Утренний Париж смотрел на нас глазами большого и давнего друга. Откуда шло это ощущение? Может быть, оно шло от того, что каменные кружева Нотр-Дам для нас были неразрывно связаны со словами великого гуманиста Гюго, близкими нам с детства? Может быть, это Бальзак, Флобер, Стендаль, Мопассан нарисовали Париж с такой отчетливостью, что каждая аллея Булонского леса кажется знакомой? Нет. Это ощущение глубже. Оно не от литературы. Оно от самой жизни. И, всматриваясь, мы узнали в Париже родные черты Ленинграда. Тот же размах, та же гармоничная, полная сил перспективность, которая словно предсказывает городу большое будущее.
Ленинград, перенесенный в мягкий климат Средней Европы, где и в декабре ярко зеленеют газоны, где в декабре бегают дети в носках и коротких штанишках, с голыми коленями.
Хотелось понять как можно глубже и город и народ, его создавший.
Но многое ли доступно туристу?.. На помощь приходит искусство.
Гулко отдаются шаги в высоких, пустынных залах Лувра. Рубенс с его пышной и холодноватой символикой, полотна Рембрандта, знакомого по Ленинграду. А вдалеке совсем небольшое и неброское — единственное полотно, перед которым теснятся люди. Это — «Джиоконда». Мы знаем ее по репродукциям издавна, и все же все в ней неожиданно.
Бывает ли такое зеленоватое таинственное небо? Может быть, в предвечерний и предгрозовой час?
В этом свете тонкое лицо женщины. Губы ее плотно сжаты, и все же они улыбаются. Скользящая, неуловимая улыбка таится в одном уголке губ.
Уловлено само движение, и улыбка бесконечно изменчива. В каждом новом ракурсе она приобретает новое выражение. То насмешливое, то нежное, то скорбное, то горьковатое… и все-таки преобладающее — выражение какого-то глубокого и тайного знания. Женщина на картине знает о вечности, о законах жизни, о глубинах человеческих сердец много-много. Знает и молчит. Хочется, чтоб разомкнулись сомкнутые губы, и невозможно отойти от полотна.
Второй раз мы испытали ту же невозможность отвести взгляд возле Венеры Милосской.
Пожелтевший тяжелый мрамор, но сходное впечатление изменчивости, исполненности многих выражений, таящихся в углах твердых губ. Та тайна таланта и мастерства, которую невозможно передать в копии.
…Первые дни мы бродили по Парижу как зачарованные, но рядом с восторгом с первых же дней возникала тревога.
Величественный Нотр-Дам. Но чем ближе подходишь к нему, тем отчетливее въевшаяся в камень вековая пыль, щербины и выбоины. Прекрасен Версальский дворец, окруженный старинным парком… Но каким запустением веет от него!.. Друзья устроили нам торжественный обед в Версале, в том зале, в котором, к слову сказать, подписывался Версальский договор. Теперь здесь отель для привилегированных. За длинным столом шумной компанией собрались мы, писатели, журналисты, художники. А рядом за столиком чинно восседали исполненные самоуважения пары. Старая дама с волосами, выкрашенными в седой голубовато-серебряный цвет, с целым состоянием на каждом разукрашенном бриллиантами пальце. Рядом с ней пес в нарядной попоне. Официант галантно подал псу на пол кушанье в такой же серебряной вазе, на такой же фарфоровой тарелке, с которых ели мы. В историческом Версальском зале — пес, жрущий из серебра и фарфора!
Это обычное зрелище не привлекло ничьего внимания. Только мы, два москвича, почувствовали нестерпимый зуд, зуд в мозгах. Нам хотелось хохотать, швыряться тарелками, драться…
Чувство тревоги у нас достигло своего зенита в новогодний день в Ницце и в Каннах. Знать Франции, Италии, Америки съехалась на Лазурный берег, чтобы здесь под ослепительным солнцем отпраздновать Новый год. В шезлонгах на набережной беспечные девицы в узких брючках с волосами, свободными прямыми космами свисающими ниже носа, выкрашенными в противоестественные лиловато-рыжие тона, набриллиантиненные старухи с собаками…
А рядом в лазурном море отчетливые черные, ощетинившиеся жерлами американские военные корабли.
Беспечное фланирование и похмелье под жерлами чужеземных пушек.
Мы уезжали с тем же зудом в мозгах, который охватил нас еще в Версальском дворце. Мы пытались развлечься, читая вывески и надписи по дороге. Мы едва владеем французским языком, но нам хотелось понять, что говорит Франция языком дорожных плакатов, указателей, отыскивали в словаре слова, пестревшие вдоль дорог среди изумительных по красоте рощ, обширных полей: «Частное имение. Останавливаться запрещено», «Владение такого-то. Переходить за обочину дороги не разрешается!»
Тьфу! Ради такого словесного мусора не стоило копаться в словаре. Зуд в мозгах не проходил, все усиливался. И, возвратившись с побережья, мы снова бродили по парижским площадям с одним и тем же вопросом в умах: мы видим величие твоего прошлого. Но где величие настоящего? В чем твое будущее?
Не в этих же побрякушках, столь искусно сделанных из стекла и позолоты?! Не в скопищах же роз и фиалок, что цветут здесь и в декабре?!
Все это прелестно, спору нет.
Но все же… Когда женщина молода, прекрасна, исполнена сил и дарований, она и в простом спортивном джемпере будет первая среди других, но если приходит старость, исчезают красота и сила, иссякают дары и таланты, тогда приходят на помощь спасительные побрякушки.
Прекрасны цветы Франции. И я, и многие мои друзья, мои ровесники, с увлечением растим цветы в комнатах, на террасе, на даче. Но давно ли настигло нас это увлечение?
Десять лет назад все просторы степные, казалось, лежали в наших ладонях. Мы рвали розы в городах Армении, лежали на тюльпановом разливе в тысячеверстных степях Казахстана, ломали снопы черемухи по берегам сибирских рек.
С годами приблизились грудные жабы и инфаркты, немощи сузили просторы жизни, и тогда изысканность комнатного букета вдруг приобрела значение. Такова психология человека. Но нельзя ли провести аналогию с судьбой страны?
Но может ли ответить на такие вопросы турист? Он может только их задать и ломать над ними голову.
Аналогии, сопоставления, сравнения теснились в наших умах. Удивительно отчетливо, по-новому увидели мы из Парижа Москву.
Собор Василия Блаженного, Кремлевские башни также исполнены величия прошлого. Но как обновлено все соседством с красным гранитом Мавзолея, молодостью таких заново перестроенных магистралей, как улица Горького, Охотный ряд, силуэтами высотных зданий!
Красная площадь словно перекресток двух эпох — большого прошлого и огромного настоящего.
Но даже не входя на Красную площадь, даже не въезжая в Москву, издали, с Рублевского шоссе, уже видишь университет, зеленый массив Лужников, очертания высотных зданий.
И далеко до границ старой Москвы возникает новая Москва — новые районы, целые города, выросшие за последние пять-шесть лет. Им еще недостает тщательности и красоты отделки, но какой колоссальный размах, какой рост, какой темп.
Так, еще не въезжая в Москву, видишь, как велик ее сегодняшний день, какой молодой и просторной кажется она из Парижа. И как чисты ее улицы! Человек, любящий свою страну, не плюнет на камни Красной площади.
Почему так загрязнены и замусорены прекрасные площади Парижа?
Возникают тысячи «почему», и каждое из них тревожит.
…Париж уже полюбился нам…
Золотые темнохвойные сосны высоко поднялись над купиной зелени. Сад буйно зеленеет, играет всеми красками, исходит влажными запахами.
А над ним сушь и тишь. В небе только сосны.
Какая тишь и радость в душе!
В круговой охране сосен я, Максим, бабушка Василиса, пара друзей да время, исчисляемое по цветам.
Бесконечные сияющие дни, полные покоя, смеха, нежности, музыки, странной надежды.
Милое, милое лето…
Доцветают пионы. Вспыхивают первые розы. Раскрываются первые космеи.
Гладиолусы уже все с зыбью на листьях, с продольной резкой полосой, с перехватом прожилок, у зыби — зачатки новых стеблей и цветов.
Каждое утро торопливое «топ, топ» по лестнице, и я вижу лицо моего мужа… Для меня наибольшее счастье — это разговаривать с ним о наших задумках, когда слова льются из души в душу.
Как я могла жить без этого?
Еще пышноцветны царственные пионы, огромные, махровые… Но мало уже зацветающих вновь, много привядших — пионы перешли свой «зенит».
Одна за другой вспыхивают краснопенные розы. И меньше их, чем пионов, и не так велики они, и не так высоки, но так сильны и чисты краски, столько нежности в лепестках, что они, а не пионы владеют садом.
Зацветает еще несильная космея. Вспыхивают грубые, ало-крапчатые яркие лилии.
Доцветает жасмин.
Бутоны роз, бутоны кудрявых высоких лилий, бутоны космей, зарумянившиеся вишни на ветках и чернеющие гроздья смородины, еще зеленые яблоки на пригнутых ветвях — все на подходе, в наливе!
День июля-налива.
Пышные, чуть прижухлые на солнцепеке розы… Осыпь алых, белых, розовых лепестков под кустами на черной земле…
Нежный запах, освежающий, знойный, неповторимый.
Звездный луг космей. Над нежной и пышной зеленью разноцветные ромашки с ладонь ребенка величиной. И как ладони раскрыты, подняты к небу — пьют зной.
Грубые красно-пегие лилии также бесстрашно открылись обжигающему солнцу, а табаки сомкнули белые соцветия.
Купы деревьев пышны, сильны, темно-зелены, тенисты, и влажна земля под ветвями.
Буйно зеленеет, играет всеми красками, исходит влажными запахами сад…
А над купами яблонь и вишен, над зеленой влажной порослью сосновая сушь и тишина в высокой голубизне.
Там, в небе, только сосны.
В три, в четыре раза выше самой высокой яблони, они легко вздымают над зеленой купиной песчаные, со всех сторон омытые синевой, рудовые стволы со свободно брошенными в небо спокойными лапистыми ветвями.