Глава двенадцатая

Отбушевала весна. Накатилось лето, однобокое, сухое. Вроде и запогремливает, набежит тучка, но лишь собьет пыль и уходит, разваливается на части, как льдина. И не тяжелая, не дождевая она, а какая-то красновато-оранжевая, словно песком неведомо где напиталась туча горячим, а он и взял всю влагу.

Пшеница выметалась в трубку, а настоящего дождя все не было. Ничего путного не сулило к осени такое лето: не опустись дождь еще неделю-другую, и в желтизну ударит поле. Колос выйдет мелким, со сморщенным, почти невесомым зерном — под раскаленным суховеем нелишка нальешь щек. Пшеница словно понимала это и не спешила выметывать стрелку, тянула до последнего — авось сжалится природа, пошлет мягкий дождичек, тогда и лист расправится, и колос недопарышем не родится. Неродящие годы имеют привычку приходить нежданно-негаданно, без особого приглашения. Иногда как будто и зима ничего, снежная, разлив рек хороший, всходы крепонькие, виды на урожай хорошие, а вдруг в июне да июле пройдется над полями жар, крутой, злющий от сухости, и начнет все терять свой вид: массивы хлебные сначала лысеют белесыми прогарами, потом бьются яркой желтой краской. Все сводит жара — на поле и комбайн не с руки выпускать, горючее не окупится.

Тяжело смотреть на поля в жару. Кажется, что каждый колосок просит: «Пить-пи-ть-пить…» А ты ничем ему не можешь помочь — поле не огород, не возьмешь лейку да не пройдешься по нему с живительной влагой.

В знойные лета все напасти находили на деревню: ни с того ни с сего занимались пожары, ребятишки тонули в реках, в тех местах, о которых говорят — курице по колено, коровы травились ядовитой травой-омегом, старики умирали чаще и беспокойнее.

Людей, умерших в сухое лето, жалели: «Ну, тоже не мог погодить, выбрал время для смерти!» Будто осенью, зимой или весной умирать веселее.

И раньше Алексей принимал близко к сердцу неурядицы с погодой. Больно было смотреть на прибитые дождями осенние валки, уходящие под снег. Ранней весной их, конечно, поднимут, обмолотят, но какое это будет зерно — на фураж, на корм скоту только и сгодится. А тогда, когда дождика иссушенная земля ждет, как голодной масленицы, солнце словно не заходит, лишь пологом спускается темнота, а жар не стихает. Деревянные дома так нагреваются за день, что ночью в них еще жарче, чем днем. Комары не выдерживают жары и бросаются в спасительную прохладу, под кров человека, думая, что тот что-нибудь придумает, найдет способ оборониться от этого зноя. А что может человек? Сейчас, помотавшись по району, Алексей особенно остро ощутил ту особую боль, которая закрадывается в душу землепашца при виде погибающих всходов.

Стажировка закончилась. Алексей успел съездить на короткое время в автошколу, сдать необходимые экзамены. Получил водительские права. Но по возвращении в автороту Щербинин не спешил ставить его механиком. Место механика было пока занято, да и командиру почему-то хотелось, чтобы Алексей покрутился по дорогам шофером: «Поезди, поработай, на ус помотай метров-километров, наберись ума-разума, а в номенклатуру никогда выйти не поздно». Хоть и не был механик никаким номенклатурным работником — шутил Щербинин, но задумалось командиру испытать парня на шоферскую крепость, и закрепил за ним машину, которую прозвали «Топтобус». Раньше этот «Топтобус» был самым обыкновенным грузовиком. Но по «старости» его отстранили от больших дел, на кузов поставили будку от походной «летучки», оборудовав сиденьями столь странный «домик» на колесах, и стали использовать для мелких поездок хозяйственного значения, как автобус. Но первые три буквы добавили местные остряки за то, что машина постоянно ломалась, останавливалась в пути и пассажирам приходилось частенько топать пешком.

Как-то с вечера поставил Алексей «Топтобус» у своего дома. Утром вставать ни свет ни заря, чтобы собрать народ и успеть подвезти к покосу, когда солнце на верхушках сосен чистит перышки.

Подготовил машину еще в гараже, но сейчас на всякий случай проверил бортовые захваты, закрутил их проволокой, мотор послушал — не тарабанят ли вкладыши, дорога дальняя, по лесным колдобинам и песку. Все нормально.

— Порядок в танковых войсках! — сам отметил свою работу Алексей. — Хоть на свадьбу машину занаряжай.

На реке Алексей помыл «Топтобус». Набросал в кузов веток вишенника, чтобы застарелый запах табачного дыма отбить, и, поставив машину под окна своего дома, стал собирать на стол ужин. Редьки натер, холодным, из погреба, квасом залил, зеленого луку нащипал — известно, какая еда в разгар лета. Только сел за стол, как скрипнула калитка — Тоня!

Вернулась из Свердловска Тоня одна. Матвейку не отпустил дед. По-прежнему выходила на колхозную работу, вела свое небольшое хозяйство, словно и не собиралась перебираться в город. Когда она жила с Матвейкой, Алексей частенько забегал в ее дом, играл с парнишкой. Иногда помогал по хозяйству — тын там правил иль крышу стояком подпирал. С Щербининым перебрасывался парой-другой слов, если тот находился дома. И как-то было просто. Определенно было, потому и легко чувствовал он себя в Тонином доме. Руки и сердца не предлагал, не настырничал, всего лишь забавлял Матвейку. Затемно не задерживался, селяне остры на язычок: посидишь на копейку, разговоров — на рубль. Но вот Матвейка уехал, и как-то неловко стало Алексею, и разговор вроде прежний, легкий, шутливый вдруг окостенел, слова с трудом давались и ему, и Тоне. Дальше обсуждения погоды да видов на урожай не шло. Да и по хозяйству, как назло, работы не стало. Так бы за делом и скованность прошла, но все было в полном порядке, и Алексей однажды сказал: «Не буду я больше приходить, Тоня». Она ничего не ответила. Хоть бы сказала — да или нет. А так отмолчалась, и все. Решай, мол, сам, тебе видней. Это окончательно расстроило Алексея. В конце концов, имеет он право у своей соседки попросить опары на квашню — Алексей сам уже стряпал «Имеет! Любовь там не любовь, а опара тут ни при чем! Так и убеждал себя Алексей, расхаживая по своей ограде. Ни при чем опара! И совсем было открывал воротца, выходил на улицу, направлялся к Тониному дому, но по пути сворачивал или проходил мимо. Потом ругал себя за нерешительность, за робость, вообще крестил свой характер, как мог, но постучать в окно Тони рука не поднималась, словно он был заколдован, этот ставень. За опарой шел к Гуте Куркиной. А та лукаво щурилась: «Этта у Тони я занимала опарки, калачи вытронулись, никогда такой удачи у меня не было!»

С переходом на «Топтобус» времени свободного стало меньше. Часто возвращался в Степновку затемно, выезжал до солнца. Да и Тоня, раньше находившая причину забежать в его дом, сейчас потеряла выдумку. И слух-молва людская донесла до Алексея, что будто бы Тоня выходит замуж за Барабина, который достраивает свой пятикомнатный дом. Алексей поверил слуху, решил отойти в сторону, не мешать: «Может, и в самом деле у них настроится, сын все-таки…» И в те редкие дни, когда требовалась опара для квашни, с трудом подавлял в себе желание пойти к Тоне, плюнуть на все эти разговоры, условности, на все, что мешало ему и ей сказать друг другу одно-единственное слово.

Почти месяц не видел Алексей Тоню и сейчас обрадовался ее приходу:

— Забыла ты меня, соседка.

— Да и ты обо мне вспоминаешь, когда квашню заводишь, — шуткой на шутку ответила Тоня. Словно потеплело от этих слов, Алексей почувствовал, что возвращается то легкое и простое время, когда он возился с Матвейкой.

— Не стряпаю я больше, магазинным хлебом питаюсь.

— Оно и видно, худющий…

— Проходи, садись на лавку… вернее, за стол. Редьку с квасом я бузгаю. Не поморгуешь?

— Давай ложку.

Алексей достал ложку, чашку.

— Сметаны положить?

— О, у тебя и сметана есть? Ты что, Леш, корову держишь?

— Собираюсь… Вот и сено кошу… Завтра метать едем. Кстати, тебе сенцо не нужно?

— Да у меня и коровы нет.

— Завела бы.

— Мне колхозные надоели.

— Что так?

— А, расстройство одно. Установили доильный агрегат, вакуум-насоса не оказалось. Достали вакуум-насос, агрегат изоржавел.

— Я видел — новую ферму строят.

— Новую. Только со старыми дырами. Со всем начальством переругалась. Они в отместку меня решили заведующей назначить: вот, мол, тебе за критику.

— Знакомое дело, — согласился Алексей. — Меня тоже когда-то так редактором стенгазеты выбрали.

— Слушай, Леш, ты же раньше стихи писал, районка даже печатала. Помнишь: «В зажигалке гроз раскрошился кремень, а коса берез не удержит гребень. В роще только сойки, стук клестов не слышен, а чудак какой-то белит утром крыши…» А сейчас?

— Я ведь тогда в тебя был влюблен, вот и писал стихи. Даже роман накатал. Ну, думаю, напечатают, так ты сразу поймешь, что не Барабина, а меня надо приглашать, когда объявляют «дамский вальс» на школьном вечере.

— Ты вальс и танцевать не умел. Так и не научился?

— Не научился. И роман не напечатали. Видишь, как все обернулось-то. Тебе действительно не нужно сено?

— Леш, чего ты пристал с этим сеном?

— Не пристал я. Просто не пропадать же добру. Если я закосил…

— Где оно у тебя?

— Завтра едем… Слушай, а может, и ты со мной… с нами поедешь?

— Я?! Зачем?

— Сенокосить. Я ведь с мамой не по один год косил. У нее мечта была корову завести.

— Леш, определенно — у тебя температура.

— А чего, — совсем запутался Алексей. — Мне и Евстрат Кондратьевич посоветовал к тебе обратиться… насчет сена…

— Какой Евстрат Кондратьевич?

— Диспетчер наш, председатель месткома. Он тоже половину пая закосил, а кому отдать, не знает. Если что, то мне отдаст.

— Ничего не понимаю, — рассмеялась Тоня, — Евстрат Кондратьевич, пай, сено… Заморочил ты меня… За «чем же я забежала? А, Леш, коль «Топтобус» под окном, удружи, пожалуйста, в колок надо съездить, березовых веников наломать.