Зацветает сирень, рябина, боярышник.

Вишни почти все отцвели, и бела темная, влажная земля под ними от только что опавших, еще не потемневших лепестков. Это весна, отпраздновав свой срок, легла на землю, выстлала ее белым, нежным.

Впервые за все годы затеплилась единственная белая свеча на каштане — событие сада!

Раскрылось много ландышей.

Цветут желтые лилии, прячась от дождя, чешский рододендрон выпустил первые розовые цветы — прижился на русской земле.

По-весеннему свежа, но уже по-летнему могуча зелень.

Как жить среди всех сплетен, чьих-то неуловимых, но сознательных козней?

Терпеть, зная, что это плата за творчество, за счастье любви, за собственные мои ошибки?

Терпеть. Не думать об этом. Работать и идти от цветка к цветку. Ждать, пока расцветет сирень и раскроются тюльпаны. И гадать о том, какой будет тюльпан на средине грядки.

И думать о том, что за тюльпанами расцветут пионы, которые мы так выхаживали с осени.

Любить, работать и идти по жизни от цветка к цветку, отмеряя время тюльпанами, пионами, розами…

Возможно ли это?

Вряд ли…

Набрал странные, невиданные оранжевые бутоны чешский гость. В ирисах на стыке зубчатого и обычного листьев появляется овальная тень, отчетливая на сквозном свете. Она вздувается и постепенно отделяется от листьев. Это бутоны!

Дни сирени, тюльпанов и ландышей.

Пышные, нежные гроздья сирени царят над садом.

Привяли первые тюльпаны, но остальные еще держатся, распахнув махровые лепестки с последней щедростью самоотдачи.

Эти строки, а не последующие… Почему эти лучшие?..

Что такое искусство? Предельная обнаженная искренность в высоких порывах человеческой души?

То, что делает человека, людей людьми?

Искусство начинается там, где сердце жаждет: миру совершенства, хорошим людям счастья, человечеству справедливости, где сердце бьется за все это и зовет к этому прекраснейшими из людских слов — словами горячими, горькими, радостными, гневными, кипящими.

Сирень царит над садом.

Пышные и нежные гроздья цвета теплых весенних сумерек.

Тех непередаваемых сиреневых оттенков, что живут на рассвете яркого дня над морем… Цвета теней на предвесеннем мартовском снегу…

Непередаваемый цвет!

Цветут сосны. Золотистые шишечки на ветвях замохнатились.

Как праздничен этот неброский наряд мохнатых ветвей! Словно золотые пчелы сели среди хвои!

Чтобы идти по жизни «от цветка к цветку» — хватает цветов!..

Чего не хватает?

Как ни билась, ничего не могла сделать для Дусиного колхоза.

Бессильна помочь. Бесхозяйственность, командование, бесчеловечность…

Не помогли письма и звонки в обком.

Привычка к командованию там, где все должно строиться на свободе и на сознании трудящихся, в колхозе въелась глубоко, не понимают, что это пагубно. И пока это есть, не спасет ни кукуруза, ни совнархозы, ничто иное!

Не могу ничем помочь и… не могу отгородиться забором из сирени и ландышей…

Цветы не спасают.

Писать об этом — и только об этом — в прозе, в стихах, в тезисах выступлений, в письмах к тому, кто в силах помочь.

В эти дни я твержу эти слова.

Талантливые люди часто несчастны и трагичны в силу слишком большой остроты чувств, не позволяющей фальшивить в искусстве, слишком большой потребности в справедливости.

Я не талантлива, только способна. И когда руками анонимов, сплетников, бездарей, злопыхателей меня касается веяние этого трагизма — это не по праву! Я не в этом высоком ряду талантов — Стендаля и Бальзака, Пушкина и Лермонтова, Маяковского и Фадеева… Меня лишь добирает кто-то «сотой до сотни».

Кто «добирает»? Судьба? Она несправедлива, не дав мне ни таланта, ни силы и дав столько трагичного.

Тем печальнее неизбежность, вызванная злою завистью и моим надрывом.

Высокое положение отрицается в пользу высшего. Бессмертия нет! Право на него.

Что замыкается и кроется в душе? Ответственность перед временем. Атом и космос… Утверждение высшей ступени сознания.

Отказ от бессмертия!

Ирония и вера. Вера, как масло, — сверху. В наш век без усмешки нельзя.

А вера, как масло, всегда сверху.

Без усмешки нельзя — много крушено-рушено. Либо плакать, либо смеяться! Лучше смех, чем слезы!

Боренье… Мечты и ирония.

Передача чувств.

Чувства… Любовь к жизни. Ирония. Ответственность.

В чем загадка б[абки] В[асилисы]? Поиск?

Нерадение! Зачем? Почему позвали? Что сделано в жизни, чтобы стоять?

Познание. Сделано. Вот этот мальчик[8] и его судьба.

Первые выходы на демонстрацию — не маевка.

Противоречия образа: ирония и мечта!

Мерцающая иллюзия.

Тайники души. Свет и горечь силы необычной.

«Что веет в воздухе, когда совершаются события, что замыкается, прячется в душе?»

Боль за Граню, боль за мужа. Шел первым. Трудно быть впереди. Ранила гибель. Просчеты. Изувериться в ней, в своей собственной…

Чем объясняется чудо с Тимошей?

Возродившаяся Граня?

Сила в устрашении.

Все видела — заполненность жизни.

Противоречие — скепсис и вера. Переход одного в другое.

Вероятное с удивительным. Закономерность Тимоши.

Неожиданность раскрытия характеров. В чем неожиданность? Отказ от бессмертия? Мысли о бесцельности жизни.

Поток парадоксальных ассоциаций.

Вечное борение мечты и иронии.

Хотим!

Не умеем!

Будем уметь!

Сирень приняла эстафету весны от вишен и передает ее дальше, через лилии — пролетью.

Еще скупо, редко, но тем жарче, нежданней, то там, то тут вспыхивают солнечно-золотые лилии. Как всплески летнего зноя.

Великолепен ровный розоватый ковер чешского цветка. Одна за другой раскрываются желтые лилии.

Весь сад в цветочной пыльце — она ложится тончайшим слоем на землю, на садовые скамьи, на ступени, белыми разводьями оседает в местах полива.

Белые сережки орешника, как мохнатые гусеницы, выстлали всю землю.

Как они охраняют нас, милые, с раннего детства самые любимые сосны!

В их кругу нам так отлично вдвоем! Но совсем защитить и они бессильны…

Пришел старик колхозник. Его не отпустили из плохого колхоза, не дали документа.

Как убедить, доказать, что это ошибка — оставлять элементы антидемократии в колхозах?

Ни за цветы, ни за грибы не могу спрятаться от этого.

Думаю об этом, пишу об этом.

Писатель должен писать правду!..

Доцветает сирень. Все щедрее знойные лилии над высокими травами.

По старому исчислению вчера началось лето.

Сад зелен и тих. Только скромная кайма анютиных глазок да золото лилий — словно мостик, брошенный из пышного, высокого весеннего цвета к нарядному летнему; от вишен, яблонь, тюльпанов, сирени — от весны к лету, к розам и пионам — передают эстафету эти желтые лилии и скромные виолы.

Кончаются дни сирени и ландышей, текут дни желтых лилий и чешского костра, и в их красках — золотых и оранжевых — само лето.

Зелень еще по-весеннему сочна и свежа. Но сильна уже летней, зрелой силой.

Часто повторяют слова: «Роман — зеркало, с которым идешь по большой дороге… В нем отражается то лазурное небо, то грязь, лужи, ухабы… Зеркало отражает грязь, и вы обвиняете зеркало! Обвините лучше дорогу или дорожную инспекцию…» (Стендаль).

Повторяют эти слова, не понимая. Роман — это зеркало, но зеркало на большаке, по которому движется вперед народ.

И вот во весь рост становится вопрос о дороге писателя. Идешь ли ты вместе с народом большаком или тащишься переулками, закоулками?! Ведь только в первом случае твое зеркало — роман — нужно народу.

До этого раскрывались то там, то здесь по одному золотому цветку в травных зарослях, и вдруг, в одно утро, обильно, щедро, крупно, высоко грянули по всей полосе от дома до калитки по десять лилий на каждом кусте.

Как молнией, пронзили весь сад. Едва пригаснет одна, на смену ей вспыхивают две другие, еще крупнее, еще золотистее.

В щедрости, силе и стремительности цветения этих золотых сибирячек весь нрав сибирского лета — знойного, сухого, короткого.

Цветут белые парковые розы, зацветают алые.

Сразу много больших ирисов. Ни с того ни с сего расцвела одна маленькая космея. Подрастают крохотные лепестки возродившейся азалии. Еще невелика, но уже желтовата свеча на каштане.

Почему боль тоже входит в большое искусство? Потому что оно входит в жизнь? Просто описать желтую лилию — только пол-искусства, полслова.

Левитановские деревья и реки становятся искусством потому, что зовут! Музыка — зовет.

«Сикстинская мадонна» — слияние огромного счастья с не менее огромным горем, и преодоление, и готовность, и жизнелюбие; при всем этом летящая поступь, светлое чело, нежная полуулыбка…

«Не ворошен жар под пеплом лежит», — говорит моя бабка Василиса. Ворошить жар под пеплом — это и есть искусство?

Молодость лета.

Приходят и уходят грозы. Солнце сменяется молниями, молнии — солнцем, а лилии цветут все так же стремительно, умирая и тут же обновляясь, то в одну, то в другую сторону поворачивая пронзительно-золотые, острые, лучистые соцветья.

И солнце и молния — весь огонь молодого лета — живут в этих острых, высоких огненных соцветиях, пронзающих зелень.

Мягко горит костер из чешских рододендронов.

Что такое искусство? Самое прекрасное в мире?

Нет. Наш сад и любовь всегда прекрасней, по-своему.

В нем иная прелесть — прелесть лучшего в людях. Высокая прелесть человеческого благородства.

Вот почему я совсем равнодушна к Рубенсу. Краски простой космеи всегда прелестнее расцветок любой картины. А души, благородства у Рубенса нет.

Вот почему мне горько, когда обижают — крутой поворот миллионов к духовности — Византию. Но оно до многих не доходит. Полемический крен слишком велик, слишком много аскетизма. «Сикстинская мадонна» пленяет всех — в ней и благородство, и чистота Византии, и жизнелюбие предыдущего искусства.