Желудок у меня горел. Я мечтала о той серой каше, которую нам давали в поезде. Рисовала в деталях еду: печёную курицу, от которой поднимался пар, с хрустящей блестящей корочкой, миски слив, тёртые яблочные пироги. Я записала подробно всё, что знала про американское судно и его груз.

Энкавэдэшники отправили нас таскать брёвна из моря Лаптевых. Нам нужно было рубить их и сушить на дрова. Однако предназначались дрова не нам. Мы сидели в юрте возле пустой печки. У меня перед глазами всплывала картина, как дома мы собирали со стола тарелки, стряхивая то, что на них оставалось, в мусорное ведро. Я слышала, как Йонас говорил: «Но мама, я не голоден», — когда ему велели доесть. Не голоден. Когда в последний раз мы были не голодны?

— Мне холодно, — сказала Янина.

— Ну так принеси дров! — буркнул Лысый.

— А откуда? — спросила она.

— Можешь украсть. Возле здания НКВД, — ответил он. — Другие там берут.

— Не отправляйте её воровать. Я сейчас что-то найду, — сказала я.

— Я с тобой, — отозвался Йонас.

— Мама? — Я ожидала, что она будет против.

— Гм? — выдохнула она.

— Мы с Йонасом сходим за дровами.

— Хорошо, милая, — ласково сказала мама.

— С мамой всё хорошо? — спросила я у Йонаса, когда мы вышли из юрты.

— Какая-то она слабая и растерянная.

Я остановилась:

— Йонас, ты видел, чтобы мама ела?

— Вроде да.

— Вот подумай. Мы видели, как она что-то откусывает, но она всё время даёт хлеб нам, — сказала я. — И вчера дала нам хлеб со словами, что ей за таскание брёвен дали дополнительный паёк.

— Ты думаешь, она отдаёт свою еду нам?

— Да, по крайней мере какую-то часть, — сказала я.

Мама морит себя голодом, чтобы прокормить нас.

Завывал ветер, мы шли к зданию НКВД. Каждый вдох обжигал горло. Солнца не было. Полярная ночь уже началась. Пустой пейзаж луна разрисовывала разными оттенками серого и голубого. Повторитель всё говорил, что нам нужно пережить первую зиму. Мама с ним соглашалась. Если первую зиму перезимуем, то выживем.

Нужно дожить до конца полярной ночи и увидеть возвращение солнца.

— Тебе холодно? — спросил Йонас.

— Ужасно. — Ветер проходил сквозь одежду и словно хватал за кожу.

— Хочешь моё пальто? — спросил он. — Наверное, тебе подойдёт.

Я взглянула на брата. То пальто, что мама для него выменяла, было ему на вырост.

— Нет, ведь тогда ты замёрзнешь. Но спасибо!

— Вилкасы! — позвал Крецкий, одетый в длинную шерстяную шинель и с холщовой торбой в руке. — Что вы здесь делаете?

— Ищем, не вынесло ли чего на берег, что можно использовать как дрова, — ответил Йонас. — Вы такого не видели?

Крецкий засомневался, после чего, засунув руку в торбу, бросил нам под ноги полено. И не успели мы его рассмотреть, как он пошёл прочь.

В ту ночь, двадцать шестого сентября, пришла первая снежная буря.

Продолжалась она два дня. Ветер и снег завывали и пролетали в щели стен. У меня продрогли колени и бёдра. Они болели и пульсировали так, что трудно было пошевелиться. Мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. К нам подсел Повторитель. У него изо рта плохо пахло.

— Ты ел рыбу? — спросил его Лысый.

— Рыбу? Да, немного рыбы съел.

— А нам почему не принёс? — спросил Лысый.

Другие тоже начали кричать на Повторителя, что он эгоист.

— Я украл. Там немного было. Совсем немного.

— Ляля не любит рыбу, — прошептала Янина.

Я взглянула на неё. Она чесала голову.

— Зудит? — спросила я.

Она кивнула. Вши. Теперь у нас будет их полная юрта — это только вопрос времени.

Мы по очереди прокладывали дорожку в снегу, чтобы ходить за хлебом. Я набрала много снега, чтобы растапливать и пить. Йонас следил, чтобы мама съедала весь свой паёк и пила воду. В туалет мы ходили на улицу, но когда буря совсем разгулялась, не было другого выбора, кроме как сидеть на ведре в юрте. Тот, кто сидел, учтиво отворачивался — хотя кое-кто утверждал, что сзади вид ещё хуже.

73

Когда буря закончилась, энкавэдэшники стали кричать, чтобы мы работали дальше. Мы вышли из своей землянки. Хоть и было темно, от белого снега пейзаж стал ярче. Однако мы только это и видели — повсюду сплошная серость. Энкавэдэшники велели нам катить и рубить на дрова брёвна. Мы с Йонасом прошли мимо совсем засыпанной снегом юрты.

— Нет! — рыдала женщина на улице. На её окровавленных пальцах были сорваны ногти.

— Вот глупые! Сделали дверь, которая открывается наружу. Снег пошёл — и попали в ловушку. Слабаки — не смогли дверь ни открыть, ни сорвать! — смеялся Иванов, хлопая себя по бёдрам. — Четыре трупа! Вот тупые свиньи, — сказал он другому охраннику.

Йонас так и стоял с открытым ртом.

— На что смотрим? — крикнул Иванов. — Работай давай.

Я потащила брата прочь от снегового кургана и заплаканной женщины.

— Смеётся. Люди погибли, а Иванову смешно, — сказала я.

— В первую бурю погибло четыре человека, — заметил Йонас, глядя себе под ноги. — А может, и больше. Нам нужны ещё дрова. Нужно перезимовать!

Нас поделили на группы. Мне следовало пройти три километра к ближайшим деревьям, чтобы найти такое, что подойдёт на дрова НКВД. В моей группе был Лысый. Мы шли по снегу, который сухо скрипел под ногами.

— И как я должен ходить с такой ногой? — сетовал Лысый.

Я старалась быстро идти вперёд. Не хотела быть рядом с ним. Он меня замедлял.

— Не оставляй меня! — сказал он. — Дай мне свои рукавицы.

— Что?

— Рукавицы дай. У меня нет.

— Нет. Тогда у меня замёрзнут руки, — сказала я; мороз уже щипал меня за лицо.

— А у меня уже замёрзли! Дай мне свои рукавицы. На несколько минут. Ты можешь руки в карманы спрятать.

Я вспомнила, как Йонас предлагал мне пальто, и задумалась, нужно ли делиться рукавицами с Лысым.

— Дай мне свои рукавицы, а я тебе кое-что расскажу.

— Что именно? — с подозрением спросила я.

— То, что ты хочешь знать.

— И что же я хочу узнать от вас?

— Скорее давай рукавицы. — Он уже стучал зубами.

Я молча шла дальше.

— Да, чёрт возьми, дай мне рукавицы — и я расскажу, за что вас депортировали!

Я остановилась и перевела взгляд на него.

Он стащил с моих рук рукавицы.

— Ну ты не стой — замёрзнешь. Иди дальше. И руки в карманы спрячь.

Мы пошли.

— Ну?

— Знаешь Петраса Вилкаса? — спросил он.

Петрас Вилкас. Брат моего отца. Отец Йоанны.

— Да, — ответила я. — Он мой дядя. Йоанна — моя лучшая подруга.

— А это кто — его дочь?

Я кивнула.

— Ну так вот почему вас депортировали, — сказал он, растирая руки в рукавицах. — Твоя мать знает. Просто тебе не говорила. Вот почему.

— Что вы хотите сказать этим своим «вот почему»? Откуда вы знаете?

— А какая разница откуда? Твой дядя сбежал из Литвы перед тем, как вас депортировали.

— Вы врёте!

— Правда? У твоей тёти девичья фамилия немецкая. Вот семья твоего дяди и сбежала — возможно, как репатрианты[9], через Германию. А твой отец им помогал. Он принимал участие в побеге. Поэтому твою семью внесли в список. Твоего отца посадили в тюрьму, вы тут подохнете в этом арктическом аду, а твоя лучшая подруга сейчас, наверное, живёт в Америке.

Что он несёт? Йоанна сбежала и подалась в Америку? Но как такое возможно?

— Репатриация, если получится, — сказал папа, резко замолчав, когда увидел меня в дверном проёме.

Дорогая Лина,

…теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно… Папа сложил в коробки почти все книги — говорит, что они занимают слишком много места.

Я подумала о своём последнем дне рождения. Папа присоединился к нам в ресторане поздно. Я рассказала ему, что Йоанна мне ничего не прислала, и заметила, что от упоминания моей двоюродной сестры он напрягся.

— Наверное, она просто занята, — сказал он.

— Лучше в Швецию, — произнесла мама.

— Это невозможно, — пояснил папа. — Их единственный вариант — Германия.

— А кто едет в Германию? — крикнула я из столовой.

Стало тихо.

— А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, — сказала я.

— Видать, родственник там у неё живёт. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.

Очень даже возможно.

За свободу Йоанны я отдала свою.

— Что угодно отдал бы за сигарету, — произнёс Лысый.

74

— Но почему вы мне не сказали?

— Мы пытались защитить твоего дядю. А они собирались помочь нам, — объяснила мама.

— Помочь в чём? — спросил Йонас.

— Сбежать, — прошептала мама.

Не было необходимости говорить тише. Все притворялись, что заняты своими ногтями или одеждой, однако они слышали каждое слово. Только Янина внимательно смотрела. Она сидела на коленях возле Йонаса, вылавливая вшей из бровей.

— Прибыв в Германию, они собирались оформить и нам документы на репатриацию.

— А как это — репатриация? — спросила Янина.

— Это когда возвращаются туда, откуда походит твой род, — объяснила я.

— А вы немцы? — спросила она у мамы.

— Нет, милая. Но моя невестка и её семья родились в Германии, — сказала мама. — Мы считали, что через них сможем сделать документы.

— А папа им помогал? Поэтому он был соучастником? — спросила я.

— Соучастником? Он не преступник, Лина. И да, он им помогал. Они ведь наша семья.

— Значит, Йоанна в Германии? — спросила я.

— Скорее всего, — ответила мама. — Но потом всё пошло наперекосяк. Когда они выехали, папа узнал, что в апреле НКВД обыскало их дом. Наверное, кто-то донёс.

— Кому нужно такое делать? — не понял Йонас.

— Литовцам, которые сотрудничают с советской властью. Они рассказывают про других людей, чтобы защитить себя.

Кто-то судорожно закашлял.

— Поверить не могу — как это Йоанна мне не сказала!

— А Йоанна не знала! Родители, понятное дело, ей ничего не сказали. Боялись, что она кому-нибудь расскажет. Она думала, что они едут в гости к друзьям их семьи, — объяснила мама.

— Андрюс говорил, в НКВД думали, что у его отца международные контакты. Так СССР считает, что у папы есть связь с кем-то за пределами Литвы, — тихо сказал Йонас. — Значит, он в опасности.

Мама кивнула. Янина встала и легла возле своей матери.

В моей голове проносились разные мысли. Не успевала я разобраться с одной, как появлялась другая. Мы страдаем, а семья Йоанны беспечно и с комфортом живёт в Германии. Мы отдали свои жизни за их жизни. Мама сердилась, что Лысый мне об этом рассказал. Она доверила ему тайну. А он разболтал её за возможность пять минут поносить рукавицы. Неужели маме с папой не приходило на ум доверить секрет нам? Думали ли они о последствиях, когда собирались помогать им сбежать? Я чесала затылок. Вши выкусали мне там целую тропу.