко человека, не повезло ему. Как-то раз он поделился с Глашей, рассказал, что работает трактористом, весной похоронил жену — та померла от рака. Не успел привыкнуть к тишине в осиротевшем доме, как самого свалила желтуха. Думал, ненадолго в больницу, а уже третья неделя на исходе: такой уж установлен порядок, раньше чем через сорок дней с желтухой не отпускают. Хороший человек Иван Василич, Глаше его очень жалко: шутка сказать, двое ребятишек при нем остались сиротами.

Прервав на минуту свою работу, Глаша подошла к дверям ординаторской, тихонечко заглянула. В комнатке горел свет, а Фаина Ивановна, по-детски поджав под себя ноги, прямо в халате спала на диване. Губы ее вздрагивали, растягивались в быстро гаснущих улыбках: вероятно, она видела смешной сон.

Просунув руку в приоткрытую дверь, стараясь не шуметь, Глаша выключила свет, затем снова принялась готовить бинты, вату на завтра.

Фаина проснулась от легкого прикосновения чьей-то руки, спросонья испуганно вскрикнула:

— Ой, кто здесь?

— Фаина Ивановна, уже седьмой час. — Перед ней с виноватой улыбкой стояла старшая сестра Глаша Неверова. — Вы сами сказали, чтоб утром пораньше разбудить…

Встряхнув остатки сна, Фаина опустила ноги на пол.

— Ой, Глаша, разоспалась я… Меня не спрашивали?

— Не спрашивали, Фаина Ивановна. Вы теперь сходите домой, а я здесь побуду пока, не беспокойтесь. Вам сегодня еще целый день работать…

Фаина с благодарностью посмотрела на Глашу, молча посочувствовала ей: «Какая она добрая женщина. Все о других беспокоится, а о самой и подумать некогда. Про таких говорят: у человека два сердца…»

Сестра ушла. Фаина подошла к шкафу, одна из створок которого была зеркальной, кое-как причесала волосы и вздохнула. Сон не принес свежести, все равно очень хотелось всласть отдохнуть.

Эти дежурства всякий раз изматывали ее. Вчера она целый день работала, ночь коротала на диване, а сегодня снова предстоит день провести в больнице. Врачей не хватало, и после ночных дежурств отгулов не давали. Еще хорошо, что за дежурство платят. Смешно все-таки: все говорят, и в газетах пишут о том, что работа врача самая благородная, что люди в белых халатах стоят на страже здоровья людей, и прочее такое. А знают ли те люди, которые пишут в газеты, сколько получает врач за свою работу? Сказать по правде, куда меньше той чести и славы, которую воздают им… Фаина слышала, что на Севере людям платят какие-то «северные» или там «полярные», на каких-то заводах платят «за вредность производства». Уж если на то пошло, врачам тоже надо бы установить надбавку. Всю жизнь они проводят среди больных, а больные, известно, какой народ, иной раз и обругают тебя ни за что, ни про что, оскорбят походя, а врач не имеет права ответить тем же. Значит, сдерживай себя, если тебе в эту минуту даже хочется заплакать от незаслуженной обиды. Каждодневно слышать жалобы, стоны, вдыхать нечистый воздух, возиться с окровавленными бинтами — все это, пожалуй, Стоит того, чтобы врачам тоже платили надбавку «за вредность»… Даже дома они никогда не чувствуют себя свободными от своей работы, белый халат продолжает как бы оставаться на них: в любую минуту могут позвать к больному. Никому в голову не придет справиться о здоровье, настроении, почему-то само собой полагается, что врачи никогда и ничем не болеют…

Слов нет, к врачам везде относятся очень уважительно, особенно в деревне, в этом Фаина убедилась сама: в любом доме там стараются угостить тебя самым вкусным. Да, это верно, уважение к врачу большое. Может быть, это потому, что никто за свою жизнь так или иначе не минует больницы. Даже жить человек начинает в больнице, в родильном отделении, и первым к нему прикасается своими руками человек в белом халате. Очень часто случается, что и последний вздох человека слышит тоже он…

Кроме всего прочего, Фаина заметила, что люди в Атабаеве присматриваются к ней не только с уважением, но и с любопытством: «А как она одета?» Они, наверное, полагали между собой, что на враче все должно быть безукоризненно чистым и красивым, новым и привлекательным. И уж наверняка все атабаевцы были бы несказанно удивлены, заметив, что врач Петрова одета неряшливо или что она все лето проходила в одном и том же голубом платье с мелкими горошками. Тогда, конечно, не обошлось бы без привычного: «А еще врач!»

Вот почему Фаина никогда не отказывалась от ночных дежурств, а порой, случалось, соглашалась дежурить даже вне очереди, если кто-нибудь просил ее об этом. Таким образом, каждый месяц она имела пятнадцать-двадцать рублей сверх зарплаты. Эти лишние рубли давались нелегко: после каждого дежурства она чувствовала себя страшно усталой. Но в двадцать четыре года люди в большинстве своем еще не жалуются на усталость и нездоровье.

Фаина снова вздохнула, напоследок еще раз взглянула в зеркало, затем скинула халат и вышла на крыльцо. Лес вокруг больницы весь звенел от птичьего гомона. Деревья еще спали, и птицы тщетно пытались разбудить дремлющих великанов, суетливо копошась в их раскидистых, пушистых ветвях-волосах. В просветы между соснами проскальзывали лучи раннего солнца, оттого казалось, что земля покрыта ковром, причудливо сотканным из золотистого и темного.

При виде всего этого Фаина повеселела. В самом деле, с чего она завздыхала? Никаких особых причин для переживаний нет. Самое главное — она молода, у нее есть хорошая работа, в Атабаеве у нее теперь много знакомых, и еще… Все эти дни она жила ожиданием каких-то неведомых, больших перемен. Она не могла бы сказать каких, но обязательно счастливых!

Развеселившись, она вприпрыжку спустилась по некрутым ступенькам и только потом смущенно оглянулась: а вдруг заметили? Вот, скажут, доверяйся таким врачам, девчонка девчонкой! Но корпуса еще спали крепким утренним сном, большие окна были пусты. А днем в любую погоду в каждом окне торчат по нескольку человек. Стоят они так долгими часами, жадно всматриваясь неизвестно куда.

По неприметной тропинке, проворно вьющейся между соснами, Фаина выбралась на опушку, здесь ее щедро встретило солнце. Фаина даже зажмурила глаза, столько здесь было света. На самой опушке стоят два домика, точь-в-точь близнецы, с одинаковыми зелеными крышами. В одном из домиков живет главный врач Соснов, в соседнем домике-близнеце в двух смежных половинках квартируют старая акушерка Екатерина Алексеевна и хирург Световидов. Домики эти не коммунхозовские, их построили на больничные деньги специально для врачей. Фаина знала, что окна Георгия Ильича выходят как раз на дорогу, и хотя она старалась думать совсем о другом, но когда проходила мимо этих окон, ей стало немножко жарко. Лишь очутившись по ту сторону мостика, она вздохнула облегченно: отсюда, сквозь прибрежные заросли ольхи, домики не просматривались.

…Когда Фаина впервые приехала в Атабаевскую больницу, Георгий Ильич представился ей шутливо: «Световидов, местный абориген, то бишь старожил. Всегда рад свежему человеку! А вас как будем величать? О, какое приятное имя!..» Фаина до сих пор смущается при нем. Световидов то и дело вставляет в разговоре латинские афоризмы, а потом с усмешкой поясняет: «То бишь, по-нашему, это будет…» На первых порах он ничем не выделял Фаину среди остальных работников, лишь время от времени доброжелательно-насмешливо справлялся: «Ну как, привыкаете к жизни в наших богоспасаемых палестинах, то бишь…» Прошло несколько месяцев, и Фаина привыкла не только к новому месту, но и ко многому другому, в том числе и к тому снисходительно-насмешливому тону, с каким разговаривал с людьми хирург Световидов. Больше того — они стали дружны между собой, хотя Фаина не переставала втайне смущаться при Георгии Ильиче. Однажды он под каким-то пустячным предлогом побывал у нее на квартире, с той поры стал захаживать запросто. Он умел очень интересно рассказывать и всякий раз подшучивал над девушками: «Уверяю вас, здесь самый настоящий женский монастырь! Может быть согласитесь взять бедную, заблудшую овцу в настоятели?» Когда за ним закрывалась дверь, Тома сердито накидывалась на Фаину:

— Ну и поклонничек у тебя! Корчит кого-то из себя, а кого — и сам не знает! Я бы ни минуты не терпела такого возле себя! Скажи спасибо, что я такая добрая, не выгнала эту заблудшую овцу…

Фаина краснела до слез, беспомощно оправдывалась перед воинственно настроенной Томкой:

— Перестань, Томка, прошу тебя! Ну, какой он мой поклонник? Я его не приглашаю, просто он сам, разве не видишь…

— Хо-хо, «сам, сам»! Ты что, слепая, не видишь? Ну, конечно, любовь слепа! А мне со стороны виднее: он с тебя глаз не сводит, точно Ромео какой… Смотри, окрутит он тебя, вспомнишь мое слово!

— Ну, хватит тебе, Томка! Нашла о чем… Георгий Ильич мне никто, ты сама об этом отлично знаешь. А потом что ж такого, если он приходит к нам?

— Ого, «к нам»? Во всяком случае, ходит он не ко мне! И не скрывай, пожалуйста: я все вижу. И как ты при нем расцветаешь маковым бутончиком, и как…

Между ними начинается незлобивая ссора, затем Томка уединяется в свою комнатку, назло Фаине читает лежа в постели, а Фаина, в пику ей, прямо-таки с адским терпением сидит у себя за столиком, делая вид, что страшно заинтересована своими старыми конспектами по анатомии. Она нарочно громко шелестит страницами исписанных толстых тетрадей, а у самой из головы не идут сказанные Томкой слова: «Он с тебя глаз не сводит…»