— Мамочка, тебе нужно отдыхать, — сказал Йонас. — Раскопать снег я могу.

— Нечего тут разлёживаться, — возразила мама. — Дела не ждут. Нужно делать свою работу.

На третий день бури господин с часами проводил финнов домой.

— Вынеси ведро и почисти его снегом, — сказал мне Лысый.

— Но почему я?

— Будем по очереди, — сказала мама. — Все будут выносить.

Я вынесла ведро в темноту. Ветер успокоился. Вдруг у меня перехватило дыхание. Ноздри замёрзли. А сейчас ведь лишь ноябрь. Полярная ночь будет длиться до начала марта. Погода будет только ухудшаться. Как мы сможем это пережить? Нужно перезимовать первую зиму. Я быстро исполнила свой долг с ведром и вернулась в юрту. Ночью, перешёптываясь с папой, я понимала, что веду себя как Янина, которая общалась со своей мёртвой куклой, но ничего не могла с собой поделать.

Двадцатое ноября. День рождения Андрюса. Я внимательно считала дни. Проснувшись, я поздравила его с днём рождения и думала о нём, таская брёвна днём. Ночью я сидела возле печки и читала «Домби и сына». Красивая… Я до сих пор не знаю значение этого слова. Может, узнаю, если пролистаю вперёд. Пролистала несколько страниц. Вдруг моё внимание привлекла какая-то пометка. Я пролистала назад. На полях страницы двести семьдесят восемь что-то было написано карандашом.

«Привет, Лина. Ты уже добралась до страницы 278. Очень хорошо!»

Я тихо ахнула, потом сделала вид, что зачиталась. Посмотрела на почерк Андрюса, провела пальцем по продолговатым буквам своего имени. Может, он ещё что-то написал? Я понимала, что мне нужно читать дальше, но не могла дождаться, поэтому принялась аккуратно листать страницы в поисках надписей.

Трёхсотая страница: «Ты правда до страницы 300 дочитала или уже просто так листаешь?»

Я едва сдержала смех.

Триста двадцать вторая страница: «Ну и нудный же этот «Домби и сын». Вот согласись».

Триста шестьдесят четвёртая страница: «Я о тебе думаю».

Четыреста двенадцатая страница: «А ты обо мне думаешь?»

Я закрыла глаза.

Да, я о тебе думаю. С днём рождения, Андрюс.

77

Стояла середина декабря. Мы были в пасти зимы. Повторитель обморозил пальцы и нос. Их кончики сморщились и почернели, а кончик носа и вовсе взялся какими-то серыми грудками.

Мы кутались во всё тряпьё, которое попадалось нам под руку. Обматывали ноги выброшенными на берег рыбацкими сетями. В юрте все ругались и действовали друг другу на нервы.

Начали умирать маленькие дети. Мама понесла свой паёк голодному мальчику.

Но он уже был мёртв, его ручка так и лежала протянутой в ожидании куска хлеба. В лагере не было ни врача, ни медсестры, только один эстонец-ветеринар. Мы полагались на него. Он старался как мог, но условия были антисанитарные, а лекарства отсутствовали.

Иванов и энкавэдэшники в юрты и вовсе не заходили. Они кричали нам оставлять мёртвых за дверью.

— Вы грязные свиньи. Живёте в грязи — вот и умираете.

В лагере появились дизентерия, тиф и цинга. На открытых язвах кишели вши. Как-то вечером один из финнов, что рубил дрова, отошёл по нужде. Позже его нашла Янина: он висел на столбе. Повесился на рыбацкой сетке.

За дровами нужно было ходить всё дальше и дальше. Мы отошли на почти пять километров от лагеря. В конце дня ко мне подошла Янина и обняла меня.

— Ляля мне кое-что показала, — сказала она.

— Что же? — спросила я, запихивая в карманы веточки для печки и на кисточки.

Янина посмотрела по сторонам.

— Иди, покажу.

Она взяла меня за руку и повела по снегу. Показала на что-то рукавицей.

— Что там? — спросила я, присматриваясь к снегу.

— Тихо… — Она потащила меня ближе и показала.

И я увидела. На снегу лежала большая сова. Её белые перья так сливались со снегом, что я не сразу её заметила. Тело у неё было длиной сантиметров с шестьдесят. У большой хищницы оказались маленькие коричневые крапинки на голове и туловище.

— Она спит? — спросила Янина.

— Мне кажется, она мертва, — ответила я.

Я достала из кармана палочку и потормошила её за крыло. Сова не пошевелилась.

— Да, мертва.

— Как думаешь, её можно съесть? — спросила Янина.

Поначалу я была в шоке. А затем представила её пухлую тушку, которая жарится над нашей бочкой, словно цыплёнок. Я снова потормошила сову, после чего взяла её за крыло и потащила. Тяжёлая, но по снегу скользит.

— Нет! Волочить нельзя. Энкавэдэшники увидят и заберут, — сказала Янина. — Спрячь под одежду.

— Янина, сова ведь огромная. Она туда не поместится.

От мысли о мёртвой сове под пальто меня передёрнуло.

— Но я хочу есть, — заплакала Янина. — Пожалуйста. Я тебя впереди буду заслонять. Никто не увидит.

Я тоже хотела есть. И мама. И Йонас. Я склонилась над совой и попыталась прижать её крылья к туловищу. Они оказались твёрдыми. Морда у неё была острая, угрожающая. Я не представляла, как смогу прижать её к своему телу. Я взглянула на Янину, и девочка, выпучив глаза, кивнула.

Я осмотрелась.

— Расстегни мне пальто.

Её маленькие ручки принялись за дело.

Я подняла мёртвую хищницу и приложила к своей груди. По моему телу прокатилась дрожь отвращения и страха.

— А теперь быстренько застегни.

Пальто не застёгивалось. Очень уж большой оказалась сова. Борты на мне едва сходились.

— Переверни, чтобы морда не торчала, — сказала Янина. — Всё равно она такого же цвета, как и снег. Идём, скорее.

Скорее? Как я пройду пять километров, беременная мёртвой совой, так, чтобы не заметили энкавэдэшники?

— Янина, не спеши. Я так быстро не могу. Она очень большая. — Изогнутый клюв колол меня в грудь. Мёртвая сова была жуткой. Но мне так хотелось есть!

Другие депортированные с удивлением взглянули на меня.

— У нас мамы болеют. Им нужно есть. Поможете нам? — объяснила Янина.

Незнакомые люди окружили меня, пряча от посторонних глаз, и проводили к юрте. Никто у нас ничего не спрашивал и не просил. Они радовались, что кому-то помогли, что у них что-то получилось, — хоть личной выгоды им с того и не было. Мы старались прикоснуться к небесам, находясь на дне океана. И я знала: подсаживая друг друга, нам удастся подняться хоть немного выше.

Мама Янины ощипала сову. Мы все столпились вокруг самодельной печки, чтобы нюхать, как пахнет блюдо.

— По запаху похоже на качку, как думаешь? — спросил Йонас. — Давай представим, что это качка!

Тёплое мясо оказалось божественным на вкус. Пусть и жестковатое: можно было растянуть удовольствие, долго пережёвывая. Мы представляли, что сидим на королевском банкете.

— А как вам маринад из крыжовника? — спросила госпожа Римас.

— Это просто чудо! Спасибо, Лина! — поблагодарила мама.

— Это всё Янина. Она сову нашла!

— Её нашла Ляля, — исправила меня Янина.

— Спасибо, Яниночка! — сказал Йонас.

Янина светилась, держа полную пригоршню перьев.

78

Наступило Рождество. Вот и ползимы уже почти позади. Есть чему радоваться.

Непогода по-прежнему не отступала. Стоило улечься одной бури, как по её следам уже надвигалась другая. Мы жили, как те пингвины, замерзая под слоем снега и льда.

Госпожа Римас стояла возле пекарни.

От запаха сливочного масла и какао она заплакала. Энкавэдэшники пекли для себя торты и печенье. Они ели рыбу, пили горячее кофе, вкушали американские мясные и овощные консервы. Поев, играли в карты, курили сигареты, а может, и сигары, выпивали по рюмке коньяка. Затем растапливали печь в своём кирпичном бараке и накрывались меховыми одеялами.

Мои рисунки становились меньше — бумага заканчивалась.

Сил маме не хватало. Она даже не смогла высидеть Сочельник. Долго лежала. Её волосы примёрзли к доске. Она раз за разом проваливалась в сон и просыпалась, чтобы лишь помахать нам, когда мы оказывались поблизости.

Вместе с вшами пришёл тиф. Повторитель заболел и настаивал на том, чтобы уйти из нашей юрты.

— Вы такие хорошие. Это для вас небезопасно. Небезопасно, — говорил он.

— Да, ступай прочь, — сказал Лысый.

Он перешёл в юрту, где жили люди с лихорадкой, сыпью, в бреду… Мы с госпожой Римас его проводили.

Прошло четыре дня — и я увидела его голое тело с широко раскрытыми глазами на куче мертвецов. Отмороженная рука у него была без кисти. Песцы выели ему живот, открыв внутренности и запятнав кровью снег.

Я отвернулась и закрыла глаза.

— Лина, пожалуйста, убери со стола эти книги, — сказала мама. — Не могу на такие ужасы смотреть, тем более перед завтраком.

— Но ведь это и вдохновляло Мунка. Он видел в этих образах не смерть, а рождение, — сказала я.

— Убери, — настаивала мама.

Папа тихо посмеивался из-за газеты.

— Папа, вот послушай, что Мунк сказал.

Папа опустил газету.

Я перевернула страницу.

— Он сказал: «Когда я умру, из моих костей вырастут цветы, и в них буду я — это и есть вечность». Правда, красиво?

Папа улыбнулся.

— Ты красивая, потому что так видишь.

— Лина, пожалуйста, убери эти книги со стола, — сказала мама.

Папа подмигнул мне.

— Нужно что-то делать! — кричала я Йонасу и госпоже Римас. — Нельзя, чтобы люди вот так умирали!

— Мы делаем, что можем. У нас только это и есть, — сказала госпожа Римас. — И мы будем молить Бога о чуде.

— Нет! Не нужно так говорить. Мы будем жить, — сказала я. — Правда, Йонас?

Брат кивнул.

— Тебе не плохо? — спросила я.

— Мне хорошо, — ответил он.

В тот вечер мама лежала, положив голову на мои колени. Через её лоб прям маршировали вши. Я стряхнула их.

— А ты извинилась? — спросила у меня мама, подняв тяжёлые веки.

— Перед кем?

— Перед Николаем. Ты сказала, что ненавидишь его.

— Ненавижу, — подтвердила я. — Он мог бы нам помочь. Но решил этого не делать.

— Он мне помог, — исподволь сказала мама.

Я взглянула на неё.

— Когда я пошла встречать Ворчливую из села, было темно. Мимо проезжали какие-то энкавэдэшники и начали издеваться надо мной, поднимать мне платье. Как вдруг появился Николай, прогнал их и подвёз меня. Я попросила его узнать, что с вашим отцом. Ворчливую мы встретили на дороге в темноте. Николай высадил нас в трёх километрах от лагеря, и дальше мы пошли пешком. Вот видишь, — сказала она, подняв лицо, — он мне помог. И, наверное, командир об этом узнал. За это Николая наказали. Думаю, поэтому мы здесь.