Глава 3.
Симферополь, 20 сентября 1957 года
Путь от родного дома до старорусского городского кладбища Герман обычно преодолевал примерно за час с небольшим. Это время он предпочитал тратить на книгу, погружаясь в неё с головой. Лишь изредка он отвлекался от чтения, поднимая уставшие глаза, когда троллейбус проезжал живописную зелёную зону неподалёку от железнодорожного вокзала[1]. Через плотное стекло троллейбуса Гера не слышал говора деревьев, но любил наблюдать за тем, как их зелёные пышные убранства меняют цвет с глубиной и течением осени. Неизменным оставалось лишь болото в самом сердце сосновой рощи, образовавшееся от слияния двух рек: Салгира и Малого Салгира.
У входа на территорию кладбища уже который год возвышается безымянный склеп в готическом стиле, больше похожий на маленькую часовню без купола. Над его узкой прямоугольной аркой изображён Ангел. Смиренно сложив руки, он встречает и провожает всех посетителей погоста. Герман замечает, что с каждым годом зелёный плющ, пожирающий склеп с правой стороны, так и норовит поглотить Ангела своим ядовито-зелёным языком. Юноше кажется, что непрестанная борьба Ангела и плюща – это борьба добра со злом. В этот раз Герман остановился у склепа и, привычно поприветствовав Ангела, с задумчивой улыбкой спросил, высоко задрав голову:
– Кто же всё-таки победит… Дикий плющ или каменный Ангел?
«Человек! – незамедлительно послышалось сверху. - Нас обоих победит человек!»
Герман, опустив голову, тихо вздохнул и молча тронулся в путь. Он задал плющу риторический вопрос, вовсе не ожидая услышать ответ.
В сентябрьскою пору на погосте обычно пахнет отсыревшей древесиной, жухлой травой и холодным безмолвием. Ближе к концу сентября в воздухе всё сильнее ощущается запах увядающей листвы и влажной земли, а сквозь плотный цветастый опад[2] под ногами небольшими клочками пробивается зеленеющая травка. Ветер на кладбище в это время года особенно порывистый и зябкий. А на брошенных тёмных лавочках пёстрыми пятнами виднеется россыпь крупных кленовых листьев, которые словно укрывают собой их деревянную наготу. Повсюду тихо кружат свой бесконечный вальс листопад и ветер. Но не каждый прохожий замедлит свой шаг, дабы понаблюдать за этой красотой осеннего танца. Не то место и совсем не то время. Герман был одним из немногих, кто всегда очаровывался осенним пейзажем, где бы ни был. Но юноша с детства не любил погосты, хотя и старался чаще навещать могилу деда. Деревья, выросшие в рыхлой кладбищенской почве, всегда особенно говорливы, так как человек – нечастый гость на этой земле. До Геры на этот раз мимолётно доносится недовольное бормотание рябины вдалеке: «Расти тут – одно наказание! Эта кислая почва отравляет меня…» Ольха ей тут же вторит: «И моим корням тесно в этой каменистой земле… Что за люди такие?! Хоть бы спрашивали, где нас сажать!» А клён с осиной с насмешкой им отвечают: «Ха, будут они с вами, деревянными, советоваться! Радуйтесь, что не срубят вас раньше времени, а глядишь – и сберегут!» И только невозмутимая пушистая ель никогда не жалуется на свою участь: «А мне здесь спокойно и хорошо. Для человека я – память и украшение! Ветви мои лишь птицы тревожат, да и то – по надобности. А мои плоды студёной зимой кормят нуждающихся зверят. Так что вниманием я не обделена!» Берёзы ей сердито бубнят: «Куда ж тебе, хвойная, жаловаться! Ветки твои, колючие да пахучие, не только от людей тебя берегут, но и от всякой хищной живности! А вот нашей коре и ветвям ох как по осени тяжко придётся! И никто за нас не вступится, и никто грызуна-обидчика не прогонит! Снова будут тревожить наш чуткий сон, эх…» Ель спокойно выслушивает жалобы берёз и радостно молвит: «Что бы вы ни говорили, а я всё равно восхищаюсь вами! Вы боитесь набега зверей и равнодушия человека, но зато вам не страшны ни холода, ни заморозки! Зимой вы такие же стойкие, как и я. Но щедрее вас для зверей и людей в нашем мире не отыскать!»
Герман, услышав слова мудрой ели, решил вмешаться в горячий спор хвойной красавицы и берёзок.
– Послушайте, а она права! – сказал он, обращаясь к белоствольным деревцам. – Люди вас ценят и любят, вы нужны им! Не забывайте, что ваши листья — полезны для здоровья, ветви — незаменимы для веников, кора для письма, поделок, дёгтя и разведения огня, а древесина – для тепла в человеческом доме. Веками вы кормите не только людей, но и животных. А на кладбище вас никто не тронет! Круглый год здесь столько людей ходит, что животные тут нечастые гости! Будьте спокойны.
Услышав слова юноши, ветви стоящей рядом берёзы будто склонились над Германом под порывом осеннего ветерка. Подобно длинным женским рукам, они хотели заключить его в свои ласковые объятья. Гера, поклонившись дереву, шагает дальше в путь.
Могилка Демьяна Макаровича не выделяется среди остальных: ни высокой кованой оградки, ни добротного памятника, ни даже таблички с эпитафией. Голый деревянный крест да холмик, обросший луговой травой, – вот всё, что осталось от него. Даже фотографии не нашлось, чтобы поставить на могилку. Но было то, что всегда удивляло Геру и его мать, да и всех, кто проходил мимо холмика. На могиле часто росли луговые цветы: клевер, василёк, зверобой и ромашка. Иногда они усыпали собой даже узенькую тропинку, ведущую от главной дороги к могиле. Цветы словно отдавали дань уважения и памяти некогда их доброму покровителю и защитнику. Герман всегда опускался на одно колено и здоровался с пёстрыми жителями погоста. «Хорошо вам тут?» – часто спрашивал он. «Хорошо, да скучно!» – жаловались цветы, беспечно покачиваясь на летнем ветру. «Если я вас сорву раньше времени, то сгублю вас зря. Погрейтесь ещё на солнце, а потом я смогу забрать вас домой. Тогда и глубокой зимой вы нам пригодитесь!» – приговаривал Гера. Юноша знал, что из них получится добротный сбор или памятный гербарий. При жизни дед всегда говорил маленькому внуку: «Не чурайся кладбищенских цветов и трав! В них больше жизни и мудрости, чем в тех, что выросли подле человека… Вот на Руси, Герка, могилы засаживали земляникой, и каждый путник, отведав вкусную ягодку, поминал добрым словом умершего! А зверьё да птицы, полакомившись плодами, рассказывали Богу о благочестивых деяниях близких, совершённых во славу покойного…» Дедушка сетовал на то, что сейчас люди позабыли о добрых традициях своих предков, не желая возиться с цветами и растениями на могилах. Их заменили безжизненные пластмассовые венки.
Однажды, ещё будучи в здравии, Демьян Макарович обмолвился подрастающему внуку о достойном наставнике. Гера непонимающе посмотрел на деда и переспросил его, на что Демьян обречённо и с грустью ответил:
– Мой век подходит к концу, Гера… А мне столько нужно тебе поведать о том, как устроен наш мир! Столько знаний передать тебе охота… Но вот беда: ты ещё слишком мал, чтобы познать и запомнить всё. Я думал, что меня заменит мой сын, но у судьбы на него оказались иные планы… Старики объявили войну, а умирать пошли… молодые!
– А как же мама? – спрашивал Герман. – Она не сможет стать мне этим, ну… наставником?
– Она не из наших. Не дано ей… ни слышать, ни говорить, – хмуро ответил дед, а затем строго добавил: – Да и у неё другая задача теперь: сберечь тебя и воспитать как следует! Так что слушайся мать, Гера, понял?
– Понял, понял… И что же нам делать, дедушка? – взволнованно вопрошал мальчик.
– Что, что… Не плошать! – весело отвечал Демьян, хрипло смеясь. – Когда придёт время, то найдётся на прилежного ученика и достойный учитель. Я буду просить за тебя, Герка, у самого Господа! Буду неустанно молиться всем святым о твоём спасении…
– А как я его найду? Как узнаю своего учителя? – не унимался мальчик.
– А я тебе помогу, – тихо сказал дед и с прищуром посмотрел на внука. – Только будь внимательным мальчиком! И не упусти! Знака моего… Я буду присматривать за тобой, – Демьян поднял указательный палец, ткнув им в небо, – оттуда!
На могиле деда повзрослевший Гера сожалел о том, что не может поговорить с дедушкой так, как говорил с цветами и деревьями. Все вопросы юноши, как казалось ему, оставались без ответа и одобрения ушедшего Демьяна.
Но была ещё одна вещь, о которой юноша очень горько сожалел. Его дед, родившийся ещё в 1881 году в бедной деревенской семье, не умел ни читать, ни писать. С ранних лет ему приходилось работать и помогать старшим, а когда в отрочестве появилась возможность посещать церковно-приходскую школу в соседнем селе, мальчик не смог найти общего языка со сверстниками. Первым учителем для Демьяна, как и для его внука, стала окружающая природа: от деревьев, цветов и трав он узнавал куда больше о мире и жизни, чем из уст взрослых. Родителям он говорил, что идёт в школу, а сам протоптанной тропинкой углублялся в сосново-берёзовый лес и с особым усердием выведывал тайны у его величественных и радушных жителей. Но несмотря на это, Демьян всю жизнь желал научиться грамоте, и ему представилась такая возможность, когда в его семью вошла образованная невестка – Софья Саввовна. Женщина ещё до войны взялась за обучение любимого свёкра и даже с рождением сына да с появлением новых забот не оставила свою благородную затею. Часто она шутила: «Демьян Макарович, вы – мой самый прилежный ученик! Заниматься с вами – одно удовольствие!»
Но с началом войны и с уходом на фронт мужа, отца, единственного сына им пришлось учиться другому: выживанию. И до обучения грамоте руки женщины попросту не доходили. А теперь Герман часто размышлял о том, что было бы, если бы дед оставил ему рукописные тексты. Это стало бы для него самым большим сокровищем… С тех пор мальчик с особым усердием познавал письмо и чтение, словно учился за двоих: за себя и за дедушку.