«Неужели Василий?» – насторожился Герман, и медленно выпрямил спину, не сводя внимательных глаз с соседа.

 – …я первый, значит, подхожу к калитке и достаю папиросу из пачки, а сам с него глаз не свожу. И тут он меня, наконец-то, заметил… Сразу ноженьки замедлили уверенный ход, да лицо пуще прежнего вытянулось. А я что? Я стою, спокойно табак из папиросы выдуваю да по карманам себя похлопываю в поисках коробка. Делаю вид, будто к своему дому подошёл… А этот всё подкрадывается ко мне, прямо как дворовой кот. Ну, я не растерялся, киваю ему и кричу издалека, мол, какими судьбами здесь? Не заблудился ли? А он неуверенно так: я лекции своей старосте несу, а ты тут откуда? Когда уже со мной поравнялся, я спрашиваю: огоньку не найдётся? А он сразу на попятную: нема, говорит, в общаге спички с папиросами оставил. С собой, мол, такие ценности не ношу. Я так понимающе киваю, а сам про себя думаю: вот жмот, сам пыхтит как паровоз, да ещё и брешет в лицо, не краснея. Наверняка ведь с собой и то и другое таскает, знаю я таких… Одну спичку зажмут, а за папиросу так вообще - удавятся… Я спокойненько себе достаю коробок из штанины, трясу им и приговариваю: повезло мне, последняя спичка осталась! Тебя, мол, друг, не обдеру. И далее прикуриваю папироску, а сам всё на него поглядываю. Он, видать, сразу просёк, что я ему ответа не дам на его вопрос. Да и кто он такой, чтобы я перед ним отчитывался? Правильно?! Ну вот… Он потом кулачок свой поднял и в него громко покашлял. Я, видите ли, папиросы не той марки курю! Не те, что он, аристократ да ценитель. Хотя я уверен, что у него за душой ни гроша. Ну, в общем, не суть. Я стою, покуриваю и жду, что он дальше делать-то будет. А он вдруг мне так серьёзно выдаёт: мол, приятно было пообщаться, я пошёл к Любови, а то занятия скоро начнутся. Негоже на них первокурсникам опаздывать. А я не растерялся! Дорогу ему перегородил, дымком своей дешёвой папиросы его обдал, дабы порыв-то медвежий согнать. Говорю: а Люба мне ничего про тебя не говорила. Она меня сегодня с утра ждёт! Ты ничего не перепутал, адресом не ошибся? Он аж весь затрясся, прищурился так подозрительно и говорит: в каком смысле, не говорила? Я с ней в одной группе учусь, а тебя вообще знать не знаю. Это она мне ничего про тебя не говорила. Мы с ней условились, что я сегодня зайду, лекции передам, и мы свои дела заодно обсудим. А я спрашиваю: какие такие дела? Вот вернётся она в институт, там и обсуждайте! Нечего тут под её дверью шастать!

– Ты что, прямо так ему и сказал? – с удивлением спросил Гера, вскинув брови.

– А что? Я ещё слова подбирать должен? – широкие Лёнины плечи заходили ходуном, а руки нервно заплясали в воздухе. – Этот щегол уже давно возле моей Любки вьётся, я ему должен был сегодня уступить, или как?

«Эх, куда же ты так прёшь, Лёнька… Моя, моя. Ты бы не действовал так, нахрапом. Люба этот порыв точно не оценит».

– Ну, допустим, допустим… – Гера поднял ладони, смягчив свой голос. – Ты не кипятись только, рассказывай, что дальше было. Интересно, жуть…

– Так вот! – Лёня громко выдохнул, будто собираясь с силами. – Начал я его словесно выпроваживать оттуда. Дал понять, что тут ему не рады. Хоть и кулаки у меня чесались, но я их в ход пускать не стал. Да и зачем ими махать, когда словами можно всё решить, правильно? А он, знаешь, растерялся прям. По нему было видно, что напролом он точно не попрёт. Да и куда ему? Он на голову ниже меня, хиляк. Он просто отошёл, насупился так, как обиженный малой, и с гонором мне лопочет: я не знаю, какие у вас с ней отношения. Но я по делу пришёл. Люба меня ждёт. А я на него пошёл со словами: никого она не ждёт! Иди-ка ты откуда пришёл подобру-поздорову, а иначе я за себя не ручаюсь. И кулак ему показываю, ну дабы словам своим силу особенную придать. И тут у него выражение лица изменилось: с испуганного на такое, озлобленное. И голосок вдруг, знаешь, сразу прорезался. Головку свою малёхонькую, значит, вскидывает и выдаёт мне: это у вас в селе все привыкли кулаками решать. А я не такой, как ты. Я умею разговаривать с людьми и договариваться. А по тебе сразу видно, что ты неуч и дикарь.

– Да ладно?! – Гера опешил. – Я знал, что он не трус, но чтобы так… заартачиться!

– Не то слово! И тут я думаю: видит Бог, я не хотел. Я его тут же за грудки схватил и прям в лицо сквозь зубы сказал: сам напросился, гад… И тут позади меня калитка заскрипела, я сразу того отпустил, в сторонку отошёл… Еле сдержался, чтобы ему не вдарить.

– Неужели сама Любаша решила вас разнять?

– Да какой там! Дедушка её вышел с папиросой в зубах да в кителе на плечах, Лев Ильич. Я с ним сразу поздоровался, руку пожал ему. Ильич смотрит на нас обоих и говорит: тебя, Лёнька, я знаю. А ты кто такой будешь? А этот сразу стушевался и зенками своими так на меня глянул, будто испепелить хотел, ей-богу!

– И что он сказал?

– Этот слюнтяй, видимо, понял, что я тут бывалый. И не первый раз захожу. Ну он сухо представился и просил Любе передать, что заходил. А ещё пожелал ей скорейшего выздоровления.

– Неужели просто взял и ушёл?

– Ха, а что ему ещё оставалось делать?! Против меня не попрёшь!

– М-да, враг был повержен без боя, значит-с, – засмеявшись, ответил Гера и пересел ближе к стене. – А почему ты тогда таким грустным был, когда я зашёл?

– А ты дальше слушай! – Лёня дотянулся до стола, чтобы взять новую папиросу из початой пачки. – Постояли мы с Ильичом у калитки, потолковали чуток о том о сём. Он меня спросил про Ваську, а я просто плечами пожал. Мол, с ним не знаком и не знаю, чего он вдруг заявился с утра пораньше… – Леонид ловко чиркнул спичкой, и яркая вспышка озарила его серьёзное лицо. Он глубоко затянулся и, кинув коробок в центр стола, продолжил свой рассказ, подперев висок большим пальцем: – Когда в сенцы зашли, я башмаки снять не успел, как Любка выбегает из дому и натыкается на меня. Я, само собой, с широкой улыбкой здороваюсь с ней, а она смотрит на меня так удивлённо и глазками хлопает, будто вовсе не меня ожидала увидеть… Ну это ясное дело, я же её не предупредил о своём… визите. Она ещё на цыпочки встала и смотрела мне за спину, глазами искала кого-то. А я без задней мысли, шутя спрашиваю: ты не Ваську ли, случаем, высматриваешь? Она отвечает: да! Он не приходил? И тут Ильич встревает в разговор: приходил, мол, паренёк чернявый, но убежал тут же. А Люба говорит: как убежал? Куда? А лекции мне не передал? Я не растерялся и говорю: я тебе лекции принёс! И достаю из заднего кармана сложенные тетрадки. А она смотрит на них таким разочарованным взглядом… Знаешь, как ребёнок, который обещанные конфетки ждал, а подали пшённую кашу на воде. Без масла и сахара. И тут уже я не понял, что произошло. Говорю: не рада мне? А она сразу заулыбалась, руками машет и щебечет, мол, рада, конечно, ты чего! Просто не ожидала тебя увидеть! И Ильич меня подбодрил, по плечу так по-отцовски похлопал да в дом пригласил… Мол, если пришёл, надо угостить! Мать такие кукурузные лепёшки с утра испекла, язык проглотишь! А я правда, как язык проглотил… Только без лепёшек. Стою, смотрю на Любашу и понимаю, что она вовсе не меня ждала. А этого гада, понимаешь?!

– Лёнь, ну что тут скажешь… – Герман аккуратно подбирал слова. – Сюрприз не удался! Но это вовсе не твоя вина, пойми…

– А чья? – с вызовом бросил Лёня и тут же отвернулся, поджав губы и насупившись. – Я, между прочим, всю ночь не спал перед этой встречей. Всё думал да представлял, как она мне обрадуется… Пускай не на шею кинется, не обнимет. Но хотя бы улыбнётся, понимаешь? Чтобы я увидел, что не зря пришёл!

– А почему ты решил, что зря пришёл? Она что, сама тебе об этом сказала?

– Нет, не сказала. Но это на её лице было написано. Она словно огорчилась, когда увидела меня, а не его. И за столом, когда сидели, она почти не глядела на меня. Один раз спросила, как дела в институте, и всё на этом…

– А как она себя чувствует, кстати? – попытался сменить тему разговора Гера. – Когда вернётся на занятия?

– На следующей неделе уже выйдет. У неё пока слабость, кашель и температура. Похоже на обычную простуду. Ничего серьёзного, в общем.

– Это хорошо, а то мы волнуемся всей группой…

– Угу. Особенно ваш Васька. Уже тут как тут!

– Наш пострел везде поспел, – отшутился Герман, но Лёня был чернее тучи. Нетронутая папироса в его руках почти истлела, а неподвижный мутный взгляд был прикован к полу. Лишь желваки на скулах обеспокоенно дёргались. Было заметно, как Лёня борется с обидой и злобой внутри себя. И счёт идёт на равных.

– Лёнь, сейчас пальцы себе обожжёшь, выкинь ты эту папиросу…

– Лучше пальцы об окурок обжечь, чем сердце. О чувства, которые никому не нужны… – мрачно отозвался тот и, не дрогнув, затушил папиросу подушечкой большого пальца, испачкав его серым пеплом.

– Ты излишне драматизируешь! – воскликнул Герман. – Вам просто нужно поговорить с ней. Ещё раз и без лишних глаз и ушей…

– Да уже поговорили, – обречённо ответил Лёня, не поднимая глаз. – Когда она меня провожала, я её в сенцах остановил и напрямую спросил, зачем он к ней приходил. Она начала лепетать что-то про сессию, про помощь, про обязанность старосты… Мол, он самый слабый из группы, надо подтянуть бедолагу. А сегодня он просто решил ей лекции занести. Мол, чего тут такого?

– Ну, всё же логично?

– Возможно. Но когда я её прямо в лоб спросил, что она ко мне чувствует, то она не смогла внятно ответить… А просто покраснела и сбежала, пролепетав: прости, голова раскалывается, я пойду…

– Лёнь, вот ты серьёзно? – не выдержал Герман. – Вы сколько с ней знакомы? И сколько раз гуляли и общались? Нашёл момент, когда спросить её об этом! Тем более, когда она приболела. Это же ревность в тебе взыграла, вот ты и попёр! Но так нельзя ведь…

– А как можно?! – Лёня бросил сердитый взгляд на Германа. – Я парень простой, понимаешь? Не умею я хитрить, юлить, выжидать чего-то и ухаживать месяцами… Приглянулась мне девушка – я ей открыто об этом скажу! Не нравится – так и признаюсь! А чего мне надо было ждать, по-твоему? Пока рак на горе свистнет? Или пока у меня её свистнет этот пижон?