Герман прикрыл глаза и ощутил, как его разгоряченное тело налилось свинцовой тяжестью. Он будто превратился в бронзовую статую, которую бросили в кострище. Но тут он почувствовал, как на раскалённый лоб мягко опустилась чья-то мягкая прохладная ладонь, и он открыл глаза.

– Мама… Мамочка… ты жива… – прошептал Герман, и уголки его губ дёрнулись. Он силился улыбнуться, но всё было тщетно. Собственное тело его не слушалось, но с души свалился тяжеленный камень. Лицо Софьи выражало обеспокоенность и тревогу, она что-то говорила сыну, нависнув над ним. Её русые распущенные волосы с редкой проседью касались его щёк и подбородка. Но до Геры доносился лишь звук пульсирующей крови в висках. Он разлепил высохшие губы, чтобы ответить матери, но издал лишь слабый стон. Женщина покачала головой и поцеловала его в лоб, а затем Герман почувствовал на своём лице аккуратные прикосновения. Что-то ворсистое, прохладное и мокрое касалось его лба, висков, щёк, губ, подбородка и шеи. Софья заботливо вытирала с лица сына сажу и пот, что-то приговаривая приоткрытыми губами. Герман то и дело открывал глаза, видел свою мать и снова закрывал, проваливаясь в забытьё. Он словно боялся, что она исчезнет так же, как дедушка и отец. Ему нужно было видеть её, чувствовать её, слышать её. И будто каждая последующая секунда приносила ему желанное облегчение. Жар отступал от его лица, шеи, груди, оглушительный стук в висках становился всё тише, а тело покидало ощущение тяжести. Даже дышать становилось легче, и воздух больше не обжигал его лёгкие. Потихоньку он начинал шевелить пальцами рук и ног, двигать головой, шептать более внятно. Герман чувствовал, как мама поднимает его голову, а к губам подносит тёплый стакан с отваром шиповника. Но сделать такой желанный глоток получилось не сразу. До него стал доноситься голос матери: она сосредоточенно вполголоса читала молитву Божьей Матери и псалом 90, держа в своих руках его ладонь.

– Послушал бы меня, и всё обошлось бы, – услышал он голос деда, в котором слышались сожаление и жалость. – А ты в огонь попёр, дел наворотил… Как обычный испуганный ребятёнок. Эх, если б не Олежка, что бы было, а? Надеюсь, ты помянешь мои слова. Как настанет время.

Герману хотелось ответить дедушке, но он не мог. На него накатила страшная усталость, а голос матери лишь убаюкивал. И юноша сам не заметил, как заснул глубоким непробудным сном. И не было в этом сне ничего боле, кроме пустоты, темноты и спокойствия.

***

Когда Герман разлепил глаза, он не сразу понял, где находится. Первое, что его напугало, было состояние тела: он взмок насквозь, голова гудела, ныла каждая мышца, а горло болело пуще прежнего. Неистово хотелось пить, но первое время он не мог пошевелить головой. Всё перемешалось в его сознании: события последних дней, разговоры, институт, пожар… Что было на самом деле, а что ему приснилось? Последнее явно было кошмарным сном, так как Герман, наконец, осознал, что находится в собственной постели, а дом цел и невредим. От этого знатно полегчало, но затем другие мысли заполонили его голову: «Который сейчас час? Почему мне так плохо? Где мама? Я что, пропустил занятия?»

Герман приложил немало усилий для того, дабы приподняться и присесть в кровати. Всё тело ныло, словно его накануне поколотили дубинками, а слабость была такая, будто он не трапезничал целую неделю. Вся одежда была мокрой от пота и прилипла к телу, даже на подушке осталось мокрое пятно. Немного погодя юноша заметил стакан с отваром на книжной полке над кроватью. Он протянул руку, чтобы схватить его, но полка оказалась слишком высоко. Да и тело пронзала резкая боль от каждого натужного движения. Герман быстро сдался, поморщившись от негодования. Но через некоторое время дверь в комнату распахнулась:

– Герман, ты очнулся! – К кровати подскочила Софья и положила ладонь на лоб сына: – Жар ушёл, ну слава богу! Уж думала, не собью! Ты всю ночь огнём горел… Я страсть как испугалась! Ты ещё и бредил во сне, сынок…

– Мам… я что, занятия пропустил? – полушёпотом спросил Герман, чем вызвал недовольство матери.

– Господь с тобой! Какие занятия? Я не знала, как мне глубокой ночью врача к тебе вызвать! Куда бежать не знала! Я бы тебя в таком состоянии за порог бы не пустила!

– Что же делать… Нельзя сейчас пропускать… – не унимался Герман, силясь подняться повыше.

– Я тётке твоей позвонила от соседки, сказала, что ты свалился со страшным жаром! – ответила Софья и поправила подушку, помогая сыну сесть. – Это тебе не шутки! И что-то на ангину совсем не похоже! Где ты так умудрился простыть-то, а? Ты даже в детстве так сильно не хворал… Герка, я переживаю ведь!

– Мама, успокойся, прошу… – обессиленно выдавил из себя Герман и попросил воды. Софья быстро принесла сыну прохладной кипячёной воды. Юноша жадно осушил целую кружку и попросил ещё. Софья, не переставая причитать, снова выбежала в сенцы и вернулась обратно.

– Мне дедушка приснился… И отец. Представляешь?

– Что же тебе могло привидеться такого, что ты весь горел, а?

Герман пересказал свой реалистичный тревожный сон матери, прерываясь на короткие глотки воды. Софья всё это время качала головой, каждый раз охая и прикрывая ладонью рот.

– Бедный ты мой, бедный! А я всё думала, почему ты наши с Олегом имена шепчешь… Не переставая. Будто зовёшь нас впотьмах. Выкинь ты этот кошмар из головы! Чего только не привидится в таком состоянии… Видимо, ты начал лихорадить ночью.

– Мам, мне за тебя тревожно… У тебя всё хорошо?

– Да что ты тревожишься попусту, сынок? Это всё сон! Не более… Вон, в окно посмотри да скажи: куда ночь, туда и сон! И ничего не сбудется…

– Я думал, что потерял тебя… Там, в горящем доме. Думал, что всё… больше не увижу вас… Тебя.

– О господи, жеребёнок мой! – Софья взяла сына за руку и наклонилась к нему. – Ну вот она я, перед тобой, живёхонькая! Что со мной случиться может? Брось это всё, пустое! И дом наш не горел никогда! И не загорится… Ну с чего ему гореть? Глупости, да и только…

– Ты меня так давно не называла… – с улыбкой проговорил Герман. – Только в детстве…

– Ты же взрослый уже! И давно не жеребёнок, а статный вороной конь!

– Скажешь тоже… Ну какой из меня конь? Меня, вон, в институте журавлём величают… Я ведь бледный, нахохлившийся, на тонких длинных ножках.

Женщина рассмеялась, не выпуская ладонь сына из рук:

– Раз ты шутишь, значит, полегчало чуток?

Стук в дверь заставил замолкнуть обоих.

– Ой, это, наверное, врач пришёл! Я его ещё с утра просила прийти! Я сейчас отворю ему… Надо тебя осмотреть, сынок! Ты лежи, лежи.

Софья быстро удалилась из комнаты, а Герман остался лежать в кровати. И тут он услышал тихий голосок, доносящийся со стороны кухоньки:

«Врёт она всё… Сладко да гладко она говорит, а на деле худо ей».

Сердце Германа замерло, а затем с болью забилось, насквозь пронзённое стрелой тревоги. «Впереди нас ждёт тяжёлый разговор…» – подумал он и откинулся на подушку.