Глава четвертая

Сенокосили почтовики в Верхних Борах. Колки да дубравки, рассевшиеся посередь полей, неказистенькие, просматривающиеся насквозь, называли, словно в насмешку, Нижними Борами. Странную картину являли собой Верхние Боры: некогда богатые стройной красавицей сосной, они в войну оказались начисто сведенными. Редкие островки сосняка сиротливо и одиноко чахли, не обещая путнику тени, ягоднику — ягод, грибнику — грибов, а охотнику — зверя. Чувство одиночества и тоски испытывал человек, въезжавший с ухоженных полей в этот лес…

Покружив по граням, почтовый «вездеход» остановился на елани, в центре которой одиноко торчала расщепленная молнией сосна.

— Здесь будет город заложен! — торжественно сказал Матвей Куркин. — Вы-ылезай, братики-касатики, сестрички-лисички, старички-боровички, старушечки-гнилушечки! Налетай — подешевело, расхватали — не берут! Занимай лучшие места для костра, телегу для ночлега, пень, чтоб увидеть счастливый день!

Умел говорить с шутками и прибаутками Матвей. Будь при деревне парк, как в городе, то на должность массовика-затейника лучшего кандидата не сыщешь.

Косари зашумели, загомонили, начали резво сгружать вилы, грабли, корзины и пестерьки с продуктами, фляги с водой, скатанную в узлы одежду, постель для ночевы, завернутые в мешковины литовки. Растягивали старенькие латаные-перелатаные армейские плащ-палатки на тальниковые остовы, внутри шалашей натягивали полотняные полога от гнуса. А Матвей не забыл и хромку, кто его знает, как погода настроится. Пойдет морос, выдастся и время для веселой мелодии, как знать.

— Никитки, руби ракитки, Иваны, готовь стаканы, Петры, отдыхай до поры, а все остальные и прочие — ко мне, в подсобные рабочие! — шебаршился Матвей. И не без успеха, на елани и впрямь в один миг появилось общее кострище, выросли шалашики, ожила от делового гомона лесная поляна, зацвела разноцветьем нехитрых жилищ, которые строили всяк по своему разумению: на двоих, на целую семью, на одиночку. Не успела Соля выкопать для бидона молочного и крынки со сметаной «холодильную» яму в песке, как Матвей сплел из гибкого тальника уютный шалаш, А себе устроил лежак из березовых веток и свежескошенной травы в кузове машины.

— Матвей, я же до смерти змей боюсь! — созналась Соля, осматривая шалашик.

— Змей здесь нет, есть «хозяйки», — пояснил Матвей. Лесных змей почему-то называли тепло, по-домашнему, «хозяйками». Может быть, потому, что первой «хозяйка» никогда не нападала, но не прощала и обиды, словом, жила в этих болотинах как настоящая владелица.

— Одна холера! — поежилась Соля, словно «хозяйка» уже притаилась где-то под травяным настилом.

— Ну и ладночки, будешь спать в кузове, а я здесь займу позицию, — нашел выход Матвей. — В Пинских болотах спал, в Мазурских — загорал; мне «хозяйка» как мать родная.

Предложив Матвею поехать на сенокос, Соля испугалась. Не думала, что он согласится. Привык больно по гулянкам с гармонью народ веселить, а сенокос да в лесной чаще — дело тяжелое, куда тяжелее, чем на лугу. Здесь траву из болотин надо выносить руками. А копнить, а сметывать в приметки? По кочкарнику да пням ни одна волокуша конная не пройдет, не говоря уже о машине. Рассчитывала на отказ, а оно вон как обернулось, согласился так, словно на гулянку шел. Тем же вечером забежала к Гуте, пересказала разговор. Думала, Гутя все остановит, ревностью зайдется — мужик с чужой бабой на покос, да с ночевой, покатил! А Гутя рассмеялась: «Правильно, Солька, отдохнул на войне, пускай сенцо из болотин потягает! Вон щеки-то со спины видать. По узкой грани лесной дак и не пройдет, за дерево зацепится!» За огородом обещала присмотреть, в жар без поливки вмиг могут сполыхать и огурцы, и помидоры. Одним словом, домовничать осталась.

Соля как-то отвыкла от больших сборов. Давно не приходилось. Все одна да одна. Привыкла и сборы устраивать на одну. А Гутя быстро навела порядок: «Вот те мяско отварное, без мяска на покосе мужик, особенно мой Матвей, не мужик, а чучело в штанах. Вот молочко, свежее и топленое, с пенками. Сметана… Ух, молодец баба, две бутылки красного купила! Без этого тоже мужик не работник! А прошлым вечером ты говорила, будто, мол, с чужой бабой я отпускаю мужа, дак совсем не чужая ты мне. И не пустила бы Матвея, если бы тебя не знала и не верила…»

В шалаш Матвей перетащил автомобильное сиденье. Разложив подушки, вытянулся. Ноги торчали из творила на полметра, строил жилье в расчете на рост Соли.

— Порядок, — сказал Матвей. — Ноги должны дышать!

Саперную лопатку отыскал в ящике.

— Пойду, однако, саранок накопаю на заварку.

Матвей ушел, а Соля присела на подножку машины. Вокруг шумел и суетился лагерь. Кое-где уже тянулся вверх дымок. Истинный селянин не начинает покос с работы. С горячего завтрака-обеда! Потому как дело не легкое и не скорое, набегом-наскоком не возьмешь.

Соля чистила картошку быстро, совсем не глядя на клубень. Сослуживцев своих разглядывала. Не первый раз она ездила на покос, знала, как проходит, но от нынешнего ждала чего-то особенного, будто и не косари суетятся вокруг, а артисты областного драмтеатра, приехавшие со спектаклем.

Вот Яша Шаньгин, телефонист из радиоузла. Хлебом не корми, дай поиграть в футбол. Окончание рабочего дня для него свято: «Я, родненькие мои болельщики, не номенклатура какая, чтоб допоздна задерживаться в кабинете! Я, родненькие мои болельщики, спешу на футбольное поле!» Всех, от почтальонки участковой до начальника узла связи, он называл «болельщиками». На лице Яши играет румянец постоянно. И жена его, Кланя, тоже как груздок. Чем-то они даже похожи друг на друга, прическами, что ли, и у того и у другого короткая завивка. Работает, как говорят, ни шатко ни валко, но когда дело касается личного хозяйства, сенокоса к примеру, тут Яша Шаньгин преображается. Едва успеет машина остановиться, как он соскакивает на землю, торопливо, даже не разобрав хорошенько хозяйственные узлы, выдергивает литовку, точит ее, при этом часто порезал пальцы, и никому своим криком не дает покоя: «Родненькие мои болельщики, да че вы так медленно развертываетесь?!» От бесполезной суеты он так изнемогает, что когда приходит пора настоящего дела, то у него нет сил, хотя сачковать Яша не пытается и работает до тех пор, пока не падает пластом.

Вот и сегодня он лежит, а жена Кланя бинтует большой палец правой руки — порезал, когда точил оселком литовку.

— Родненькие мои болельщики, — стонет Яша, — да че ж вы так медленно развертываетесь…

Рядом со становьем Шаньгиных устраивается сторож почты — Михаил Петрович Разговорных. Словно кто в насмешку наградил его такой необычной для здешних мест фамилией: ни на работе, ни на собрании, ни дома не выделялся он разговорами. Напротив, он застенчив, движения его мягкие и несмелые, весь какой-то неприметный, будто в сказочной шапке-невидимке человек проводит свою жизнь. На покосе в лесу его всегда теряли. Где Разговорных? Не заблудился ли, не отстал… «Вот он я, туто», — отвечал сторож, словно с сожалением рассекречивая свое местонахождение, под взглядами сослуживцев краснел до корней волос, так непривычно ему было общее внимание. Хорошей травой Разговорных не восхищался, а лишь замечал скупо: «Шшадра земля, ой шшадра!» При никудышном накосе не отчаивался: «На каждого живова бобра не напасешься добра». Если Яша Шаньгин при «лотерее», вытянув билетик с номером приметка, что есть мочи мчался к сену и там охал, ахал, принюхивался — не горит ли от влаги, мял в руках — не много ли попало репья-колючек, будто сам собирался зимой кормиться этим сеном, то Разговорных и не ходил на смотрины, а первым занимал в машине место, донельзя довольный: «Справный приметочек выпал, справный! Добрый возок набухается, добрый!» Не в меру домовитые хозяйки, услышав его бормотанье, тут же приставали с предложениями об обмене номерками-приметками. Михаил Петрович охотно менял, приговаривая при этом: «Этот груздок — ишо басее возок!» Доходило до смеха: нервные домовухи требовали назад свой зародик. И тут Разговорных уступал.

Два лета помогала Соля Михаилу Петровичу на покосе. Жена Разговорных лежала разбитая параличом. Трое малых деток — старшему двенадцать — требовали еды. А корова при трех ребятишках — спасение. И нынче бы Соля, не надумай пускать свою животину в зиму, поехала с добрящим и молчаливым Михаилом Петровичем косить в пай. Разговорных не обиделся. «Закошу полпая, может, потом по колкам наскребу или докуплю».

При всей своей неприметности на покосе Михаил Петрович был важной фигурой: правил косы, черенища выстругивал, грабельки ремонтировал, обучал молодых хитрости вершения приметков, а главное, прихватив с собой клей, накладывал на резиновые сапоги сослуживцев ловкие заплаты. Чинил молча. И только когда Яша Шаньгин выводил его из себя пустопорожней говорильней, Михаил Петрович останавливал невинным с первого взгляда вопросом: «Яков, вот свистишь, свистишь, а пошто земля круглая, знаешь?» — «Почему?» — «А какой ей ишо быть-то!» — под смех покосников задумчиво отвечал Разговорных и опять замолкал на целый вечер.

Чаем, что заварил в ведре Матвей Куркин, закончился завтрак. Матвея как-то негласно избрали старшим — должен быть старшой на покосе, потому как тут порядок требуется немалый, хоть и речь идет о сене для личных хозяйств. Работы много, а времени в обрез, надо управиться в срок. Отвести покос считалось непростой задачей. Это не рубка дров. Приехал, ведро-моросно, напластал поленниц да и укатил. На покосе и во сне видят солнце…

Не подкачало светило…

Два дня оно калило так, что трава, едва успев соскользнуть с жала литовки, начинала шуршать. Забелели выкошенные поляны, словно посыпали их солью.