Вот-вот лопнут набухшие, липкие от сладости сока земли бутоны пионов.

Золотые ведренные дни, полетные облака в синеве, и зелень, зелень…

Только лилии, первенцы знойного лета, пронзили сад.

… А слова горестно умирают.

Я так наслаждалась Граней[9]. Так пела в сердце эта фраза: «…Ищи на орле, на правом крыле…»

И этот душистый знойный полдень, когда она одна с ребенком под яблоней и боится слово шепнуть, чтоб не спугнуть счастье…

А прочла — и не то… Ох, не то!.. Неужели в прозе невозможно добиться того, что в музыке, в стихах, этого дрожания сердца?

Или у прозы и задачи другие?

Нет. В лучших страницах Шолохова, Фадеева, Паустовского это есть. У С. Антонова — есть.

Я понимаю, что это надо, но не умею. А многие и не понимают. Как суметь, как этому научиться?

По утрам весь сад в сиянии и блеске.

Сверкает, играет, лучится каждый листок. И в зеленом сверкании махровые, с тарелку величиной, отяжелевшие от собственной пышноты пионы — белые, розоватые, розовые, темно-вишневые. Роскошь пионов. Особенно хороши белые с чуть розоватой сердцевиной.

Эстафету молодого лета от лилий к розам несут пышноцветные пионы.

Тугие, еще не раскрытые бутоны источают сладкий сок, и муравьи лакомятся им.

Пионы приняли у лилии эстафету молодого лета, чтобы передать ее цветам летней зрелости — розам. И уже раскрылась первая сизо-алая, почти черная роза Гадлей.

В синеве разъединое полетное облако. Солнце льется на травы, как мед-самотек.

Ветер-«летень» колышет зеленые ножи гладиолусов, вьется над травными прогалинами, сквозит в купах пионов, перебирает узорным полистьем.

В эти дни травы и листья таят и несут в себе все цветение лета и осени.

Еще где-то в сердцевине зеленых бутонов живут ярчайшие розы.

Еще где-то в глуби ножевидных листьев таятся соцветия гладиолусов, едва намеченные легкой зыбью листа, руслом сгустившихся прожилок. Скоро по этому руслу потечет само лето, отделит стебель, зажжет высокие соцветья.

Летнее цветение — как пружина, еще скрытая зеленью, сжатая до отказа и готовая вот-вот развернуться, — оттого так упруга каждая травинка!

В эти дни собирают лечебные травы и наговорные знахарские коренья.

В эту ночь ищут папоротник и верят, что он открывает клады.

В эти дни и ночи в самом папоротнике и в других травах клад еще не открытый, сила во многом тайная — праздник трав!

Красное лето — зеленый луг.

Колдовской день Ивана Купалы…

Как безумно я люблю весь этот мир трав, и цветов, и любви.

Но еще надо вот такое же напруженное, готовое дивно развернуться — везде: в жизни, в стране, в таланте…

Ведь оно есть в стране, вернее, все есть для него… Делать все, чтобы оно скорее стало…

Просто?

Звать волшебство, открывать клад без папоротника…

Дни и ночи полны чуда…

Придешь ли ты ко мне, ночь Ивана Купалы?

Пышные, тяжелые, с тарелку величиной, пионы клонятся, сильные стебли валятся на тучную землю, не выдерживая собственной силы и красы!

Обуздали, держим, как коней, на привязи, за тыном, за изгородью, а они рвутся сквозь тын, клонят гривастые головы, выгибают шеи.

Обнимешь охапкой — рвутся из рук, буйствуют.

Махровые, гривастые, алые, розовые и белые, с дивно краснеющей сердцевиной, стыдливо спрятанной в глубине.

Воздух в саду пропитан их влажным и нежным запахом, а чуть выйдешь за калитку — и обдаст лицо хвойной, песчаной, смолистой сушью…

…В саду еще живет запах весны, а за калиткой — чистокровное лето, лето без примесей…

Как я люблю щедрость земную, и как все связано с нашей любовью!..

Почему я пишу с наибольшим наслаждением, когда пишу «для себя»? Верно ли это? Высшая радость должна быть в том, чтобы вести за собой других.

Почему же я счастливее, когда, ни о ком не думая, сама для себя ищу слова прекрасные, удивительные?

Разве в тех страницах, где пишу и для других, я в чем-то фальшивлю? Иногда — да! Иногда я говорю вполголоса о том, о чем надо греметь. Но две трети, нет, четыре пятых написанного мною абсолютно искренне!

Радость больше от беглых строк блокнотов тех, которые не увидит никто, никогда.

Что же ты, искусство? «Самовыражение»? Самое слово мне противно. Что-то вроде онанизма.

Что же ты, искусство?

«…когда же мы находим в романе удачными только типы негодяев и неудачными типы порядочных людей, это явный знак, что автор… вышел из пределов своего таланта и, следовательно, погрешил против основных законов искусства…» (Белинский).

Явный знак и того, что автор или малодушен, или горько болен — душевно слеп на один глаз.

Шишечки на соснах потемнели, нет прежней золотой пушистости, когда казалось, что пчелы сидят меж хвоинок.

За калиткой запах смолистой суши — терпкий, густой.

Тишина, сушь и смола за калиткой.

А в саду тяжелая роскошь пионов, их влажное и свежее дыхание.

… Благословенное лето…

Читаю восторженное описание Парижа туристами. Скучным и некрасивым мне кажется «ваш» Париж…

Канны — красная земля, синеватое море и нагромождение чуждого, как кому вздумается нагроможденного, не радующего глаз богатства.

Эта красноватая земля, и это море, и это золото апельсинов в темной зелени листвы — как бы все это могло зажить в человеческом, мудром, высоком преломлении, оснащении и осмыслении?

Леже[11] возникает нежданно, именно как это выхваченное из другой, будущей эпохи человеческое оснащение природы. Он возник для меня не как старик с крестьянски мудрым и упрямым лицом, а как обогащение этой и без того богатой природы. Искристая игра красок, которая хочет сказать окружающему: «Ты прекрасно, но я еще лучше. Человек может делать еще прекраснее».

Фреска на белом камне вписывается в природу естественно, как ее продолжение, как поле цветов, как скала драгоценного камня. Хорошо!..

Домик в розах волшебных оттенков. Подарки, русские по широте, по русскому принципу: дарить так дарить, любить так любить!

Проехать всю Францию и еще три страны, чтобы встретить квинтэссенцию русского! Широкодушье! Но его источник в характере еще не ясен мне. Здесь немало русских!

Засыпаю в сказке.

Утром Максим прямо с постели потащил меня смотреть из дверей Альпы. Мимоза цветет у дома, герань — за окном.

Витраж (музея) необходим в этом многоцветье — он на месте. Нужен он и ничто другое.

Детский уголок не покоряет меня так, как витраж и фреска, но и он увязывается с будущим.

Надя[12]… просто-напросто крепко талантлива — от «пупка», не от изощрений разума. Это второстепенно. Талант нутряной, мужской хватки. Талант не только кисти, но всей натуры — отсюда и размах и широта во многом. Понять ее вне ее работы нельзя, так же как вне моих работ не существую я. Именно в них наиболее полное раскрытие истинной натуры. Ее Горький, Маяковский, ее Леже живут во мне. Леже только таким я и вижу.

Французский крестьянин с упрямым стариковским лицом, что ты умел, что ты мог?.. Ни о чем, кроме его Джиоконды, писать не могу, хотя день наполнен прекрасным.

Придавленная четким, неумолимым железом, отодвинутая темным кругом, за железной обыденностью, за темным, замкнутым, вырвавшимся вперед, ты встаешь из пламени, и в тебе вся нежность человечества, в лунных красках, нетленная в пламени, не задвинутая всею резкостью железа, ты вся так впереди всего, нетленнее всего, первее всего…

Каким-то отзвуком боли живет в памяти весь день этот образ нежности, вставшей меж огнем и железом, меж давящей обыденностью сардин и ключей и дальним непонятным пламенем задних планов. Не хотела бы фотографии. Только такую — лунную, возникающую, как мечта о нежности, и все же больше чем живую — нетленную, все отодвигающую.

Фрески прекрасны! Люди местами оскорбляют уродливостью, а фрески и витраж так и просятся в метро, на стадионы, но не о них писать. Джиоконда, звездная меж обыденностью ключей, сардин, железа и темного круга, горящая в пламени и все же живая, нетленная, отзывается болью. Что ты мог, крестьянин с упрямым лицом?

Улыбающиеся лица французских друзей на Северном вокзале, букеты темно-красных роз на непривычно длинных стеблях, рябь огненных реклам, сотни небольших магазинов и кафе, назойливо выбегающих на тротуары узких и многолюдных улиц, — таков был Париж с первого взгляда.

То мясные прилавки, на которых куски обыкновенной говядины в прозрачной и виртуозной обертке доведены до изящества букетов, то великолепие цветочных магазинов, где в декабре цветы всех сезонов и континентов, от родной подмосковной сирени до залитых солнцем роз, то витрины ювелирных изделий, где подделка так искусна, что стекло соперничает с бриллиантами.

На улицах машины идут тесно, «впритирку», и поток их подчас медлительнее, чем движение пешеходов.

Первый вечер. Торопливые разговоры с друзьями, тревожные слова об Алжире, Де Голле, референдуме, радостные вопросы о Москве.

Ранним утром мы, полные нетерпения, снова вышли на улицы.

Париж был иным. Погасла суета реклам. Запертые и потемневшие магазинчики отступили, и на первый план выступило другое, невидимое в ночной темноте, скрываемое мусором реклам и мельтешением огней.

Спокойно и величаво раскинулись дворцы и площади в хороводе вековых аллей.

Захватывает перспективность архитектурных ансамблей. От Лувра через Тюильрийский сад раскрывается великолепная площадь Согласия. От нее — аллеи Елисейских полей и площадь Звезды к Триумфальной арке с неугасающим пламенем над могилой Неизвестного солдата.

Утренний Париж нам понравился больше ночного. Словно смыли с лица суетную косметику, и проступили черты величавые.

Никакое богатство и никакая власть не смогли бы создать такой гармонии и простоты. Это могло быть создано лишь руками и талантом народа, сильного и свободолюбивого. И, глядя на творения его рук, мы понимали, что именно этот народ мог первым поднять знамя Коммуны, что именно он в своем героизме мог, по словам Маркса, «штурмовать небо».