– А чего это сразу –  сельской? Я в местной школе училась вообще-то… – начала было Люба, но Герман дёрнул её за собой наверх. Женщина лишь отмахнулась от девушки, сердито захлопнув открытое окошко.

 

***

Леонид не мог дождаться момента, когда Герман появится в дверях института. Как выжидающий зверь, наворачивая круги вокруг институтской черёмухи, он дымил уже не первой папиросой, поглядывая туда, откуда гурьбой выскакивали на улицу оголтелые ребята. Когда Лёня столкнулся взглядом с Лошагиным, шедшим в окружении своих товарищей, он выкинул недокуренную папиросу и со злостью втоптал её в землю, не сводя прищуренных глаз с Василия. Тот лишь окинул Лёню равнодушным взглядом и, задрав голову, гордо прошёл мимо. Леонид ещё долго смотрел ему вслед, почти не моргая, будто провожая свою добычу. Когда Герман подошёл к нему со спины, тот чуть вздрогнул.

– Меня ждёшь? Или Любу?

– Тебя, – сухо ответил он и прокашлялся. – Люба меня не особо желает видеть. Судя по её поведению в буфете. Что там стряслось вообще?

– Пойдём в общежитие, по дороге расскажу, – ответил Герман, и они двинулись в путь. В это время Люба наблюдала за ними из окон первого этажа. Она ждала, когда Гера уведёт Лёню за собой.

– Я сам знаю, что дел наворотил… – серьёзно начал Леонид, глядя под ноги. – Но она теперь что, вечно меня шугаться будет?

– Она тебя не боится, Лёнь. Ей просто неловко за то, что случилось между вами.

– А в чём неловкость заключается, не пойму? Я пришёл к ней, всё сказал как на духу, и мне ни за что не стыдно. Одногруппника её чуть не поколотил прямо перед её крыльцом – вот это зря… Показал, как говорится, свой горячий нрав.

– Ладно, скажу, как есть… – выдохнул Герман и остановился. – Люба не была готова к твоему признанию, да и ты вообще не должен был тогда к ней являться…

– Вот оно как, значит… – Лёня нервно дёрнул плечами и запустил руку в свои пшеничные вихры. – Так это ты меня надоумил: иди к ней, мол, поговори с ней!

– Лёнь, а откуда я мог знать, что ты ей в любви начнёшь признаваться? Я к тебе в голову не залезу. Я думал, ты ей лекции передашь, вы мило побеседуете, улыбнётесь друг другу и ты спокойно уйдёшь…

– Это ваш Лошагин пришёл к ней мило беседовать и лыбу давить. Да и вообще, я когда его увидел… Эх! – Лёня с горечью махнул рукой.

– Ревность разум и затмила, да?

Лёня молча сел на лавочку и опустил голову, сжимая увесистые кулаки. Герман с жалостью посмотрел на него и присел рядом. Они молчали около минуты, после чего Гера вкрадчиво заговорил:

– Я могу её понять, Лёнь. И тебя тоже, ты не думай. Просто… Рано ты. О чувствах завёл речь. Считай, ты на неё тогда ушат ледяной воды выкатил. А ты уверен, что это не просто симпатия? Влюблённость? Увлечённость? А именно любовь…

– Нет, не поймёшь ты меня, журавль. Куда уж тебе до меня, до неотёсанной деревенщины. – Лёня поднялся и быстрым уверенным шагом двинулся прочь.

– Ну зачем ты так, Лёнь? – крикнул ему вслед Гера, поднимаясь со скамейки. Но тот лишь отмахнулся. Юноша не стал его преследовать, он интуитивно понял, что никакие слова не смогут утешить товарища. Гера решил вернуться к институту. Ему оставалось решить ещё один важный вопрос.

***

В домашнем кабинете профессора мирно потрескивали берёзовые поленья. Россыпь золотых угольков под ними переливалась ярким жаром, а огонь медленно пожирал ароматные древесные угощения, облизывая их своим пламенным языком.

Чехов приютился напротив зева камина в любимом кресле, вытянув ноги в шерстяных носках на маленькую тахту. По обыкновению треск горящих дров убаюкивал его, выжигая все мысли из седеющей головы. Но на сей раз мужчина был полон тягостных дум. Его немигающий взор тонул в танцующем пламени огня, а в правой ладони покоился бородатый подбородок. Рядом на своей лежанке мирно посапывал Борька, убаюканный ароматным древесным теплом, лишь изредка подёргивая своими длинными и мощными лапами. Чай с бергамотом на журнальном столике уже успел остыть, а песочный пирог с абрикосовым вареньем потерял былую мягкость. Если бы не вздымающийся живот профессора, то со стороны он казался бы застывшей восковой фигурой, настолько он был недвижим, спокоен и непоколебим.

Мария Григорьевна тихонько приоткрыла дверь в кабинет, заглянув внутрь. Решив, что её брат дремлет в кресле, она подкралась к письменному столу, чтобы убрать бумаги, и заметила фотографию Анны, вынутую из рамки. Она взяла её в руки, а в следующую секунду вздрогнула от низкого голоса профессора:

– Я сам её уберу в рамку, не трогай.

– Осподи, напугал! – сердито проронила женщина, но отложила фотокарточку в сторону. – Давно, однако, ты её не доставал…

– Я сам себя дурачу, Маша. Всё думаю: взгляну на неё и мне полегчает, отпустят тяжёлые воспоминания, упадёт якорь с души. Ан нет! Пуще прежнего берёт за грудки, аж внутри всё давит, как мраморной плитой…

– Эх, Платон, а тебе никогда не полегчает, – с грустью проговорила Мария. – Видимо, это твой крест, который придётся нести до конца.

– Даже тогда, когда я её найду? – повернулся к сестре Чехов, и в его мутных глазах мелькнула надежда.

– Думаешь, когда её отыщешь, сможешь избавиться от чувства вины? Или от угрызений совести?

– Ай, да не знаю я… – профессор снова повернулся к камину. – Совесть, вина! Да кому они нужны? Они ещё никого не спасали. И не возвращали. Только губили. Лишь истинные чувства имеют силу. И прощение.

– Хочешь сказать, что она тебя простит?

– Уже простила, – с уверенностью сказал Чехов и с тоской добавил: – Это я себя до сих пор простить не могу. А это самое страшное. Как у самого себя просить прощения? Когда каждый день совершаешь ошибку.

– Не соверши ошибку сейчас, Платон, – сказала Мария, подойдя к брату со спины. – Когда ты расскажешь Герману всё?

– Скоро. Это не так просто, как ты думаешь.

– В этом я тебя могу понять… – Мария присела в кресло поодаль и задумалась. – Только учти, что мальчик будет не в восторге от того, что ты дуришь голову его тётке. Ты же её не любишь?

– Вот давай не будем сейчас об этом… – Чехов поморщил лоб и отвернулся. – Не хочу на ночь глядя твоих нравоучений.

– Ты уверен, что он согласится тебе помочь после этого? – не унималась Мария Григорьевна. Она заметила, как мужчина тщетно пытается сдержать порыв раздражения.

– Согласится. Куда он денется?! Я для него не просто авторитетная фигура среди преподавателей, я его наставник! А это куда серьёзнее...

– Это ты решил, что ты его наставник, Платон? – с ухмылкой проговорила женщина, вскинув брови.

– На что ты намекаешь? – сердито спросил профессор.

– На то, дорогой братец, что этот мальчик куда сильнее тебя. И ему вряд ли понадобится наставник в твоём лице. Да и знаний у него хоть отбавляй… Единственное, чему ты сможешь его научить, – это азам журналистики.

– Катерина мне сказала, что он рос без отца и рано потерял деда. Откуда у него знания, по-твоему?

– Он слепил себя из того, что было. А это очень ценное качество. Для мужчины в том числе. Да и его дар с ним с самого детства. А у тебя? Забыл, в каком возрасте ты его заполучил?

– Маша, вот скажи мне… – Чехов повернулся к сестре с самодовольным видом. – Почему мне всё время кажется, что ты знаешь больше меня? Я чувствую себя полнейшим идиотом! – в голосе Чехова гремела надвигающаяся гроза.

– Платон, я опускаю тебя с небес на землю. И пытаюсь предвидеть все риски. Мы оба знаем, что ты не заменишь ему деда. Здесь нужно оперировать другим…

– Чем же? – профессор перешёл на крик, чем потревожил спящего Бориса. – Ты же у нас такая мудрая, умная, приземлённая! Уверен, что в твоей светлой головушке уже готов план по захвату целой республики!

– У вас у обоих, несмотря на возраст, статус и социальную разность, должно быть нечто общее, – не обращая внимания на горячую речь брата, начала Мария. – И нет, это не дар. Ваши способности неравносильны. У него они от самой природы, переданы по роду. А твой дар… просто присвоен. Тут что-то другое… Более земное. Оно и свяжет вас. И Герман должен к тебе потянуться… Пускай не как к наставнику, но как к сведущему человеку.

– Угу, ещё скажи, что ты это всё на картишках увидела или в своём хрустальном шаре… – скептически отозвался профессор и нервно укутался в свой изумрудный бархатный халат.

– Нет, у меня появилось такое ощущение после последнего визита Германа в наш дом. А потом это подтвердил и мой сон…

– Ну так не томи! Рассказывай, что было! И во сне, и между вами.

– Я ему тогда на картах смотрела их встречу с какой-то девушкой… Чувствую, не так просто она в его жизни появилась. Непростая особа.

– И что за девушка? Я её знаю?

– Нет, не знаешь. Это точно. Он сам её толком не знал, когда я смотрела его близкое будущее…

– Ну, и что? Чем мне сейчас поможет эта информация? Нас свяжет эта девушка?

– Нет же, Платон! – раздражённо произнесла Мария. – Одна и та же ситуация. Ты же журналист, публицист, в конце концов! Не можешь мыслить образно? Развивать историю и выстраивать сюжет?

– Как можно развить историю и сотворить достойный сюжет из крупиц женского бреда?! – Чехов рывком убрал ноги с тахты и повернулся всем телом к сестре с выражением полного негодования. Мария лишь махнула рукой на профессора и встала, направляясь к столу.

– С тобой бесполезно разговаривать! И как только Анна с тобой жила? Тебе уже прилично за пятьдесят, а ты ведёшь себя, как вечный мальчишка!

– Аня беседовала со мной на понятном для меня языке! – парировал Чехов, подняв указательный палец. – И она не корчила из себя небожительницу, ведающую всё! Ей никогда не нравились тяжеловесные зануды, коих в моём окружении уйма. И вообще, всем моим товарищам и коллегам нравится мой непосредственный характер и чувство юмора. Только тебе одной не угодишь…

– Конечно, ведь твои товарищи и коллеги не жили с тобой с самого детства. Ты же не повзрослел совсем! – с улыбкой ответила женщина и подошла к журнальному столику за чаем, чем вызвала очередную волну раздражения со стороны брата: