В вышине они одни.

Плывут перистые полетные облака, плывет и колышется сама знойная синева, плывут и они сами, прямоствольные, корабельные…

…Сладко пахнут табаки по вечерам.

Знойные дни. Теплые звездные ночи с опьяняющим запахом цветов.

В прошлые годы мои безумные блокноты полны были голосами людей, зарисовками жестокой, захватывающей жизни. Я люблю их — измятые и запятнанные блокноты тех лет — блокноты Сталинграда и целины.

Нынче болезнь, муж, цветы и физики. И я люблю эту свою тетрадь.

Кто запомнился из тех блокнотов? Настя[13]. Прозоров[14]. Лалетины[15]. Эти люди — как цветы.

И как по поверью — средь солнечного дня короткая гроза, обильная молниями и дождем-проливнем.

Настоящая «паликопна» — гроза на первые копны зрелого хлеба.

…Илья громом лето кончает — зажин начинает…

Гроза прошла — и засверкало озерцо в каждом розовом лепестке! С каждой красной вишни свисала искристая капля. Мы снимали сад после дождя, снимали капли на вишнях, с крохотными радугами, маленькие озерки на лепестках роз, слепящие синевой лужи у крыльца. Хотелось запечатлеть все — все было прекрасно. А к вечеру похолодало…

«Олень ноги обмочил»… Первый вздох осени.

Я умру в сентябре — октябре — так почему-то мне кажется.

В этом или в следующем году — я не знаю, но в сентябре — октябре.

Какое счастье верить в бога — ведь это значит верить в возможность любить и помогать любимым «оттуда».

Знойный день, с темной летней зеленью, с прижухлыми на солнце нечастыми розами.

И вдруг снежная свежесть первого флокса — белого, как я люблю, крупноцветного, влажного.

Все флоксы в бутонах.

Нежданно и как-то сразу вытолкнули бутоны гладиолусы. Проглянул на них первый алый глазок.

…Вот мы с Максимом и дошагали прямо по цветам от раннего весеннего цвета до гладиолусов и флоксов — цветов осени.

Шолом-Алейхем говорил о деньгах: «Или они есть! Или их нет!» То же можно сказать о таланте: «Или он есть. Или его нет». То же можно сказать о даре любви и заботы: «Или он есть, или его нет».

И редко я видела (может быть, впервые), когда этот дар есть в такой степени.

Пасмурный денек. Короткие, высыхающие дождички «накрапом».

Темная сильная зелень зрелого, предосеннего лета.

Собрали вишни. Редко рдеет уцелевшая ягода.

Черные гроздья смородины.

Редкие и прелестные розы — черная роза Гадлей. Розовая, нежная, чайно-гибридная. Полиантовые нежнейшие. И белые — фрау Друшка.

Стоят космеи.

Стойко, трогательно, непоколебимо с весны до осени цветут алые сережки фуксии.

В лесу под коротким накрапистым дождичком Максим нашел дивный, словно выдуманный гриб-боровик. Это «гриб в идеале»! Бархатный, светло-каштановый, крепкий, с округлой шляпкой и сильной ножкой, великолепных пропорций и крепости. Такие я видела только на картинках да в галантерейных магазинах — «гриб для штопки».

Мы все долго ходили вокруг него, не решаясь сорвать. Вели вокруг него хоровод.

Дивно пахнет вечерами рослый табак у окна…

Ночью огромная луна над соснами. Зелень, светлеющая на черном бархате влажной земли.

…И белые купы душистого табака… Днем спавшие, голенастые, незаметные и некрасивые, по ночам табаки овладевают садом. Их высокая белизна и запах, волнующий душу…

На моей верхней террасе ночью сильный и теплый ветер — как на палубе с прогретого солнцем моря.

Ленивые переливы листьев под теплым ветром.

Среди ночи мы танцевали с Максимом на высокой террасе под большой белой луной…

И пахли табаки, и сосны махали нам ветвями, и нам было так хорошо!

А утро, полное блеска, встретило нас молодыми розами, полными росы и миллионов солнц. Встретило тесным кругом сосен, что словно охраняют нас от всего недоброго.

Как прелестна земля!

Как великолепна жизнь, когда любишь всем сердцем!

Чудесные цветы, но люди чудеснее! Только редко, редко. То, что происходит со мной и Максимом, чудесно!

Знала ли я, что испытаю такую всепроникающую привязанность?

Да, я знала, давно, с детства. Я знала за собой способность ерундить, даже хулиганить во второстепенном и быть самоотверженной, смелой в главном.

Любовь — чудо человеческое.

Блеск тяжелой и темной листвы.

По второму осеннему заходу зацветают поредевшие было розы.

Сизо-алая роза Гадлей. Вьющаяся бело-розовая, нежнейшая, плетистая, снежно-белая Друшка.

Раскрылся первый факел алого гладиолуса.

Колышутся любимые космеи, и под окнами — словно цветущий луг в разгаре лета.

…Но под купами летней зелени вдруг поднялась рыжеватая в гроздьях рябина… Я не знала ее, не помнила о ней, не видела ее. И вдруг сегодня она поднялась над опустелыми вишнями, над темной сиренью.

Осень?..

При каждой перегрузке, когда поднимает голову смертельная болезнь, я думаю о Максимушке. Как он останется?

Когда столько душевных сил вложено в любовь, когда все на таком душевном взлете и трепете, как у него, разлука грозит не только горем, но опустошением, равнодушием, глубоким спадом.

…Равнодушие ко всему и навсегда — это очень страшно. Я испытала это. Нет страшнее!

Он пришел, этот завершающий месяц — венец летнего счастья.

Знойное марево. В отяжелевшей от зноя зеленой куще тяжелые, пригибающиеся стебли роз, пронзительные алые гладиолусы, пышные снежно-белые флоксы, луг космей, нежных и неприхотливых.

Надо всем этим неприхотливые яблони, полные яблок. А над ними, над всей купиной зрелого августовского сада, в синей вышине песчано-желтые стволы царственных сосен с зелеными ветвями, брошенными спокойно и вольно в безоблачную синеву.

Вечер первого августа. Погасло и посветлело небо.

Купина сада еще зеленеет, а ветви сосен черны и отчетливы на светлом предвечернем небе.

Яблони где-то внизу, вся купина зелени внизу.

Со мной, надо мной, вокруг меня только сосны.

Родные деревья моего детства. Встали кругом, распростерли добрые крылья. И такой покой «под крылом у сосны».

Тишина.

Под крыльями сосен, под их милой охраной течет это лето.

И, как всегда, вечером, дождавшись назначенного часа, выступили они из всего на белом небе. А на земле раскрылись, завладели садом и выступили из зелени купы белых высоких табаков.

Неприметные и грубоватые днем, в «свой час» они прекраснее всего.

Дивно, таинственно хорошеют они вечерами.

Над ними, над милыми соснами кружились очень высокие подоблачные птицы, и, как птицы к гнездовьям, к аэродрому один за другим пролетали самолеты.

Почему так легко и спокойно на душе?

Это лето течет в кругу сосен, под их спокойными крыльями, рядом с Максимом, и рядом с нами изо дня в день идет бабушка Василиса…

Люблю ее милую душу, такую русскую в ее самоотверженной доброте и жесткой правдивости, в ее боевой ярой потребности в справедливости, в ее умении все понять, над всем усмехнуться, в сочетании наивной веры с острой прозорливостью.

Вера и прозорливость в их борьбе и слиянии.

«Во мне, старухе, и того и другого понабито… Схлестнутся друг с другом. Пока шучу над собой, а впору плакать. Шутник-покойник пошутил да помер…»

Как мило и легко писать о тебе — льется из самой души! Примут, полюбят ли тебя, бабушка Василиса? Может быть, и нет.

А я все равно люблю и радуюсь каждому твоему душевному слову. И по этому лету, под крыльями сосен, по календарю цветов я иду с тобой.

Милые сосны стали стеной вокруг меня, распростерли крылья, точно охраняют.

И такой покой исходит от них!

Сосны — деревья моей жизни.

С утра полуденное солнце, а к вечеру одна за другой прогремели подряд три грозы.

Последняя громыхала уже потемну.

И сразу похолодало.

Гладиолусы, алые и белые, розовые, лимонные, вонзаются в воздух мечами, защищающими лето от осени.

Один за другим расцветают флоксы — белые, розовые, ситцевые.

Снова пышен и ярок наш сад в своем августовском наряде…

«Задача писателя неизменна, она всегда в том, чтоб писать правдиво и, поняв, в чем правда, выразить ее так, чтоб она вошла в сознание читателя частью его собственного опыта» (Хемингуэй).

Творчество должно стать частью опыта современного человека — тогда оно заслуживает называться литературой, поэзией, искусством.

«…чувство причастности к чему-то великому, во что поверил целиком и полностью, и ощущаешь подлинное братство со всеми, кто связан с ним так же, как ты» (Хемингуэй).

Он говорил, что писателю необходимы талант, самодисциплина, ум, бескорыстие, долголетие.

Я обладаю лишь самодисциплиной и бескорыстием… Малость успеха, крохи таланта и никакого долголетия.

Что можно сделать с такими резервами?!

С утра уже нелетняя, холодноватая яркая эмалевая голубизна неба меж сосен.

…Прохладны утренники — «олень обмочил копыта».

Набирает силу последний осенний наряд сада — цветут гладиолусы, флоксы, грубоватые, оранжево-крапчатые курчавые лилии. Стойкая и нежная космея цветет, не переставая… Розы постепенно набирают второе, нет, уже третье дыхание!

Вчера сорвала дивную желтую с розоватой окраинкой, зоревую, крупную, как пион.

Стихи И. Эренбурга. Что-то в них привлекает, что-то отталкивает. Привлекают три последние строки… «свои скрижали». А отталкивает? Не о «деянье во благо, а о сомненье как о самоцели» говорят они. И поэтому выпирает «я», «эго». …я не хотела бы так писать. Его «Люди, годы, жизнь» — книга созерцаний, а не деяний, созерцателя в ней больше, чем участника борьбы, деятеля. И нравится и что-то все же не то, совсем не то…