Глава четырнадцатая

Осенью начинаются деревенские свадьбы. И время само способствует великим торжествам; с урожаем решено, убран хлеб, авансирование по колхозам провели, есть на что свадьбы играть, одним словом, большие заботы старого года отошли, а новые не наступили, дав деревенскому человеку маленькую временную прогалинку, в которую полагалось быстро, но без особой суеты, уложить давно задуманное семейное дело. Свадьбы в деревне задумываются основательно, издалека, хотя и справляются по-разному.

Алексей с Тоней решили свадьбу большую не разводить. Посидели, посчитали — ровно два десятка гостей. Была бы жива мать, свадьбу разом расплановала. Хорошо, что на огонек, как будто невзначай, забежала Гутя. Дело сразу настроилось: мысленно Гутя и места каждому определила в небольшой горнице дома, и прибор перед каждым поставила, и первое-второе распланировала, и графинчики наполнила, тоже, конечно, пока а уме. «Давайте денежки, — Гутя назвала не слишком великую сумму, — и я вас женю. А кто вас еще будет женить, кроме меня? Была бы Соля, мамка, а так только я…»

Молодые несказанно обрадовались: как здорово все получилось. Не кто-нибудь взялся за дело, а сама Гутя Куркина!

За ужином Алексей негромко, будто боялся кого-то потревожить, сказал:

— Давай, Тоня, перед свадьбой съездим на родину моего отца, а? Он ведь не здешний, не Степновский. Выселки Одинушки не так далеко. Мотоцикл я у Матвея Куркина возьму.

— Давай, — согласилась Тоня.

Алексей давно подумывал о такой поездке, но за делами все как-то откладывал.

«ИЖ-49» нес их по проселку…

Алексей любил этот мотоцикл, двухцилиндровый, двухтрубный, могучий. Особенно удобным было второе, для пассажира, сиденье: как королевское кресло. Оно стояло намного выше водительского, и пассажир восседал в нем донельзя величественно и неприступно. На втором седле «ИЖа» заметным становился и парнишка-недоросток, и хиленький старикашка, и девчушка-недомерок.

До Одинушки, где родился отец, долетели за скорый час. Алексей даже озлился на себя: «Такая близь, а ни разу не выворотился побывать на отцовской земле!»

Блеснула остро отточенным серпом река Исеть, такая же немноговодная и нерасторопная, как и Миасс. В недальних километрах Исеть и Миасс сливались; неброско, неярко, безо всяких там бурунов и течений, разом, жарко, как давние влюбленные, обнимались, навсегда, навечно собираясь жить вот так, вместе: дружно и крепко. И названия сходились: Исеть — Миасс. Сюда и решил Алексей первым делом повезти Тоню. Красоты диковинной там не было: обычные берега, поросшие тальником, две степные речушки сливаются тихо, будто входят друг в друга, ни тебе водопадов, ни тебе сшибки течений — все мирно и просто.

Но эта была отцовская земля.

Алексей помнил по рассказам матери приметы отцовского дома, но не смог сейчас отыскать даже места, где он стоял. «Живым» на Одинушке был один домик пасечника Анкиндина Мишагина, который и не переезжал на «центральную усадьбу» из-за своей пасеки: чуть поодаль на заросшем березой взгорке устроились его ульи. И гречишное поле-сотка рядышком желтело.

Анкиндин Мишагин долго присматривался к незнакомому парню, что бродил от одной усадьбы к другой, потом вышел из ограды вроде как бы посмотреть мотоцикл, даже потрогал стекло фары и посидел на первом, водительском, сиденье. И когда Алексей с Тоней возвратились, сказал извиняющимся голосом:

— Не в обиде, дружки, ежли я на вашем «козлике» попримеривался?

— Что вы, какая обида.

— Сам такой собираюсь завести, токо старуха шкварчит: по сударкам, грит, будешь от меня тайком шастать.

Алексей расхохотался, вот веселый старикан, лет за семьдесят ему, а он такие мысли да разговоры. Невысокий, крепконький еще в руках и ногах, с веселой окладистой бородой. На всем его невзрачном лице единоличным хозяином чувствовал себя нос: широкий в основании, с заметной горбинкой и как будто с кожей разного цвета — видно, часто обмораживался в зимнюю стужу.

— Не понял я вас, — сказал Анкиндин, — походили-посмотрели, ровно уполномоченные какие.

— Степана Жилина вы не помните? — спросил Алексей.

— Это Степку Жилина? Да помню, как забудешь хорошего человека: как он коней ковал. Как ковал! Единолично тогда еще жили, у Рыжка моего копыто чуть не напополам треснуло… Ну, думаю, придется вести меринка на мыловарку. А Степка поглядел, покумекал около копыта да так подковал, что Рыжко на лошадском языке готов ему был сказать большушшое спасибо. А ты, выходит, его сынок?

— Выходит, так. А где он жил… Где дом их стоял? — поинтересовался Алексей. — Я ведь ни деда, ни бабушки в живых не застал.

— Дом — шибко сказано. Изба у их была… А стояла она на том месте, где и ты стоишь.

— Как, здесь? — удивился Алексей, осматриваясь. Кругом было ровное место, лишь в зарослях крапивы темнели какие-то черные бесформенные стояки.

Анкиндин Мишагин заметил, что Алексей расстроился, увидев на месте отцовского дома пустоту. Даже огород и тот мало отмечался — густо-плотно покрыл дерн когда-то ухоженную землю. Лишь легкая волнистость от гряд сохранилась.

— Значит, на отцовскую землю приехал поглядеть? — спросил Анкиндин Мишагин, опять примериваясь к водительскому седлу «ИЖа».

— Приехал.

— Ну и смотри, вот она, эта земля, вечная, крепкая! Дородная земля, так я в разговоре отмечу. Такую бы землю дай, приведи бог, каждому под ноги, вот тебе, к примеру, с невестушкой — век бы робили на ей да радовались. Живая она, эта земля, не гляди, что и опустела. В деревне клуб, магазин, на народе веселей, я б тоже переехал, пасека, будь она неладна, держит. Раздоль здеся для пчелок. А «мотик» я куплю, куплю!

Анкиндин Мишагин попросил разрешения завести мотоцикл и погазовать на холостом ходу. Алексей улыбнулся, переглянулся с Тоней и разрешил — не каждый день увидишь семидесятипятилетнего старика-мотолюбителя.

Отведя душу, «нагазовавшись» вдоволь, Анкиндин Мишагин предложил:

— Вы как здеся — проездом или с ночевкой? Ежли проездом, милости прошу, опнитесь в моем гнезде, чашку чаю, большего не предлагаю. С ночевкой — горенка слободна, сеновал убран.

Алексей взглянул на Тоню — какое твое будет решение? А она хитровато отвела глаза: ты, мол, будущий глава семьи, тебе и карты в руки, я лишь могу посоветовать.

— Так какой совет? — спросил Алексей. — Как ты думаешь, Тоня?

— А точно так же, как и ты, — ответила Тоня. Понравился Алексею ответ.

— У нас и танцульки на мосту бывают по теплым вечерам, — подзадорил молодых Анкиндин Мишагин. Видали, мол, вдалеке от райцентра, а не отстаем — на мосту танцуем, коль нет настоящей площадки. Алексей знал, здесь через Исеть после большой воды перекидывали мосток-времянку. Два района он соединял. Районы разные, а дела ведь на этой земле общие, потому и мост заводили по весне, невеликий, шириной в одну телегу, но все ж мост-переправу. Вброд ведь не сунешься с поклажей, а тем более на подводе.

Знал Алексей также и то, что не очень беззаботно проходят деревенские танцы на мосту: разные деревни, разные характеры. А тут сталкиваются. Ревность, страсти по-настоящему разгораются, коль есть для того повод. А нет повода, того больше — отыщут его забияки. «Ты пошто, паря, с нашенской девкой третий танец вьешь?» — «Дак ведь, кореш, не убудет ее, вашей Нюси, коль я прошелся с ней в танге!» — «Нет, паря, ты закидоны не строй, у нас своих женихов в достатке, огороды можно городить, и мы нашинских на сторону не отпускам!»— «Дак и привязали бы их, неча тогда на мост приводить! И какие у вас женихи — все сплошь некулястые!» — «А у ваших, у кажного, один глаз соломой заткнут!» И пошло, и поехало, только держись! В границу тогда мост превращался, словно по одну сторону одно государство, по другую — другое. Иногда и сжигали даже мост. Правда, на следующий день тут же возводили, но так страсти накалялись — до огня.

Знал такое Алексей по рассказам школьных друзей. Класс, в котором он учился, был составлен из выпускников местных семилеток. Класс «Д» его называли. Класс «А», набранный сплошь из райцентровских, дразнил; «Тетка Демня-я-я из дерёвня!» Точно сам был городским. Класс «Д» не выскакивал вперед, но и назад школу не тянул. Трудно шел, но весомо. Зато, когда надо было что-то строить в школе, мастеров искали в «дэковцах»: тут тебе и плотники, и печники, и стекольщики — прямо артель старательская, на любую работу находился человек, да не просто человек, а мастер, хоть и было этому мастеру от горшка три вершка.

— Так мы решили, дядя Анкиндин, — проговорил Алексей. — Остановимся пока у вас, а потом видно будет. — И посмотрел на Тоню. Анкиндин тоже взглянул на девушку. «Да, решили», — кивком головы подтвердила та.

Анкиндин Мишагин сразу засуетился. Так бывает с человеком, который наскучился в одиночестве — Одинушка стояла все-таки на расстоянии от больших дорог.

— Моей старухи дома нету, к свояченице она за реку упорола, дак я сам вас буду потчевать…

— Ничего не нужно, — попробовал его остановить Алексей, — мы только мотоцикл в вашу оградку поставим.

— А я ничего и не думаю, токо чаем вас напою.

«Чай» обернулся настоящим обедом, с окрошкой, медом, солеными грибками и домашней настойкой, которую Анкиндин Мишагин почему-то называл «мотором». До того было хорошо в спокойной хатенке приветливого пасечника, что Алексею показалось: а ведь эта земля, отцовская земля, она и сильна своим спокойствием. Сколько на ней отшумело событий, а она осталась такой, вечной от своей силы и доброты.

Анкиндин Мишагин, оставив дом в распоряжение своих новых знакомых, ушел на пасеку: «По пути «морды» посмотрю, может, попадется окунь с ершом. Из окунька да ершика само наилучшая ушица выходит, еж-ли в этом деле смыслить».

На мосту, что перехватывал Исеть поподнизу Одинушки, начинались танцы.