— Так ему и надо. Может, он заболеет, и никто не захочет ему помогать. Прочувствует, каково оно. Мог бы нам и доктора привезти!

— Лина, подумай, что сказал бы твой папа: чужой плохой поступок не дает нам права делать зло. И ты это понимаешь.

Я подумала о папе. Мама была права. Он бы примерно так и сказал.

В юрту зашёл Йонас.

— Как она? — спросил он.

Я приложила руку к маминому лбу.

— Лихорадка всё так же сильна.

— Мой хороший, — сказала мама Йонасу. — Мне так холодно! А тебе?

Йонас снял пальто и дал мне, затем лёг возле мамы и обнял её.

— А теперь набрось сверху пальто. И достань ту шкурку, что Улюшка дала, — попросил Йонас.

— Улюшка… — нежно повторила мама.

— Я тебя согрею, мамочка, — сказал Йонас и поцеловал её в щёку.

— Мне уже лучше, — произнесла она.

79

Я учила русские слова: «доктор», «лекарства», «мать», «пожалуйста». Внутри у меня всё подпрыгивало и падало вниз. Я сжимала камешек. Мне слышались слова Андрюса: «Не давай им ничего, Лина, даже своего страха».

Не только мама нуждалась в помощи. Заболел и мужчина с часами. И мама Янины. Если бы я только могла раздобыть лекарства. Мне была отвратительна сама лишь мысль о том, чтобы что-то просить у энкавэдэшников. Ведь они убили папу. И я ненавидела их за это, однако не могла позволить им уничтожить и мою маму.

Я увидела Крецкого возле барака НКВД — он стоял вместе с Ивановым. Я принялась ждать, так как хотела поговорить с ним с глазу на глаз. Но время шло, а они никак не расходились. Чтобы получить паёк, мне нужно было идти работать, поэтому я пошла к ним по снегу.

— О, а вон и малая свинья идёт, — сказал Иванов.

— Моя мама больна, — начала я.

— Что, правда? — наигранно забеспокоился он. — Кажется, я знаю, что может ей помочь.

Я взглянула на него.

— Солнце, свежие фрукты, много овощей…

Он засмеялся от собственной плоской шутки.

— Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства, — сказала я, дрожа от холода.

— А ещё что? Баня? Школа? Так стройте. Давай!

Я перевела взгляд на Крецкого.

— Пожалуйста, помогите. Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства. Моя мама болеет.

— Доктора нет, — сказал Крецкий.

— Лекарства, — настаивала я. — Нам нужны лекарства.

— Ты что, ещё двадцать лет захотела?! — закричал Иванов. — Такое я дать могу. И никакого хлеба сегодня, ты, свинья неблагодарная. Иди работай. Давай!

У меня не получилось. Не получилось достать ни доктора, ни лекарства. Вместо этого я лишилась своего пайка и унизилась. Я пошла прочь вдоль барака. Я уже забыла, каково это — чувствовать лицом солнечные лучи. Когда я закрывала глаза, то могла видеть литовское солнце и волосы Андрюса. А вот над морем Лаптевых солнце мне не представлялось. Даже если мы и перезимуем, будут ли у нас силы на строительство? Какая там баня, школа… А учителем кто будет?

Я не могу потерять маму. Я буду бороться. И добьюсь этого любой ценой. Она дрожала, то засыпала, то просыпалась. Мы с Йонасом примостились с обеих сторон от мамы в попытке согреть и закрыть от сквозняка. Госпожа Римас нагревала кирпичи и подкладывала ей под ноги, а Янина вылавливала у неё из ресниц вшей.

Лысый наклонился и положил маме в руку свой паёк.

— Ну же, дамочка. Ты заслуживаешь лучшего. У тебя ведь дети, ты о них заботиться должна, ради Бога, — сказал он.

Шли часы. Мама стучала зубами. Губы у неё посинели.

— Й-йонас, держи. — Она дала ему папино обручальное кольцо. — В нём — любовь. А важнее неё ничего и быть не может.

Мама дрожала всё сильнее, дышала со всхлипами.

— Ну пожалуйста, — умоляла она, глядя на нас, — Костас…

Мы лежали по обе стороны от неё и обнимали её обессиленное тело.

Йонас быстро дышал и искал перепуганными глазами мои глаза.

— Нет, — шептал он. — Пожалуйста, не надо.

80

Пятое января. Йонас сидел с мамой в безлюдную утреннюю пору, качал её, как она когда-то нас. Госпожа Римас пыталась накормить её и растирала ей руки и ноги. Мама не могла ни есть, ни разговаривать. Я грела кирпичи и носила их то к печке, то от печки. Сидела рядом, растирала ей руки, рассказывала разные истории о нашем доме. Подробно описывала каждую комнату, даже узор ложек в кухонной тумбочке.

— В печи печётся хлеб, в кухне душно, и ты отворяешь окошко над раковиной, чтобы впустить свежий воздух. Тебе слышно, как на улице играют дети, — рассказывала я.

Позже в то утро маме становилось всё тяжелее дышать.

— Нагрей ещё кирпичей, Лина, — сказал мне брат. — Она мёрзнет.

Вдруг мама взглянула на Йонаса. Открыла рот, но ничего не произнесла. Прекратила дрожать. Её плечи расслабились, и она уронила голову на грудь Йонаса. Её глаза стали пустыми.

— Мама! — позвала я, придвинувшись ближе.

Госпожа Римас потрогала жилу на шее мамы.

Йонас заплакал, пряча лицо в свои одиннадцатилетние руки. Поначалу всхлипывал тихо, а после зарыдал, дрожа всем телом.

Я легла позади него и прижала братика к себе.

Госпожа Римас опустилась на колени возле нас.

— Господь — Пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться... — начала она.

— Мама! — плакал Йонас.

По моим щекам покатились слёзы.

— У неё была прекрасная душа, — вздохнул мужчина, что накручивал часы.

Янина гладила меня по волосам.

— Я люблю тебя, мама! — шептала я. — Я люблю тебя, папа!

Госпожа Римас продолжала псалом:

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость (Твоя) да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни[10]. Аминь.

Это было сказано как раз о маме. Её чаша была переполнена любовью ко всем и каждому, даже к врагам.

Госпожа Римас заплакала:

— Милая Елена! Она была такая славная, такая добрая ко всем!

— Пожалуйста, не отдавайте им её тело, — попросил Йонас госпожу Римас. — Я хочу её похоронить. Нельзя, чтобы её съели лисицы.

— Похороним! — пообещала я Йонасу сквозь слёзы. — Мы гроб сделаем. Из досок, на которых спим.

Йонас кивнул.

Лысый смотрел в одну точку и ничего не говорил.

— Какая она красивая! — сказал Йонас, стоя возле бабушкиного гроба. — Папа, а бабушка знает, что я здесь?

— Знает, — ответил папа, обняв нас. — Она сверху смотрит.

Йонас взглянул на потолок, потом на папу.

— Помнишь, как мы летом змея запускали? — спросил папа.

Йонас кивнул.

— Поднялся ветер, и я крикнул тебе, что пора — нужно отпускать. Нить начала разматываться, катушка крутилась в твоих руках, помнишь? Змей летел всё вверх и вверх. Я забыл привязать нитку к катушке. Помнишь, что тогда случилось?

— Змей полетел в небо и исчез, — сказал Йонас.

— Вот, собственно, то же происходит, когда умирает человек. Его душа отлетает в синее небо, — закончил папа.

— Может, бабушка нашла нашего змея, — предположил Йонас.

— Может, — согласился папа.

Лысый сидел, облокотившись о колени, и разговаривал сам с собой:

— Ну почему так тяжело умирать? — вздыхал он. — Я приложил свою руку к тому, что вы здесь. Я слишком поздно сказал «нет». Я видел списки...

Госпожа Римас резко оглянулась.

— Что?

Он кивнул.

— Меня просили подтвердить профессии людей. Сказали составить список учителей, юристов и военных, которые живут поблизости.

— И вы это сделали? — спросила я.

Йонас, всё ещё плача, обнимал маму.

— Я сказал, что составлю, — ответил Лысый. — А после передумал.

— Ах ты предатель! Жалкий старикашка! — не сдержалась я.

— Жалкий, да вот только ещё живой. Наверное, что я живой — это и есть моё наказание. Так и должно быть. Вот женщина: закрыла глаза — и всё. А я желаю помереть с первого дня, но всё живу. Неужели и правда так тяжко умереть?

81

Я проснулась от того, что чувствовала себя нехорошо. Ночь была тяжёлой. Я спала возле маминого тела, сдерживая рыдания, чтобы не пугать Йонаса. Моя удивительная мама... я уже никогда не увижу её улыбки, не почувствую её объятий. Я уже соскучилась по её голосу. Тело моё казалось словно пустым, будто сердце, вяло бившись, отдавалось эхом в пустоте болезненных рук и ног.

Я всё никак не могла выбросить из головы вопрос Лысого. Что тяжелее: умереть или оставаться в живых? Мне шестнадцать, я стала сиротой в Сибири, но я знала ответ на этот вопрос. В этом я никогда не сомневалась. Я хотела жить. Хотела видеть, как растёт мой брат. Увидеть вновь Литву. Йоанну. Почувствовать запах ландышей в ветерке из-за окна. Хотела рисовать в чистом поле. Встретить Андрюса, который бережёт мои рисунки. В Сибири есть два возможных пути. Победить — значит выжить. Потерпеть поражение — значит погибнуть. Я хочу жить. Я хочу выжить.

В чём-то я чувствовала себя виноватой. Не эгоизм ли это — желать жить, когда родители умерли? Не эгоизм ли — нуждаться ещё в чём-то, кроме того, чтобы вся семья была вместе? Теперь я опекун своего одиннадцатилетнего брата. Что будет с ним, если меня не станет?

После работы Йонас помог господину с часами сколотить гроб. Мы с госпожой Римас подготовили мамино тело.

— Есть у неё что-то в чемодане? — спросила госпожа Римас.

— Скорее всего, нет.

Я достала мамин чемодан из-под доски, на которой она лежала. Я ошибалась. Там оказалось лёгкое платье, шёлковые чулки, тапочки без задников, помада. А также мужская рубашка и галстук. Папины. Я расплакалась.

Госпожа Римас приложила руку ко рту и сказала:

— Она явно намеревалась вернуться домой.

Я взглянула на папину рубашку и поднесла её к лицу. Мама всё время мёрзла. Такую летнюю одежду она тут носить не могла. Она берегла её, чтобы вернуться в Литву в чистом!

Госпожа Римас достала шёлковое платье.

— Какое красивое. В него мы твою маму и оденем!

Я сняла с мамы пальто. Она ходила в нём с тех пор, как нас депортировали. Изнутри были видны следы швов, где-то торчали нитки — признаки зашитых за подкладку вещей. Я заглянула под неё. Там осталось несколько бумажек.

— Это документы на ваш дом и собственность в Каунасе, — сказала госпожа Римас, взглянув на них. — Береги их! Ещё пригодятся, когда будешь возвращаться домой.