— Мамочка, тебе нужно отдыхать, — сказал Йонас. — Раскопать снег я могу.
— Нечего тут разлёживаться, — возразила мама. — Дела не ждут. Нужно делать свою работу.
На третий день бури господин с часами проводил финнов домой.
— Вынеси ведро и почисти его снегом, — сказал мне Лысый.
— Но почему я?
— Будем по очереди, — сказала мама. — Все будут выносить.
Я вынесла ведро в темноту. Ветер успокоился. Вдруг у меня перехватило дыхание. Ноздри замёрзли. А сейчас ведь лишь ноябрь. Полярная ночь будет длиться до начала марта. Погода будет только ухудшаться. Как мы сможем это пережить? Нужно перезимовать первую зиму. Я быстро исполнила свой долг с ведром и вернулась в юрту. Ночью, перешёптываясь с папой, я понимала, что веду себя как Янина, которая общалась со своей мёртвой куклой, но ничего не могла с собой поделать.
Двадцатое ноября. День рождения Андрюса. Я внимательно считала дни. Проснувшись, я поздравила его с днём рождения и думала о нём, таская брёвна днём. Ночью я сидела возле печки и читала «Домби и сына». Красивая… Я до сих пор не знаю значение этого слова. Может, узнаю, если пролистаю вперёд. Пролистала несколько страниц. Вдруг моё внимание привлекла какая-то пометка. Я пролистала назад. На полях страницы двести семьдесят восемь что-то было написано карандашом.
«Привет, Лина. Ты уже добралась до страницы 278. Очень хорошо!»
Я тихо ахнула, потом сделала вид, что зачиталась. Посмотрела на почерк Андрюса, провела пальцем по продолговатым буквам своего имени. Может, он ещё что-то написал? Я понимала, что мне нужно читать дальше, но не могла дождаться, поэтому принялась аккуратно листать страницы в поисках надписей.
Трёхсотая страница: «Ты правда до страницы 300 дочитала или уже просто так листаешь?»
Я едва сдержала смех.
Триста двадцать вторая страница: «Ну и нудный же этот «Домби и сын». Вот согласись».
Триста шестьдесят четвёртая страница: «Я о тебе думаю».
Четыреста двенадцатая страница: «А ты обо мне думаешь?»
Я закрыла глаза.
Да, я о тебе думаю. С днём рождения, Андрюс.
77
Стояла середина декабря. Мы были в пасти зимы. Повторитель обморозил пальцы и нос. Их кончики сморщились и почернели, а кончик носа и вовсе взялся какими-то серыми грудками.
Мы кутались во всё тряпьё, которое попадалось нам под руку. Обматывали ноги выброшенными на берег рыбацкими сетями. В юрте все ругались и действовали друг другу на нервы.
Начали умирать маленькие дети. Мама понесла свой паёк голодному мальчику.
Но он уже был мёртв, его ручка так и лежала протянутой в ожидании куска хлеба. В лагере не было ни врача, ни медсестры, только один эстонец-ветеринар. Мы полагались на него. Он старался как мог, но условия были антисанитарные, а лекарства отсутствовали.
Иванов и энкавэдэшники в юрты и вовсе не заходили. Они кричали нам оставлять мёртвых за дверью.
— Вы грязные свиньи. Живёте в грязи — вот и умираете.
В лагере появились дизентерия, тиф и цинга. На открытых язвах кишели вши. Как-то вечером один из финнов, что рубил дрова, отошёл по нужде. Позже его нашла Янина: он висел на столбе. Повесился на рыбацкой сетке.
За дровами нужно было ходить всё дальше и дальше. Мы отошли на почти пять километров от лагеря. В конце дня ко мне подошла Янина и обняла меня.
— Ляля мне кое-что показала, — сказала она.
— Что же? — спросила я, запихивая в карманы веточки для печки и на кисточки.
Янина посмотрела по сторонам.
— Иди, покажу.
Она взяла меня за руку и повела по снегу. Показала на что-то рукавицей.
— Что там? — спросила я, присматриваясь к снегу.
— Тихо… — Она потащила меня ближе и показала.
И я увидела. На снегу лежала большая сова. Её белые перья так сливались со снегом, что я не сразу её заметила. Тело у неё было длиной сантиметров с шестьдесят. У большой хищницы оказались маленькие коричневые крапинки на голове и туловище.
— Она спит? — спросила Янина.
— Мне кажется, она мертва, — ответила я.
Я достала из кармана палочку и потормошила её за крыло. Сова не пошевелилась.
— Да, мертва.
— Как думаешь, её можно съесть? — спросила Янина.
Поначалу я была в шоке. А затем представила её пухлую тушку, которая жарится над нашей бочкой, словно цыплёнок. Я снова потормошила сову, после чего взяла её за крыло и потащила. Тяжёлая, но по снегу скользит.
— Нет! Волочить нельзя. Энкавэдэшники увидят и заберут, — сказала Янина. — Спрячь под одежду.
— Янина, сова ведь огромная. Она туда не поместится.
От мысли о мёртвой сове под пальто меня передёрнуло.
— Но я хочу есть, — заплакала Янина. — Пожалуйста. Я тебя впереди буду заслонять. Никто не увидит.
Я тоже хотела есть. И мама. И Йонас. Я склонилась над совой и попыталась прижать её крылья к туловищу. Они оказались твёрдыми. Морда у неё была острая, угрожающая. Я не представляла, как смогу прижать её к своему телу. Я взглянула на Янину, и девочка, выпучив глаза, кивнула.
Я осмотрелась.
— Расстегни мне пальто.
Её маленькие ручки принялись за дело.
Я подняла мёртвую хищницу и приложила к своей груди. По моему телу прокатилась дрожь отвращения и страха.
— А теперь быстренько застегни.
Пальто не застёгивалось. Очень уж большой оказалась сова. Борты на мне едва сходились.
— Переверни, чтобы морда не торчала, — сказала Янина. — Всё равно она такого же цвета, как и снег. Идём, скорее.
Скорее? Как я пройду пять километров, беременная мёртвой совой, так, чтобы не заметили энкавэдэшники?
— Янина, не спеши. Я так быстро не могу. Она очень большая. — Изогнутый клюв колол меня в грудь. Мёртвая сова была жуткой. Но мне так хотелось есть!
Другие депортированные с удивлением взглянули на меня.
— У нас мамы болеют. Им нужно есть. Поможете нам? — объяснила Янина.
Незнакомые люди окружили меня, пряча от посторонних глаз, и проводили к юрте. Никто у нас ничего не спрашивал и не просил. Они радовались, что кому-то помогли, что у них что-то получилось, — хоть личной выгоды им с того и не было. Мы старались прикоснуться к небесам, находясь на дне океана. И я знала: подсаживая друг друга, нам удастся подняться хоть немного выше.
Мама Янины ощипала сову. Мы все столпились вокруг самодельной печки, чтобы нюхать, как пахнет блюдо.
— По запаху похоже на качку, как думаешь? — спросил Йонас. — Давай представим, что это качка!
Тёплое мясо оказалось божественным на вкус. Пусть и жестковатое: можно было растянуть удовольствие, долго пережёвывая. Мы представляли, что сидим на королевском банкете.
— А как вам маринад из крыжовника? — спросила госпожа Римас.
— Это просто чудо! Спасибо, Лина! — поблагодарила мама.
— Это всё Янина. Она сову нашла!
— Её нашла Ляля, — исправила меня Янина.
— Спасибо, Яниночка! — сказал Йонас.
Янина светилась, держа полную пригоршню перьев.
78
Наступило Рождество. Вот и ползимы уже почти позади. Есть чему радоваться.
Непогода по-прежнему не отступала. Стоило улечься одной бури, как по её следам уже надвигалась другая. Мы жили, как те пингвины, замерзая под слоем снега и льда.
Госпожа Римас стояла возле пекарни.
От запаха сливочного масла и какао она заплакала. Энкавэдэшники пекли для себя торты и печенье. Они ели рыбу, пили горячее кофе, вкушали американские мясные и овощные консервы. Поев, играли в карты, курили сигареты, а может, и сигары, выпивали по рюмке коньяка. Затем растапливали печь в своём кирпичном бараке и накрывались меховыми одеялами.
Мои рисунки становились меньше — бумага заканчивалась.
Сил маме не хватало. Она даже не смогла высидеть Сочельник. Долго лежала. Её волосы примёрзли к доске. Она раз за разом проваливалась в сон и просыпалась, чтобы лишь помахать нам, когда мы оказывались поблизости.
Вместе с вшами пришёл тиф. Повторитель заболел и настаивал на том, чтобы уйти из нашей юрты.
— Вы такие хорошие. Это для вас небезопасно. Небезопасно, — говорил он.
— Да, ступай прочь, — сказал Лысый.
Он перешёл в юрту, где жили люди с лихорадкой, сыпью, в бреду… Мы с госпожой Римас его проводили.
Прошло четыре дня — и я увидела его голое тело с широко раскрытыми глазами на куче мертвецов. Отмороженная рука у него была без кисти. Песцы выели ему живот, открыв внутренности и запятнав кровью снег.
Я отвернулась и закрыла глаза.
— Лина, пожалуйста, убери со стола эти книги, — сказала мама. — Не могу на такие ужасы смотреть, тем более перед завтраком.
— Но ведь это и вдохновляло Мунка. Он видел в этих образах не смерть, а рождение, — сказала я.
— Убери, — настаивала мама.
Папа тихо посмеивался из-за газеты.
— Папа, вот послушай, что Мунк сказал.
Папа опустил газету.
Я перевернула страницу.
— Он сказал: «Когда я умру, из моих костей вырастут цветы, и в них буду я — это и есть вечность». Правда, красиво?
Папа улыбнулся.
— Ты красивая, потому что так видишь.
— Лина, пожалуйста, убери эти книги со стола, — сказала мама.
Папа подмигнул мне.
— Нужно что-то делать! — кричала я Йонасу и госпоже Римас. — Нельзя, чтобы люди вот так умирали!
— Мы делаем, что можем. У нас только это и есть, — сказала госпожа Римас. — И мы будем молить Бога о чуде.
— Нет! Не нужно так говорить. Мы будем жить, — сказала я. — Правда, Йонас?
Брат кивнул.
— Тебе не плохо? — спросила я.
— Мне хорошо, — ответил он.
В тот вечер мама лежала, положив голову на мои колени. Через её лоб прям маршировали вши. Я стряхнула их.
— А ты извинилась? — спросила у меня мама, подняв тяжёлые веки.
— Перед кем?
— Перед Николаем. Ты сказала, что ненавидишь его.
— Ненавижу, — подтвердила я. — Он мог бы нам помочь. Но решил этого не делать.
— Он мне помог, — исподволь сказала мама.
Я взглянула на неё.
— Когда я пошла встречать Ворчливую из села, было темно. Мимо проезжали какие-то энкавэдэшники и начали издеваться надо мной, поднимать мне платье. Как вдруг появился Николай, прогнал их и подвёз меня. Я попросила его узнать, что с вашим отцом. Ворчливую мы встретили на дороге в темноте. Николай высадил нас в трёх километрах от лагеря, и дальше мы пошли пешком. Вот видишь, — сказала она, подняв лицо, — он мне помог. И, наверное, командир об этом узнал. За это Николая наказали. Думаю, поэтому мы здесь.