— «Егор Семенович» горит! — глухо, сквозь кашель, сказал Командарм, не слезая с мерина, лишь выбрасывая из-под своих колен сгустки конской пены. — А, мужики? Подмогните окопать… Спластат ведь «Егор Семенович».

В голосе Командарма была лишь просьба, и то без большой надежды. Люди устали от покоса, да и в таком случае встанут свои приметки поберечь, а не какого-то там «Егора Семеновича».

Егором Семеновичем звали самого Командарма. Но вскоре его имя-отчество перешло к небольшому питомнику, который Алтухов устроил на уютной лесной полянке. На свой страх и риск, на свою заботу решил выращивать сосенки. Двухлетки пересаживал на вырубки. И прижились они. Трудно, но шли в рост. Как за малыми детьми, ухаживал Командарм за сосенками. Косьба на посадке была запрещена инструкциями, но пойди усмотри за косарями — на вырубки так и тянет их литовки, к хорошей траве. За косьбу по посадке Командарм применял самую жестокую кару — конфисковывал у нарушителей скошенное сено. А о питомнике, прозванном «Егором Семеновичем», и говорить было нечего, пуще ока собственного берег. Больше чем о детях родных заботился. И вот тебе на — подходит пожар! «Егор Семенович» отстоял не слишком далеко от одного из стоговищ, на котором почтовики поставили приметки. И каждый сейчас понимал, пойди огонь посильнее под ветром, и может кому-то не повезти, сполыхает сенцо, добытое таким трудом. Знали, а потому встретили слова Командарма молчанием.

— Вот что, мужички-работнички, бабочки-загадочки, молодайки-нетунайки, слушать всем мою команду. Яша Шаньгин становится с лопатой у стоговья, смотреть будешь, Яша, за огнем… Всем остальным в машину! Воду, воду, Нестеров, не выливай! — крикнул Матвей Куркин сопроводителю спецпочты, хотевшему было опорожнить молочные фляги из-под оставшейся питьевой воды. — В кузов фляги, Нестеров! Лопаты взять! Топоры, ведра не забыть!

Быстрым на решение оказался бывший солдат-разведчик Матвей Куркин. Мгновенно повыкидали из кузова узлы, вилы, грабли.

— Где Михаил Петрович? Разговорных не забыли? — спросил Матвей.

— Туто я, — отозвался откуда-то из-за фляг почтов-ский сторож.

— Тогда все в порядке! В кузове не стоять, на бортах не сидеть!

Машина резко взяла с места.

Лес хоть и был гранями расчленен на кварталы, да что толку. Не остановит огня узенькая просека, сплошь заваленная сухостоем, валежником, затянутая травой, порой начисто заметенная подлеском. А для торфяного пожара не преграда и большая грань — широченная прогалина. Как водяная крыса, ныряет торфяной огонь под землю и появляется там, где ему вздумается. Самое спасительное дело от такой напасти — глубокая канава. «Егор Семенович» занимал небольшую полянку, и Командарм решил, что с помощью собранных с ближних покосов людей удастся отстоять питомник. Алтухов не ошибся. Люди работали без передыху, в духоте и едком дыму, лишь на короткое время отходя от канавы для того, чтобы выпить кружку воды да промыть слезившиеся глаза.

Земля гудела, трещала, уркала, огонь прохаживался кругами, вил спирали, пробовал обогнуть глубокий ров скобой, несколько заходов сделал, чтобы переметнуться по верхушкам сосен, — не вышло; думал поднырнуть под питомник по своим, только ему известным, подземным ходам — не получилось; решил взять хитростью и залег где-то под землей — не удалось, подоспели солдаты, рванули зарядами, выбросили на поверхность тлеющую торфяную кашу, пустили для очистки встречный пожар…

Сильнее огня оказались люди, хотя сражаться пришлось до самого вечера. Начавшийся дождь пособил справиться с пожаром.

Перед самым концом прибежал Яша Шаньгин.

— Восьмой приметок зашелся! — закричал он, сообщая новую беду.

Восьмой по «лотерее» достался Разговорных. Крепконький, ладный приметочек, с листовником и горошком. Не зря Михаил Петрович, выиграв его, сказал: «Дельное сенцо, ой какое дельное!» Тут же подступили завистливые домовухи с обменом. И Разговорных наверняка бы согласился на обмен, не помешай сообщение Командарма об опасности.

Рядом с восьмым стояли еще три зародика, в том числе и Солин «боровок». Так Соля окрестила доставшийся ей приметок за широкогрудность и крепкую усадку. Оглядев сенцо, Соля успела походить вокруг, черенком вил подбить низы, отводную канавку прокопать на случай дождей, лишние вицы накинуть, чтобы ветром не пошерстило. Даже дорогу до большой грани наметила для вывоза. Матвею дорогу показала: «Запоминай, вдруг в вечерний час заезжать придется». И погладила приметок, как ребенка, так он ей приглянулся.

Солино сено, нестеровское и шаньгинское удалось отстоять.

Горько глядел на черное пятно пожарища Михаил Петрович. Командарм начал что-то говорить о втором укосе, но Разговорных только грустно кивал головой. И все понимали, какой там второй укос для сторожа. И так его отпустили с великим трудом. Да и не совладать ему одному со вторым укосом. Второй укос идет под осенними дождями, худо идет: там пласт, тут пласт. Для кролика или козы разве и можно наскрести сена в такое время. А не для коровы.

Михаил Петрович махнул рукой, чего, мол, смотреть на пожарище, душу бередить, поехали.

И зашагал к машине. Но народ не расходился.

— Денег бы собрать мужику, — предложил Яша Шаньгин. — По десятке с игрока, то есть с хозяйства… Все ж человек два дня с гаком старался…

— Деньги корова не будет есть! — резко бросила Соля.

— Ну, купит к зиме ближе…

— На купленном корме молочко дороже маслица выйдет, — опять резко ответила Соля.

— Знаете что, земляки, выхода нет, давайте будем по копне отделять от приметков и метать. Не оставлять же Михаила Петровича без сена… в смысле, коровку его не оставлять же без довольствия, — предложил Матвей Куркин. — Раз такое дело…

И все было согласились с ним, но Соля остановила:

— Отделять по копне — худая выдумка. Развершим приметки, прольет их дождями и сопреет у всех…

— Что ж ты предлагаешь? — спросил Матвей, недовольный тем, что Соля отвела его предложение, единственное разумное предложение в такой ситуации.

— Какой же выход? — повторил вопрос Матвей, направляясь за вилами.

Соля подошла к Михаилу Петровичу, протянула белый скатыш. На таких бумажках писали номера приметков, бросали в шапку и торжественно, с замиранием сердца и в полной тишине, вытягивали. Словно судьбу свою вытягивали из шапки, а не обыкновенное сено, так волновались и переживали.

— Бери, Михаил Петрович, — тихо сказала Соля. — Восьмой, самый тодельный приметочек…

— Ну что ты, Соля, — растерянно развел руками Разговорных. — А ты?

— У меня и коровки еще нет.

— Дак заведешь.

— Когда заведу, тогда и видно будет.

Разговорных стоял, не решаясь протянуть руку за заветным билетиком с цифрой «восемь». Не ожидал он такого поворта. Да и никто, пожалуй, из покосников не думал, что все так обернется. Вот Матвей Куркин, уверенный в себе балагур и весельчак, переминается с ноги на ногу, в глазах не то обида, не то тоска: помогал, столько дней старался для бабенки солдатки, а она отдает свое сено совсем чужому человеку.

— Берн, Михаил Петрович, — насильно положила Соля бумажный скатыш в карман куртки Разговорных.

— Дак как же… — разводил руками Михаил Петрович, все еще не понимая действий Соли. — Это сено ведь! Целый воз…

— Дождь снова катится, — сказала Соля. — Поехали…

— Спасибо этому дому, едем к другому, — подвел черту покосу Матвей Куркин и добавил: — Значит, так: час на баню, час на матаню — завтра всем на службу! — Так сказал, словно он уже был начальником районной почты.

«И впрямь получится из него начальник», — подумала Соля.

— Матвей, ты не обидишься… Не обижайся, пожалуйста… Из тебя и на самом деле тодельный начальничек может получиться.

— Ой, Солька, твоими устами да мед бы пить. Сбудутся слова, возьму в первые заместители.

— А жена? Что скажет она? — не осталась в долгу Соля. От шуток да прибауток и тяжесть покосная не так ощутима.

— Гуте тоже подыщу стул. Ну, к примеру, личным, то есть по-научному — персональным водителем. Гутя с детства бредит баранкой. А судьба вот приставила к лошадям да быкам и не дает ходу вверх, к шоферской профессии. Прям спит и видит себя шоферкой. Я и так и сяк отговаривал, нет — спит и видит… Ну че с толкушкой поделашь. При автороте районной курсы организуются, придется отпустить, не даст она мне житья.

— Ты-то отпустишь, а колхоз? В колхозе каждые руки на великом счету.

— Об этом пускай у Пим Пимыча голова болит. Крайне, сам за супружницу пойду минимум по трудодням выполнять.

— Любишь ты ее, ой как любишь, — тихо вздохнула Соля.

— А то нет?! — удивился Матвей. — На фронте чуть от боя голова свободна, только о доме и думаешь. Прямо видения какие-то… И явь и сон, сам черт не разберет, все вместе…

Потом вдруг задумался, грустно произнес, совсем не обращая своих слов к Соле;

— Я-то люблю… А вот с ней что-то сдековалось. Будто какая пружина лопнула самая важная… А какая, знатье бы, достал, из-под земли достал да заменил… Уходит она от меня.

— Как «уходит»? Матвей, ты в своем уме?

— То-то и оно, что в своем.

— К кому уходит?

— Пока ни к кому. Просто уходит. От меня… все дальше и дальше. Что ни день, то больше чужины между нами.

— Ну-у-у, затосковал карась, что в сеть попал вчерась. Гутя — справная бабенка.

— Это есть, это при ней, не отнимешь.

— А я думала, хоть у вас все хорошо. Что счастливые вы, воркуете ровно голубки. Живете играючи… Чего еще надо по нынешним временам?

— Любовь.

— Любовь, любовь! Заладил, как сорока на коле. Когда женились, была она, любовь-то?

— Была. Война все порушила. Война…

Узлы и сенокосную утварь Матвей ловко пристроил в кузов. Сам сел к кабинке, чтобы меньше трясло на лесных колдобинах, Соле указал на место рядышком:

— Садись, соседка…

Соля заметила в его голосе грусть.