Мама посмотрела на меня, потом на Йонаса.

— Спросила, как его зовут, — ответила она.

У меня внутри всё просто оборвалось. Что, Йонас прав?

— Но, мама, он ведь чудовище! — сказала я, вытирая воду со шрама на лбу.

Мама подошла ближе, выкручивая юбку.

— Мы не знаем, какой он.

Я фыркнула:

— Да он…

Мама схватила меня за руку так, что боль отдалась в плечо, и процедила сквозь зубы:

— Мы не знаем. Слышишь? Мы не знаем, какой он. Он парень. Он просто мальчишка. — Она отпустила мою руку. — И я с ним не сплю, — резко бросила она Йонасу. — Как ты мог такое подумать!

— Мама!.. — запнулся Йонас.

Она пошла прочь, а я так и осталась стоять, растирая руку.

Йонас стоял, остолбенев от маминых слов.

67

Несколько недель баржи ползли на север по Ангаре. Потом мы сошли на берег, и несколько дней нас везли густым лесом в кузовах чёрных машин. Кое-где лежали огромные поваленные деревья — в ствол такого могла бы въехать наша машина. Людей не было видно. Нас окружал тёмный, непроходимый лес. Куда нас везут? Днём мы жарились на солнце, а ночью мёрзли. Волдыри зажили. Мы ели всё, что нам давали, и тешились тем, что нас не заставляют работать.

Машины прибыли в Усть-Кут на Лене. И снова мы ждали на барже. Берег Лены был в мелкой гальке. Шёл дождь. Навесы, на скорую руку натянутые над берегом, совсем не помогали. Я лежала на чемодане, защищая «Домби и сына», камешек, мои рисунки и семейную фотографию. Янина стояла под дождём. Девочка смотрела в небо и по-прежнему разговаривала неизвестно с кем. Крецкий скрипел ботинками, расхаживая туда-сюда по берегу. Кричал, чтобы мы не разбредались. Ночью он стоял, смотрел на серебряную лунную дорожку на Лене и двигался только для того, чтобы поднести к губам сигарету.

Мой русский становился лучше. Но до Йонаса мне всё равно было далеко.

Спустя две недели приплыли баржи, и энкавэдэшники снова завели нас на них. Мы поплыли на север, отплыли от Усть-Кута и оставили позади Киренск.

— На север плывём, — отметил Йонас. — Может, и правда в Америку?

— Что, без папы? — спросила я.

Йонас смотрел в воду. Он ничего не сказал.

Повторитель только и говорил, что об Америке. Он пытался нарисовать карту Соединённых Штатов, говорил обо всём, что слышал от родственников и знакомых. Ему было нужно в это верить.

— В Америке есть замечательные университеты, в так называемой Новой Англии. А ещё, говорят, Нью-Йорк — очень модный и современный город, — сказала Йоанна.

— Кто говорит, что Нью-Йорк модный? — спросила я.

— Мои родители.

— А что они знают об Америке?

— У мамы там дядя, — ответила Йоанна.

— А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, — сказала я.

— Судя по всему, родственник там у неё есть. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.

— Хм. А мне Америка не очень нравится. Им искусства не хватает. Ни одного хорошего художника американского не знаю.

— Ты меня лучше не рисуй! — сказал Лысый. — Мне своих портретов не нужно.

— Да я, вообще-то, уже заканчиваю, — сказала я, затеняя его конопатые щёки.

— Порви! — требовал он.

— Нет, — ответила я. — Но не волнуйтесь, я никому не покажу.

— Не покажешь, если понимаешь: так будет лучше.

Я взглянула на портрет. У меня получилась его оттопыренная губа и постоянно недовольное выражение. А на лице он не был некрасивым. Глубокие морщины на лбу придавали ему капризный вид.

— За что вас вывезли? — спросила я. — Вы говорите, что просто марки собирали. Но зачем человека депортировать за коллекционирование марок?

— Не суй носа не в свои дела, — сказал он.

— Где ваша семья? — не отступала я.

— Говорю же — это не твоё дело! — пробурчал он, подняв палец. — А если у тебя хоть немного мозгов имеется, то ты будешь прятать свои рисунки так, чтобы их никто и никогда не увидел, слышишь?

Рядом села Янина.

— Известной художницей ты не будешь! — сказал Лысый.

— Нет, будет! — ответила Янина.

— Нет, не будет. А знаешь почему? Потому что она не мёртвая. Хотя надежда какая-никакая есть. Америка, тоже мне!

Нахмурившись, я посмотрела на него.

— Моя кукла мертва, — сказала Янина.

68

Мы приблизились к Якутску.

— Вот теперь увидим. Увидим, — нетерпеливо говорил Повторитель. — Если выйдем здесь, то не поедем в Америку. Не поедем.

— А куда тогда? — спросил Йонас.

— На Колыму[8], — ответил Лысый. — В те лагеря, а может, и в Магадан.

— Ни в какой Магадан мы не едем, — сказала мама. — Прекратите такие разговоры, господин Сталас.

— Не на Колыму, нет, не на Колыму, — сказал Повторитель.

Баржи замедлили ход. Мы останавливались.

— Нет, не нужно, пожалуйста, — шептал Йонас.

Госпожа Римас заплакала:

— Я не могу быть в заключении так далеко от мужа!

Янина потянула меня за рукав.

— Ляля говорит, что мы не едем на Колыму.

— Что? — удивилась я.

— Говорит, что мы не туда. — Она пожала плечами.

Мы собрались над бортом. Кое-кто из энкавэдэшников сошёл на берег, Крецкий тоже. У него был рюкзак. Там их встретил какой-то командир. Мы наблюдали, как им дают инструкции.

— Взгляни, — сказал Йонас. — Энкавэдэшники что-то грузят на баржу.

— Так мы здесь не сходим? — спросила я.

Вдруг на берегу заговорили громче. Крецкий спорил с командиром. Я поняла, что тот говорит. Он приказывал Крецкому возвращаться на баржу.

— Крецкий хочет остаться там, — заметил Йонас.

— Вот и хорошо, пусть остаётся, — отозвалась я.

Крецкий махал руками, что-то доказывал, но командир показывал ему на баржу.

Мама вздохнула и посмотрела вниз. Крецкий пошёл назад к барже. Его не отпустили. Он плывёт с нами, куда бы мы ни направлялись.

Пассажиры радостно закричали и бросились обниматься — баржа отчалила от Якутска.

Прошла неделя, но бодрость духа сохранялась. Люди пели на палубе. Кто-то играл на аккордеоне. В толпу, расталкивая людей, влетел Крецкий.

— Вы что, сдурели все?! Так радуетесь, будто вас в Америку везут. Придурки! — закричал он.

Веселье стихло, люди принялись шептаться.

— Америка, Америка? — тихо произносил Повторитель.

Так куда же нас везут? Уже август. По мере продвижения на север холодало — словно сейчас был октябрь. Леса вокруг Лены редели.

— Мы пересекли Северный круг, — объявил господин с часами.

— Что? — встревожился Йонас. — Как так? Куда это нас завезли?

— Всё правильно, — сказал Повторитель. — Мы плывём к устью Лены, а там уже пересядем на большие пароходы к Америке. Пароходы.

Баржи останавливались за Северным кругом в Булуни. Мы смотрели, как большие группы людей сгоняли с баржи и просто оставляли на пустынном берегу, а мы отчаливали. И плыли дальше.

В конце августа мы доплыли до устья Лены. Температура опустилась почти до ноля. Ледяные волны моря Лаптевых били в борта баржи, пока она швартовалась.

— Давай! — закричали охранники и принялись толкать нас прикладами.

— Они нас сейчас потопят, — сказал Лысый. — Они нас сюда привезли, чтобы утопить и избавиться от нас!

— Господи милостивый, нет! — сказала госпожа Римас.

Энкавэдэшники прислонили к борту доску. Толкали детей, чтобы те скорее шли по доске и кричали на них.

— А куда спешить? — удивилась мама. — Здесь ведь ничего нет.

Она оказалась права. На этих берегах не было ни души, ни кустика, ни деревца — просто голая земля, берег и бесконечная вода. Вокруг нас были только тундра и море Лаптевых. Порывистый ветер бросал песок в рот, в глаза. Я прижала к себе чемодан и оглянулась по сторонам. Энкавэдэшники пошли к двум кирпичным зданиям. Где мы все здесь разместимся? На барже приплыло больше трёхсот человек.

Крецкий спорил с кем-то из охраны, повторял, что должен вернуться в Якутск. Нас остановил энкавэдэшник с сальными волосами и кривыми коричневыми зубами.

— Куда это вы собрались? — спросил он.

— К зданиям, — сказала мама.

— Они для охраны, — отрезал он.

— А где нам тогда жить? — спросила мама. — Где село?

Охранник сделал широкий жест руками и сказал:

— Вот это и есть село. И всё в вашем распоряжении.

Другой энкавэдэшник засмеялся.

— Извините? — спросила мама.

— Что, не нравится? Думаешь, ты слишком хороша для этого? Фашистская свинья. Свиньи спят в грязи. Знаешь такое? Но перед тем, как будете ложиться спать, достройте пекарню и сделайте рыбоконсервный завод.

Он пошёл на маму. Из-под верхней губы у него выглядывали ржавые зубы.

— Вы же фашистские свиньи, да? Противно даже смотреть на вас!

Он плюнул маме в грудь и пошёл прочь.

— Вы и грязь не заслужили! — оглянувшись, прокричал он.

Нам сказали носить кирпичи из баржи. Мы выстроились в ряд и по очереди спускались в глубокий трюм баржи, вынося оттуда как можно больше кирпичин за раз. Баржи разгружали десять часов. Там, помимо кирпичей, также были дерево, бочки с керосином, мука и даже маленькие рыбацкие лодки — это всё для энкавэдэшников. Руки у меня дрожали от усталости.

— Ляля говорит, что мы не поплывём в Америку, — сказала Янина.

— Без шуток. Тебе твоё привидение куклы говорило, что мы остаёмся здесь? — спросил Лысый и указал на знак, битый непогодой.

Трофимовск. Глубокое Заполярье, отсюда недалеко и до Северного полюса.

69

Мы сбились в кучку и закутались в тёплую одежду — у кого какая была. Я с тоской вспоминала алтайский лагерь, лачугу Улюшки, Андрюса. Пароход загудел и потащил баржи назад по Лене. Они что, ещё людей привезут?

— Как же отсюда папе писать? — спросил Йонас.

— Где-то здесь должно быть село, — заверила его мама.

Я подумала о дощечке, которую передала из Черемхова. Что-то из тех вещей уже, наверное, дошло до папы.

— Так это такой у них план, — оглядываясь по сторонам, произнёс Лысый. — Вот так, значит, Сталин избавится от нас? Заморозит насмерть. Скормит лисицам…

— Лисицам? — сказала госпожа Римас.

Мать Янины искоса взглянула на Лысого.

— Если здесь есть лисицы, то на них можно охотиться и есть их! — сказал Йонас.

— Мальчик, ты когда-нибудь лисицу ловил? — спросил Лысый.

— Нет, но, наверное, это возможно, — ответил Йонас.

— Охранник сказал, что мы должны построить им завод, — напомнила я.

— Не может же это быть местом нашего назначения, — сказала мама. — Наверное, нас отсюда ещё куда-то повезут.