– Да кто в такое позднее время бродит-то? Ты отзовёшься али нет?
После этих слов она услышала знакомый голос за окном, и от сердца сразу отлегло. Она схватила лампу со стола и на носочках поспешила к двери.
– Гера! Напугал меня! Я чуть со страху тут не поседела… Спрашиваю кто, а за дверью молчок! – запричитала Софья, одной рукой придерживая платок, спадающий с плеч. Она отошла в сторонку, пуская юношу в сенцы.
– Мам, я почти голос потерял, не могу громко говорить. Прости… – В дрожащем свете лампы Герман выглядел растерянным и запыхавшимся. – Ты что, уже почивать собралась? Ты обычно раньше десяти никогда не ложилась…
– Ой, да устала я сегодня, сынок! – отмахнулась Софья, зажигая в доме свет. – Я варенье с джемом решила сварить да сразу закатать на зиму, а силы-то и не рассчитала… Жалко, что фрукты с ягодами из собственного сада гниют да бродят. Ты давай-ка лучше про себя расскажи! Где ангину успел подхватить, а? Неужели у вас в общежитии совсем зябко?
Герман не желал рассказывать матушке о причинах простуды. Но вопросы так и сыпались из уст взволнованной женщины.
– Мамуль, я бы с радостью обо всём рассказал, но… – Юноша схватился за горло и поморщился. Софа затушила огонёк лампы и поспешно замахала рукой, как крылом:
– Всё, всё, я поняла! Бегу греть молоко со сливочным маслом! А ты ступай к себе и переоденься… А то, вон, в одной рубахе бегаешь да в пальто нараспашку! На дворе не сентябрь, между прочим. Не мудрено, что заболел! Эх, модник…
– Постой…
– Что? Так ты дверь запер или нет? А то я один раз её не заперла, потом чуть со страху не умерла… Правда, уже наутро.
Герман решительно подошёл и с благоговением обнял мать, прикрыв глаза. Женщина неуклюже уткнулась носом ему в плечо и, повернув голову, прижалась щекой к грубому шершавому воротнику. Это было то самое пальто, которое когда-то носил Олег. Софья вспомнила, как он обнимал её: всегда крепко, но осторожно. И обязательно прижимал к себе, замирая так на несколько минут. Будто боялся выпустить хрупкую девушку из своих сильных объятий. От тяжёлого мужского пальто веяло табаком, гвоздичным одеколоном и чем-то родным и знакомым. У Софы всегда замирало сердце, когда она слышала это соцветие запахов. Они кружили ей голову, пленили её сердце. Софья всегда прижималась к Олегу щекой и тонула в ощущении спокойствия и чувстве любви. А сейчас это пальто носит её сын, и теперь оно пахнет осенью, чем-то сладким и пыльным, а драповая ткань по-прежнему прохладная, плотная и колючая. Герман перенял привычку отца: крепко и подолгу обнимать мать. И женщина всегда с благодарностью принимала эти объятия. Ей казалось, что её обнимают сразу двое любимых мужчин: сын и муж. В такие мгновенья незримое присутствие Олега она ощущала очень ярко. И ей будто слышался до боли знакомый аромат, а сердце словно кололо иголкой.
– Я не успел тебя обнять, а ты уже куда-то убегаешь, всё суетишься… – проникновенно, с хрипотцой произнёс Герман. – А я скучал, между прочим.
– Ты же ледяной весь, Гер… – обеспокоенно произнесла Софа, поглаживая ладонями спину сына. – Вот не упорхнул бы от меня в это общежитие, может быть, и не заболел вовсе! А теперь как я тебя лечить буду? Одна чашка молока тут уже не поможет… Она только боль снимет, но голос не вернёт.
– Тебе лишь бы меня отчитать за то, что я из дому ушёл… – с улыбкой ответил Гера и важно взглянул на мать. – Я что, маленький? Я и сам себя теперь могу вылечить. Я как раз за лекарствами и пришёл…
– Ага, сам, – недоверчиво ответила Софья и с тревогой взглянула на сына. – Ты уже так разболелся, что голос почти потерял… Да ещё и горло отекло. Иди одевайся теплее, говорю! Лечить тебя буду!
Герман покорно кивнул и, вздохнув, направился в свою комнату, где его ждали высушенные ароматные травы в холщовых мешочках, тёплые вязаные свитера из овечьей шерсти и зачитанные до дыр книжки. И, конечно же, большая и уютная, но такая скрипучая кровать. И мягкие высокие подушки, щедро набитые гусиным пушком.
Когда материнский дом потихоньку заполнился многослойным ароматом горячего коровьего молока со сливочным маслицем, гречишным мёдом и специями, Герман успел переодеться и кое-как привести себя в порядок. Он наспех причесал свои непослушные вихры маминым гребнем и умылся тёплой водой с мылом. Затем юноша присел на кровать и на мгновенье забылся, прикрыв глаза. В тот момент он осознал, что устал настолько, что не был готов сопротивляться сну. Опустившись на взбитую подушку, Герман моментально провалился в сладкую дрёму. А уже через миг он очутился во дворе дома. На улице ярко светило полуденное солнце, вдалеке щебетали птички в пышных кронах тополей, а щёки поглаживал весенний ласковый ветерок. Всё вокруг горячо шептало о весне. Герман огляделся и увидел деда, который стоял в огороде и, тыкая длинной тростью в свежий вскопанный чернозём, что-то приговаривал.
– Дедушка? А что ты тут делаешь?
– Как что? Семена заговариваю, чтоб росли без хлопот да забот! – бодро ответил Демьян и простодушно рассмеялся, но затем замолк и серьёзно взглянул на Германа, наклонившись к нему. – А ты чего мне тут землицу топчешь, а? Отойди-ка в сторонку… Я ещё не закончил своё благородное дело! Мне вон сколько ещё закончить надобно. Обожди. Да не мешай.
Гера поспешно извинился и послушно отбежал на тропинку между фруктовым садом и огородом. Он стоял поодаль и наблюдал, как Демьян Макарович каждый раз что-то шептал над ладонью, потом бросал в лунку по семечку и тростью ставил четыре точки вокруг неё, соединяя их в крест. Затем мужчина засыпал лунку с семечком рыхлой землёй и притаптывал ногой. И таким образом он засеивал весь рядок. Герман внимательно смотрел за каждым движением деда как маленький любопытный мальчик. Ему не хотелось тревожить Демьяна и отвлекать от такого ответственного занятия. Но когда настала пора засеивать новую грядку, старичок вдруг подошёл к внуку:
– Протяни-ка ладошку… Вот, держи семена. Крепко держи, не потеряй. Теперь твой черёд настал засеивать плодородную землюшку.
– А что это за семена? И… как мне её засеивать? Я не умею, – растерянно проговорил Герман.
– А ты не думай, что за семена да что из них потом вырастет. Думай, как ими правильно распорядиться. И где посадить, где взрастить плоды. Ведь не в каждой почве они росточек дать смогут. Не в каждом сердце…
– Но я не знаю… Как ими распоряжаться. Ты же меня научишь, дедушка?
– Вот оно что… Я только подсказку дать могу. Но за тебя сделать ничего не смогу. У тебя своя головушка на плечах есть. Вижу, светлая-светлая. – Демьян поднял свою изогнутую трость и указал ею на дом позади внука: – И за Софочку Олежка дюже переживает… Ты бы за ней присмотрел, а. Будь так добр.
– А что с ней?
– Сердце не на месте у неё, всё переживает за всех, горюнится… А о себе и думать не хочет! Зря себя изводит только. Присмотри, с тебя не убудет. Ты ж единственный мужичок в семье теперь! Во… Кто ж ей теперь с хозяйством поможет? Кто приголубит? Кто беду от неё отвадит?
– Какую ещё беду? – насторожился Герман.
Но так и не дождавшись ответа от деда, юноша услышал за спиной мужской отрывистый кашель. На каменных ступеньках сидел отец и курил папиросу, издали поглядывая на сына. Гера повернулся обратно к деду, но того уже и след простыл. Будто и не было его в огороде. Только семечки так и остались зажаты в ладони мальчика. Он быстро спрятал их в карман и бегом направился к отцу.
– Пап, а куда дедушка подевался? И что за беда с мамой должна приключиться?
Но Олег не спешил ему отвечать. Густой папиросный дым почти заволок его прищуренные глаза, но Гера заметил, как уголки потрескавшихся мужских губ приподнялись и на отцовском лице заиграла улыбка. Приветливая, но такая грустная… Герману стало ещё тревожнее на душе. Он опустил голову и нахмурился. Ему казалось, что взрослые играют с ним в игру, правила которой он не знает.
– Совсем большим ты стал, сын. Видным и умным, – вкрадчиво произнёс Олег и отвёл в сторону руку с тлеющей папиросой. Он печально посмотрел на неё, и улыбка спорхнула с его лица. – Ты на деда и на меня сильно не серчай. Мы бы всё сделали, если б только живы были. Но видишь, как… судьбинушка распорядилась. Очень горько мне от этого, Герман. Не думал я, что придётся свою семью покинуть так рано…
– Я тебя понимаю, пап… Мы тоже… не думали.
– Теперь твоя очередь, – продолжил Олег свою речь и поднял на Германа глубокие карие глаза, полные тоски. Гера опасливо замер, словно не в силах двинуться с места или что-то молвить в ответ. Он молча наблюдал за тем, как отец затушил недокуренную папиросу о ступеньку, шмыгнул носом и так тяжело поднялся, будто на его плечах висело стальное коромысло. Затем мужчина снял со своего широкого плеча пальто, которое всё это время покоилось на нём, и спустился к сыну. – Настал твой черёд защищать, оберегать и сеять добро и справедливость по этой земле… – с торжественностью в голосе молвил Олег, облачая Германа в тяжёлое пальто, будто в боевую кольчугу, расправляя драповые складки на худеньких плечах. – А мы с дедом будем рядышком, будем за тобой приглядывать. А ты за матерью, главное, смотри… Да хорошенько смотри, не сачкуй. Иначе быть беде, сын…
Последние слова прозвучали так, будто гром прогремел прямо над головой: внезапно, пугающе и оглушительно. Герман зажмурился и поёжился. То ли от страха, то ли от раскатистого гула, который доносился до его ушей.
А Олег продолжал:
– Ты не страшись людей. Они тебе сделать ничего не смогут. Ты сильнее любого человека на этой земле. Помни это. А вот мать твоя не такая сильная, стойкая и выносливая. Она простой человек. Хоть и необыкновенная женщина, и мы оба это знаем. Но по ней первой ударят… Судьба не выбирает между бедным или богатым, властным или простолюдином, сильным или слабым.