1961—1962

Яркий день с первой капелью.

Припекало на солнце, а от снегов тянуло холодком. И две струи сливались в воздухе.

Открытая солнцу снежная полянка в лесу (как песок на взморье) вся в мелкой зыби, но не волнистой, а в круглых луночках, словно часто-часто переступали здесь мелкие звериные лапки. Но это не зверьки, это солнце наследило лучами-лапами, это лунки от лучей, следы лучей частые, как соты, округлые, остались на снежной полянке.

Так начал таять и оседать снег.

Весь день был ярок, лучист.

…Я сидела на террасе, следила за течением дня. Вечером — час белого неба. Голубизна с него ушла. Может быть, пала на снега? Небо блекло и таяло, а белизна снегов стала отдавать твердой просинью.

На светлеющем небе все отчетливее и гуще чернели кроны сосен и все яснее вырисовывалась тончайшая ретушь оголенных березовых ветвей. И над черными соснами небо было светлей и бледней, прозрачней твердой просини чистых снегов.

Низко пролетали к западу большие черные птицы, тяжело махая крыльями.

На таком светлом небе, запутавшись меж черными ветвями двух сосен, зажглась первая большая звезда.

Загорелись ранние фонари, и от этого небо стало еще прозрачнее, снег еще синее, и отсветы от фонарей на просини снега еще казались розоватыми, как свет зари.

И тогда опять низко пролетели большие черные птицы, тяжело махая крыльями, полетели к западу на гнездовья и слились с угольной чернотой леса.

Снег делался все синее, круги от фонарей на нем наливались желтизной, лес загустел.

Яркий день с легкими, прозрачными, резкими облаками на лучистой голубизне неба.

Рябь на полянке стала глубже, грани резче. Уже не мягкие лапы зверей, а соты. И уже ощутима их слюдянистая хрупкость.

Краски леса чисты, легки — от яркости неба и белизны снега всюду чуть белесый отблеск, смягчающий все другие краски.

Стволы берез не так ярки, как снег. Днем были темнее, чуть серее. Но к вечеру голубизна неба опять пала на снега, померкло белое сияние, и березы стали тянуться, как руки снега, и стволы их у начала сливались с осевшими сугробами. И как хороши они были на снегу, как он, голубовато-белые, снегом рожденные!

Небо, уронив голубизну на снега, стало легче, невесомее, прозрачней. И в вечерний час белого неба снова деловито с востока на запад летели большие черные птицы и терялись в гнездовьях, в черной гущине сосен.

Максим[3] далеко.

Нам плохо по отдельности…

Отчего мы не понимали очевидного в годы культа Сталина?

Две причины: слепота и страх. Подсознательный страх разочарований…

Слепота и страх усугубляли друг друга.

Один писательский девиз отныне и навеки: «Ни слепоты, ни страха!!!»

Теплый и облачный день. Плюс 5°.

Ростепель. Снег раскисает. Лепня и дождь. Впервые оттаяла кора сосен, и влажные стволы стали почти угольно-черные до середины.

День угольно-черных стволов.

Блистательный день.

Эмалевое, без единого облачка небо.

Солнце, морозец, шелушение сосен. Солнце уже теплое, а ветер не сильный, но северный, крепит мороз. С крыш первая капель, а снега еще чисты и пышны. И тени деревьев на них почти трехмерной четкости.

Подует ветер, и полетят с ветвей остатки снежных шапок, рассыплются на лету в сухом и морозном воздухе в серебристо-белую пыль.

Полетели первые желтые чешуйки с обсыхающих стволов.

Оттаявшие было стволы снова сухи, но омоложены — странно светлы и нежны. И тот же светлый тон хвои, который бывает лишь в марте. Светло-зеленый, как бы даже чуть желтоватого оттенка. Но это желтизна цыплячьего пуха, желтизна новорожденности.

Так же чуть в желтизну впадает зелень только что проклюнувшихся листьев.

Умытые и обсохшие, помолодевшие сосны.

Сухие, просветленные, праздничные сосны на нетронутых снегах, и тени на снегу от этих сосен, от летящих птиц отчетливы.

Снежный блеск, нежность осветленной хвои, сухость светло-песчаных стволов, шелушение сосен и четкие, трехгранные тени на белом нетронутом снегу.

Отчего появляется перед весной этот чудесный осветленный тон сосен?

Светло-песчаные золотистые стволы и дивный осветленный тон хвои — та юная зелень со сквозною прозолотью, какая бывает у тонкой золотой пластинки.

То ли это по-зимнему низкое, но по-весеннему летящее солнце дает всему золотистую легкость? То ли именно оттого, что оно, хоть и яркое, но низкое, — не белизна в его лучах, а нежнейшая, первая вечерняя золотистость, что ложится на все окружающее?

И эта нежная, первовечерняя золотистость в свете летящего дня, под безоблачным летящим небом, под сиянием снегов дает соснам нежность, свет и легкость?

То ли это сами сосны оттаяли и просохли, омолодились… меняя кожу, сбрасывая зяблинку?..

Сугробы не те. Чуть заслюдяневшие сверху, с оспинками и рябинкой, с первой весенней опалью.

День светлых и золотых сосен.

Если березы царят в октябре, то сейчас подлинное и светлое царство сосен.

Вызолоченные нежнейшим золотом, высветленные с юности, одетые в зелень хвои, царят они над снегами.

Стройная, светлая, легкая, вся вызолоченная, стояла сосна над домом, и, казалось, не может не быть под нею счастья.

Два дня снегопад, а сегодня морозец и лазурь.

На синеве серебром сияет богатая кухта, куржевина. Снежная опока тяжело свисает и вдруг падает, рассыпаясь на лету, задевая нижние ветви.

Впервые в снегу то лапчатые, как кленовые листья, подушки на ветвях, то снежные валики. Они оползают, свисают зубчатыми гирляндами. Липкий со вчерашней оттепели снег держит эти гирлянды на весу. Но с утра под солнцем морозец, и валик, обвалившись, падает, рассыпаясь на лету, падая, задевает за ветки, и с каждой ветки летит, сверкая на солнце, серебряная тончайшая пыль. Подержавшись мгновение в воздухе, серебряная дымка ложится на снежные сугробы.

Весь лес в серебре, в белизне, в бесшумной серебряной осыпи, такой удивительной под солнцем и синевой. Ветки живут своей особой жизнью — то одна, то другая ветка дрогнет, пылит, обдает снежной россыпью.

Тяжелый сон! Чужой конь, предательская веревочка. Сама себе наделала тревогу! В последний раз…

Так или иначе, в последний раз. Сама или судьба[4].

Белело.

В туман и снег вдруг у меня в комнате появилась красавица бабочка. Большая, красно-коричневая, с желто-лиловыми, как анютины глазки, глазками на крыльях.

И бьется, бьется о стекло вестница весны, обивает, глупая, крылышки.

Пришла весна.

Первый торжествующий день ранней весны.

С утра еще пышная снежная оторочка на ветвях, снежная куржевина на поветьях, тихие сугробы под пасмурным небом.

А в полдень высокое солнце глянуло из слепящей голубизны, и дружно ударил с веток и крыш капель-водоклев.

Синь воздуха насквозь прострочена алмазной нанизью. Звон… в воздухе…

Первые рябины от водоклева на пышных сугробах редки и глубоки. На слепящей глади снежного наста тени от деревьев были синими и резкими, как ледовые трещины.

Блеск тончайшего слюдяного наста, синие тени на нем, алмазная нанизь и звон в воздухе — таков этот первый день весны!

Заслюдяневшие, слепящие сугробы под деревьями еще в крупных рябинах от капели, но ветви и стволы уже свободны от снега. Только с крыш еще каплет, и, дробясь, падает сосулька.

В мелких поветьях внутренняя влажность, бархатистая весенняя чернота, а в стволах и ветвях уже чувствуется на солнце сухость.

Стволы сосен под солнцем вызолочены, а зелень их — умытая, какая-то вся обрадованная и высветленная.

И все это под весенним слюдяным сиянием сугробов.

В аллеях начинает подтаивать, а у калитки пробилась к солнцу рыжая земля, и наша собака Мегги с большим интересом ее вынюхивала.

Весь день капель с крыш.

Под сиянием тронутых наледью сугробов зеркальная голубизна неба, сухость полей. По-летнему суховатое золото стволов и резкая голубизна граненых теней на этом примятом, кое-где заслюдяневшем снегу. Днем на солнце первые лужи, по утрам — первые сверкающие на солнце наледи на их месте.

Снова день ослепительной весны.

Март-капельник на исходе. Начинается март-протальник. Уже нет алмазной нанизи и нет звона в воздухе.

Зернистой стала поверхность чуть осевших сугробов. Блестят они не меньше, но по-иному, словно присыпали их жемчугом-крупенью.

Весна сугробов, рябых от капели; сугробов, хрупких и заслюдяневших, окаймленных чернью; сугробов, по хрупкому насту отмеченных синими, четкими извилистыми тенями безлистных деревьев.

Непередаваема голубизна воздуха и прозрачность неба, его алмазный блеск и алмазная твердость.

Еще нет ручьев, но есть разводья, сверкающие на солнце, есть первые проталины на солнцепеке.

Всюду на дорожках голубые ростепели, и всюду сверкающее в них солнце, и всюду — под ногами, в мочажинах, в стеклах — небо!

К вечеру водостоины застывают и превращаются в скользкие леденицы.

Заслюдянели, охрупли, осели сугробы, и сотни невидимых прежде тычинок проглянули на полянки.

Тычинки, хвоинки, чешуйки… Опадает зимняя зяблинка, облетает морозобой.

…Проступает влажная чернота земли, словно вставленная в слюдянистый блеск сугробов…

…Всюду серебро с чернью…

День щедрился бабочками. Коричнево-рыжие, в цвет сосен и первых проталин, вились они над сугробами.

Все больше разводьев и ростепели. В полдень они слепят сотнями отраженных солнц, а к сумеркам застывают сплошными леденицами.

Кое-где сочатся ручьи тонко и робко. На солнечном взлобке обнажились кромки земли и корзина над розами.

Потрясающий закат — черные силуэты сосен на небе — прозрачном, рубиново-алом…

А когда закат погас и наступил час светлого неба — черные силуэты сосен на чуть зеленоватом, прозрачном, непередаваемом небе.