На восходе утренники, а среди дня снова зной, смолистые запахи сосен.

Вдоль шоссе первая прожелть на молодых посадках.

Но это еще не осень! Это сухменное, знойное золотое лето пало на неокрепшие деревца.

А в саду зелень, зелень, сплошная купина зелени, пронзенная мечами гладиолусов.

Тишина.

…И строй сосен над тишиной — ее охрана и ее начало.

Почему пленительно интересная и смелая по своим суждениям книга Эренбурга «Люди, годы, жизнь» все же чем-то не удовлетворяет?

Созерцание созерцателей. Писатель о писателях. Любопытно. Сквозь писателей видишь мир. Среди других воспоминаний — блеск.

Но если я буду писать мемуары, я напишу о других — о Буянове[16], о Насте, о Маше Ильясовой[17].

О людях действия! Они мне интереснее.

Созерцать созерцателей, даже очень талантливых, — этого мало. А ведь он знал людей огромного действия. Где же об этом действии?

Явственное дыхание осени. Весь день на огненные языки гладиолусов, на пышные купы флоксов сыплет и сыплет обложной, но переменный дождичек.

Под ним алеет рябина, и первый алый лист на плюще…

Бахирев зажил живой жизнью.

Не глядя на улюлюканье разной швали, прошел по разным городам и странам, сотням театральных подмостков и шагнул наконец на экраны кино. Через головы бездарей и завистников. Так ему и полагалось!!!

Заживешь ли ты, бабушка Василиса?

Ведь ты так хороша, что у тебя даже не будет ненавистников.

Или ненависть необходима для жизни?!

Созданная одним добром, сможешь ли ты зажить среди живых?

Пасмурный день с сильным, но теплым ветром.

Весь сад в качании и шелесте. Качаются гладиолусы, качаются флоксы, стелются космеи.

Весь день ветер словно в предгрозье, а грозы нет.

Вот и прошло это благословенное лето… Такое знойное, покойное, полное цветов и плодов.

Встречи с друзьями, песни как-то особенно сплетались с садом.

…Люди, как и эти дни, были спокойны, естественны и доброжелательны в нашем доме…

…Милое лето шло от цветов к цветам, под охраной родных сосен… рядом с бабушкой Василисой…

Если писатель хорошо знает то, о чем пишет, он может опустить многое из того, что знает, и, если он пишет правдиво, читатель почувствует упущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом.

«Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды» (Хемингуэй).

…Средь дождей помеженило слепящее утро…

Флоксы — «мокрые курицы» — начали оживать, отряхиваться. Гладиолусы и георгины — истинные цветы осени — под дождями не дрогнули, не привяли, не пожухли. Алые гладиолусы пламенели и под дождем. Нежная махровость георгинов словно еще пышней и сочней в потоках, льющихся с неба.

Утро блеснуло ослепительно яркое и прохладное. К одиннадцати уже разгорелось по-летнему, а к часу снова обволокло небо.

…И к вечеру снова дождь, дождь…

Ездили за грибами. В лесу над крохотными маслятами замираем, как собака на стойке. И не чувствуем дождичка-просевня, неутомимого, спорого.

Прошло благословенное лето в кругу сосен, под их неусыпной охраной.

Пара противных гостей (остальные были чудесные), тревога с «Мосфильмом», борьба с Басовым — лишь наслоения, смываемые с памяти, как пыль.

Осталось главное.

Сосны, цветы, бабка Василиса. Покой и радость…

И странная вера в чудеса…

Надолго ли? Что принесет осень?

Круговой строй сосен.

…Дни грибов и сосновых опушек…

До вечера лило, а ночью поредели облака, и брызнул за ними свет луны.

Сосны потемнели и тихие стоят, неизменные, как верная стража.

И в кругу их, в их круговом строю, покойней и ясней мысли. Словно все мелкое за нерушимой стеной из рудовых могучих стволов.

Ночь влажная и теплая, космос добр. В нем не дыхание атомных бомб, а добрые улыбки Гагарина и Титова.

Немного слишком многолюдное, но все же тихое и доброе лето еще дышит близко-близко.

Мы с дождями все не перестаем оплакивать минувшее лето. Все вспоминаем, как раскрылось оно белым деревом и нарциссами прошло через вишни и тюльпаны, миновало сирень, горюя, рассталось с нею, расщедрилось пионами, грянуло желтыми лилиями, перешло к многоцветным розам и легким, как дуновение, космеям. И наконец, прощальной силой пронзило осеннюю оболочку мечами гладиолусов, дало черед цветам осени — флоксам, георгинам, астрам.

В тиши и покое лето шло под доброй охраной сосен, над цветами, с Максимом и с бабушкой Василисой.

Дожди, облака вперемежку с недолгим солнечным блеском.

Блеск крохотных маслят сквозь влажные травы и хвою.

Бархатистость боровиков на опушках.

Доброта сосен. Доброта песен. Доброта космоса, который улыбается по ночам губами Гагарина и Титова.

Радостная, сияющая доброта Максима, счастливого каждой моей улыбкой.

Несгибаемая доброта бабушки Василисы, что живет рядом с моим сердцем.

Лето было добрым ко мне, поэтому так жаль, что оно позади.

Какой ты будешь, осень?

За стеной рудовых сосен, в их кругу и под их охраной лето было добрым.

Иногда пробивалось извне зло, фальшь, борьба, горечь…

И уходило… Что скажет осень? Не иллюзия ли эта милая тишина?

…Тогда и бабка Василиса тоже иллюзия, потому что она рождена добротой, справедливостью, ясностью… Истинно ли все это?

Если да, то «иллюзия» станет реальнее самой действительности и бабка Василиса заживет среди людей жизнью, вложенной в нее добротой и миром этого лета.

Так искусство не только ищет и отражает истину, оно ее проверяет: есть это все (добро, справедливость, благородство) или нет его.

С утра бусит мокрик-снопогной. Помеженит на часок, посветлеет местами заволока туч, ждешь, вот-вот глянет небо синей прогалиной.

Нет… Снова затянет паморок, начнет дождь накрапом, раскропится сплеча обложной, неперемежный, занудливый.

А розы доверчиво набрали десятки бутонов, больше чем по весне.

Расцветут ли? Если бы солнце! Расцветшие мокры и мелковаты, с припухшими наружными листьями.

Осыпаются мокрые флоксы. Удивительно стойко держатся нежные космеи, и царят неуязвимые георгины и гладиолусы.

Стволы милых сосен потемнели от влаги, меньше в них золотистой песчаной сухости…

Что больше всего я люблю в живописи? — «Омут» Левитана. «Сикстинскую мадонну». Почему?

…«Единство противоположностей» — византийская духовность, высокая самоотверженность и вся прелесть плоти, все жизнелюбие…

В младенце этого «единства» нет, и он сам по себе слабее. Глаза провидца и подвижника на тяжелой шишковатой, сократовской голове.

Если б такие глаза на нежном лице ребенка… Младенец был бы лучше… А вся картина? Может, ей, мадонне, и надо вот такое, не по рукам тяжелое, рожденное на подвиг и муку дитя?

…Та жертва частностью во имя целого, на которую способен гений?..

Сентябрь — летопроводец, ревун, осенник. Сентябрь — бабье лето.

Вдруг разведрило меж дождями, и на горячем солнце заиграли цветы — пышно, ярко.

…Последние летние часы…

Начало осени. Я боюсь этой осени. Лето было добрым, и я боюсь утраты доброты и покоя.

Что ты принесешь нам, глубокая осень?

Два дня назад переломилось лето.

А какое оно было золотое!..

Сразу похолодало. Повеяло в окна студеным севером. Затопили.

Все еще цветут космеи, флоксы, гладиолусы и георгины. Золотые метелки фуксии, белые астры. Десятки бутонов на розах.

А сад уже прощальный, осенний. Одна холодная ночь, и листья винограда уже в окалине. Краснота пробежала сверху донизу. Чуть зажелтел орешник.

Остатние, прощальные, печальные дни — как жаль расставаться с тобою, лето! Какое ты было великолепное, полное солнца, цветов и все пронизанное любовью.

Дожди, туманы, пасмур. А цветы цветут.

Но уже не хочется в сад. Уже приятны горячие батареи, затопленный камин, тепло и сухость в доме.

А за окном клочья тумана. Медно-красные листья винограда, потемневшие от влаги сосны.

Осень…

А на розах, гладиолусах, георгинах еще столько бутонов…

Расцветут ли?

Флоксы поредели, но еще стоят. Еще крупны благостные, нежные космеи. Такая нежная только по божьему особому благоволению может стать стойче, выносливее всех!

Прощальный, печальный сад в дожде и тумане. Хорошо затопить камин. Но как жаль тебя, лето! Какое ты было великолепное, полное солнца, цветов, и все пронизанное любовью.

Кристальный божественный день с зеркальной синевой, с золотом орешника и багрянцем винограда.

Нежные розы, белые расцветшие флоксы, багряные гладиолусы, великолепные обожаемые космеи.

Сажали тюльпаны. Доживу ли? Увижу ли я тебя, весенний сад?

Раскрылся невиданной красотой гладиолус — бело-розовый. Откуда он?

День неповторимой красоты — не лучше ли весенней прелести эта кристально спокойная осень в синеве и золоте?

Блистательным днем ехали золотым лесом на машине по шоссе.

И вдруг совершенный, как ожившая бронза, легкий, округлый, спокойный, перешел шоссе лось.

Как шагал он неторопливо, уверенный, что этот золотой мир — его добрый мир! Как сливались его бронзовые отливы с золотом леса! Как царственно спокоен был он в потоке машин!

Дивный раскрылся гладиолус! Огромный, белый, едва розоватый, с алой серединой. Откуда он взялся? У нас не было такого. Мы назвали его сорт «Наша любовь».