Глава 13.

Симферополь, 3 ноября 1957 года

 

Из дневника Германа П.: «Как бы я хотел стать мальчишкой, дабы снова испытать чувство беззаботности, защищённости и неги. Я бы хотел снова доверять миру, в котором живу, людям, с которыми меня сводит судьба. Доверять просто и безоговорочно. Как раненые птицы в самый отчаянный момент доверяют человеческой руке.

Я уверен, что в юности есть свои прелести, сила и предназначение. Но я всё чаще оглядываюсь назад… В детстве время не ускользало от меня сквозь пальцы, подобно песку, а текло размеренно и безмятежно. Тогда был жив дедушка, а матушка была куда счастливее, нежели сейчас. Тогда стопка книг у кровати не уменьшалась никогда, а поводы для неподдельной радости находили меня сами. Дары детства щедры и бесценны. Куда же сейчас подевалось предвкушение нового дня?

Деревья казались мне сказочными существами, заключёнными в крепкие древесные оковы. Казалось, что лишь мне под силу освободить их из этого плена. Ведь только я один слышу и принимаю их, внимаю и служу им. Я помню, как горячо прощался с каждым деревцем и растением перед долгой зимовкой, надеясь, что госпожа Зима пощадит их хрупкие ветви, тонкие стебельки и ослабевшие корни. А с приходом матушки Весны я расстраивался: не каждое деревце меня признавало. Приходилось знакомиться с ними заново, рассказывая о том, что ещё осенью мы были хорошими друзьями и делились друг с другом самым сокровенным. Я с упоением наблюдал, как их оголённые холодные ветви оживают, покрываясь россыпью изумрудных почек, которые распускались потом в миниатюрные букеты. По ним разливалась жизнь. Это было завораживающее зрелище… Сама природа творила эту гармонию и красоту на глазах человека. Только не каждый прохожий это замечал. А сейчас по весне я сам смиренно наблюдаю за этим таинством природы издалека. Хотя мой внутренний мальчишка всё ещё ликует от созерцания сего чуда.

Я помню, как в детстве тонко ощущал наступление Весны. Подобно маленькому саженцу. Я тонул с головой в этих запахах, красках, в шелестах просыпающихся деревьев и щебете прилетающих птах. Небо то и дело меняло своё обличье: от серо-хмурого и сонного до нежно-бирюзового и бодрого. Оно было так символично… Символичны птицы, как капли чернил на тонком листке (небосклоне) из-под пера юного поэта, желающего сотворить новый шедевр – новую историю Весны. Это словно сам Бог-зачинатель творил новую жизнь.

Однажды маме на работе подарили охапку красных тюльпанов в начале марта. Мне было лет шесть, семь… Она поставила их в банку с водой и гордо выставила в центр стола, а я долго наблюдал за ними издалека. Их аккуратные закрытые бутончики источали свежий сладковатый аромат, а увесистые зелёные листья почтительно склонялись вниз. Заговорили они со мной на второй день, когда бутончики приоткрылись, и я увидел желтоватую сердцевину, из которой торчали длинные угольные тычинки. Тюльпаны не просили свежей воды или света, как это делали другие срезанные цветы, они просто любезно поздоровались со мной. Я спросил у них, не тесно ли им в стеклянной банке, а они сказали, что не чувствуют стеблей. Я испугался, подумав о том, что они погибают. Мне стало их очень жаль… Такие красивые, нежные и вежливые тюльпаны не заслуживали столь несправедливой смерти, подумал я и уже через мгновенье оказался с ними на улице. Я быстро вырыл глубокую лунку и посадил их в землю, щедро полив водой из банки. Тогда я не знал, что срезанные цветы без корня всё равно не приживутся. Даже при наличии луковицы такой тюльпан продержался бы совсем недолго. Ведь все силы тратятся на выращивание цветоноса, и поэтому луковица сильно истощена. Но тогда тюльпаны поблагодарили меня, ощутив на своих алых лепестках дуновение весеннего ветерка, а на листьях – касание мартовского солнца. Они смогли дышать и наслаждаться уютом тёплой родимой земли. Я помню, как их бутончики кланялись мне в знак благодарности, а я тихо радовался, любуясь их хрупкой красотой, не в силах уйти. Мама не стала меня ругать за этот поступок, она уже привыкла к моим причудам. Но на следующий день, когда я вышел поздороваться с тюльпанами во двор, – их уже не было в земле. Видимо, матушка не хотела меня расстраивать, видя, что тюльпаны всё равно увядают. Но мне хотелось плакать, ведь я был уверен, что спас их от неминуемой гибели. Они прожили яркую, но такую короткую жизнь…

С тех пор мама не приносила домой ни тюльпаны, ни другие садовые цветы. А я вдруг осознал, что люди совершенно не ценят то, что дала им природа. Ведь она – самое явное и прекрасное проявление Бога на нашей земле. А другое его проявление – это люди. Добрые, искренние и бескорыстные. Но, как ни странно, ни то, ни другое не может миролюбиво соседствовать друг с другом.

Помню, как я спросил у деда: когда гибнут цветы – им больно? Дедушка без тени сомнения ответил: нет, им хорошо. Я тогда возмутился, сказав, что любое живое существо чувствует боль, когда погибает. Ведь это естественно! Дедушка не стал со мной спорить, он лишь сказал, что растения лишены органов чувств, которые присущи людям и животным. Их жизнь – как крепкий волнующий сон, в котором притуплены все чувства и ощущения. Бог наградил их этим даром за то, что они не способны причинить никому зла, а несут в себе особую миссию и великое предназначение – служение всему живому на земле. Они дарят не только красоту и гармонию, но и вносят в мир биологическое равновесие. Как вода, которую мы пьём, как земля, в которую мы сажаем, как огонь, который служит нам обогревом и костром для пищи. И мы должны уважать не только каждую из стихий, но и природу, которая окружает нас со времён сотворения мира».

***

Следующий день после чудесной прогулки в парке принёс разочарование и досаду. Герман с сожалением ощутил, что простудился. Ледяная колодезная вода и мороженое сделали своё дело: у него предательски зацарапало в горле. В доме матушки был цветочный мёд и нужные травы, но Гера не мог отлучиться за лекарствами посреди занятой учебной недели. Поход к тётушке и Чехову также пришлось отложить: нужно было поберечь больное горло. В институте он по большей части молчал, внимая долгим лекциям, но в общежитии Лёня так и норовил разговорить нахохлившегося журавля-соседа.

– Тебе, значит-с, нужно хлебнуть горячего пивка – и горло сразу отпустит! – со знанием дела советовал Лёня. – Я так пару раз уже лечился, так что рецепт – во!

– И где я возьму сейчас пиво? – хмуро шептал Герман.

– Так я могу раздобыть! – гордо отозвался Леонид. – Ты только свистни! Ну, чтобы я зря не суетился…

– Не буду я пить эту гадость… Лучше керосином помажу. И то пользы больше будет.

– Ой, ничего ты не понимаешь! – махал рукой Лёня. – От тебя керосинкой потом за версту нести будет! Гиблое это дело… Я тебе проверенный способ предлагаю! У пива, между прочим, очень благородный хмельной аромат…

Герман сердито глянул на соседа и покачал головой. Ему хотелось возразить Лёне, но раздражённое горло не позволяло вступать в диспуты. Да и мило беседовать тоже.

– Чайку лучше вскипяти, а, – тихонько попросил Герман и склонил голову над учебником. Когда Лёня нехотя вышел за кипятильником, юноша с грустью задумался: «Как же мне теперь с Олесей заниматься? Ближайшая встреча будет вот уже скоро, а голос совсем осип… Если так и дальше дело пойдёт, то придётся воспользоваться Лёнькиным рецептом. – Гера резко поморщился, высунув язык. – Ну уж нет, лучше домой забегу за сбором и мёдом. Но только когда? Завтра и послезавтра собрания после занятий по поводу стенгазеты…»

 

Последняя встреча с Олесей прошла для Германа весьма удачно. Как ему думалось. Правда, он снова чуть не опоздал в общежитие. После этого юноша всерьёз задумался о наручных часах, но, будучи обычным первокурсником, он не мог позволить себе столь крупную покупку.

Отец Геры носил красивые часы известной швейцарской марки Tissot с каучуковым ремешком. Он оставил их дома перед тем, как отправиться на фронт. Софья говорила сыну, что Олег намеревался отдать свои наручные часы ему лично в руки, когда Гера подрастёт. Но при вынужденном переезде в Симферополь Софа потеряла их, отчего ещё долго себя корила. Герман как мог утешал мать, говоря о том, что ему досталось от отца много вещей, хоть и не столь ценных. Но женщина чувствовала себя виноватой: по невнимательности она лишила сына семейной ценности, ведь Олегу часы достались от дяди. Да и это не просто вещь, а память об отце. И только мудрый Демьян Макарович смог подобрать нужные слова: «Зная своего Олежку, я тебе так скажу вместо него: плюнь ты на эти часы! Изводишь себя попусту из-за того, чего изменить уже нельзя, а сын это всё видит и чувствует. И сам мается! Олег бы этого не хотел. Вот поднакопим деньжат – и купим Герке современные заводские часы на юбилей. А сейчас они ему совсем не нужны. Правда, Гер?» И Герман охотно кивал, смотря на мать умоляющими глазами. И сердце женщины смягчалось: она переставала себя изъедать чувством вины. «Вот исполнится тебе двадцать лет – и будут у тебя самые лучшие наручные часы! Пускай не швейцарские! И даже не механические… Но зато свои собственные. А сейчас и правда – зачем они тебе? Потеряешь ещё или разобьёшь… Ох, я и дура», – приговаривала Софа. И Демьян весело подмигивал внуку, а Герман благодарно ему улыбался за то, что дедушка сумел высвободить материнское сердце из плена переживаний. Казалось, только ему это было под силу…

В тот пятничный вечер Герману удалось узнать Олесю поближе. Девушка открывалась для него, как книга. Правда, листы переворачивала она сама. Стоило юноше коснуться какой-либо темы, которая была для Олеси неприятна, как она тут же виртуозно меняла тему разговора, направляя его в нужное русло. Девушка частенько перебивала Германа, но он не считал это дурным тоном или неуважением к собственной персоне, так как собеседница всегда поспешно извинялась и запоминала то, о чём он хотел сказать. «Не такая уж и плохая у неё память», – размышлял он, наблюдая за ней со стороны. Герман подметил, что девушке особенно нравилось, когда её внимательно слушали, будто она не прогуливалась по парку, а выступала на сцене с важным докладом. Олеся активно жестикулировала, речь была торопливой и немного нервной, а мимика живой и выразительной: брови её, как каноэ на беспокойных волнах, то поднимались, то резко падали, глаза то щурились, то округлялись, а на высоком лбу то и дело играла гармошка тонких морщин. С одной стороны, Герману нравилась эта девичья эмоциональная трель, но, с другой стороны, Олеся часто перескакивала с темы на тему, и юноша порой терялся в её сумбурном «выступлении». Но наблюдать за ней в монологе было одно удовольствие. Особенно когда серьёзные мысли отражались на её, казалось бы, детском взволнованном лице и придавали её облику некой осмысленности и глубины.