Глава одиннадцатая

Четыре рейса они сделали за день. Нагрузились и в пятый раз. Уже стояла ночь. В редких локтинских домах теплились огоньки.

— Устал? — спросил Борис.

— Ага, — признался Алексей.

— Заскочим к моей невесте?

— У тебя здесь есть невеста? — удивился Алексей.

— А то нет! У хорошего шофера в каждой деревне по невесте, а в больших селах — даже по две.

— Послушай, а что же… Как же с Тоней?

Этот вопрос Алексей собирался задать Борису весь день.

— Что с Тоней? — спросил Барабин. — Вот дострою дом, введу ее как жену. Если она, конечно, согласится. У нас ведь с ней все дело расклеилось. Жить бы да добра наживать, а она мне: «Случайный ты, Борис, человек в моей жизни». И когда заявила-то — после рождения ребенка. Ну, говорю, коль так, что же — поживи одна, подумай. А знаешь каково в наших местах безмужней бабе с ребенком? Не считая моральный фактор, дрова заготовить для печки надо? Надо. Сена накосить… Пшенички на мельнице размолоть… Да что там говорить, деревня, она и есть деревня. Держаться бы ей за меня, как за каменную гору, а она вишь — «случайный человек»! А кто не случайный!

— Не судья я тебе, — сказал Алексей тихо, — но мне кажется… нехорошо…

— Я же сказал — дотяну дом, мебелью обзаведусь, тогда и женюсь.

— А вот это… «невесты»?

— Ну, бра-ат, сразу видно — молодой ты шофер, салага! А ты поезди по нашим дорогам, поночуй в кабинке, помокни, попитайся сухой корочкой, вот потом и поймешь — хорошо или нехорошо. Я считаю, что хорошо, удобно по крайней мере: сыт, пьян и нос в табаке!

— Не понимаю я тебя…

— А нечего и понимать: зеленый — езжай, красный — стой. Вот мы и подкатили.

Не успел заглохнуть мотор, как из дома, крепконького пятистенка с крепким пристроем и новыми воротами, выскочила девушка.

— Борька! — сказала она радостно. — А я думала, что своих забыл, коль за целый день не нашлось минуты подвернуть.

— Работа! — сказал Барабин. — Не хухры-мухры, двойную норму за день метанули. А ты ждала?

— А то нет, Борис, о чем ты говоришь. Ворота вот новые выстроила.

— Ворота — это хорошо. Загонять машину-то в ограду? Как у вас на нынешний год в деревне насчет воровства?

— Борис, зачем обижаешь? Думаешь, Локти — самая глухая и дальняя от «центра» деревня, так и…

— Ну-ну, и губу на локоть. Аннушка, я же пошутил. Шофер без юмора что сейф без задней стенки.

На мгновение они замолчали, потом Борис нарочито громко, специально для Алексея, проговорил:

— Не очень чмокай при поцелуе-то, с приятелем я, еще завидки возьмут.

— С приятелем?

— Вон в кабине. Стажер…

— Ой, ну чего я у ворот держу вас, заходите в дом. Как зовут твоего дружка?

— Алексеюшка.

Алексей неловко вылез из кабины. Как кавалерист, долгое время не слезавший с лошади, подошел на некрепких занемевших ногах.

— Здравствуй, Алеша! — сказала девушка так просто, словно давнее время знала его. — Аня.

Рука у Ани была мягкая и теплая. И вообще вся она источала какое-то домашнее тепло. Может, так просто показалось Алексею после длинного дня, бензиновой гари в кабине, тряски, грохота, сквозняков.

— Извините, мы вас разбудили.

— Ой, какой разговор, все равно мне на ферму уходить скоро.

Алексей опустил руку на радиатор и покачнулся, будто был не на земле, а на палубе вздыбившегося корабля.

— Плывет все, — признался он взявшей его под руку Ане. — Интересно так плывет…

— А ты как думал, — сказал Барабин, сливавший воду из радиатора. Хоть и потеплело, но оставлять машину с водой было опасно — береженого бог бережет. — А ты как думал, — повторил Борис так, что Аня, да и Алексей по голосу должны были догадаться: устал в этом рейсе только новичок.

Рука у Ани была сильная. Алексей почувствовал это, когда шел с ней по темному двору, поднимался по высокому крыльцу и пробирался по длинным, с запахом мерзлой капусты, сеням.

— Раздевайся. Умывайся, вода в рукомойнике тепленькая. Вот мыло, вот полотенце…

— Озадачили мы вас, — стеснительно проговорил Алексей, стягивая с валенок задубевшие резиновые чуни. Все шоферы в холодное время ездили в валенках, обутых в самодельные галоши-чуни.

— Да брось ты, — сказала Аня так по-свойски, словно была его старшей сестрой. — И давай на «ты», а? А то мне на работе «выканье» надоело: коров приходится навеличивать… молока дают больше. Как вы почивали, Февралька? Как вы чувствуете себя, Апрелька?

Алексею сразу стало легко от шутки Ани.

На углях, выгребенных из загнетки, шипели шкварки. Потом запахло жареной картошкой, и когда в дом вошел Барабин, на столе уже стояла сковородка, тарелки с холодцом, соленая капуста. А венчал все это графинчик.

— С устатку разрешаю, — сказала Аня, доставая из буфета стопки. — По наперстку каждому.

— Видал? — спросил Алексея Барабин. — Ну, кто из нас прав?

Алексей не ответил. Ему и в самом деле сейчас показалось верхом блаженства теплый дом, ужин, хлопотунья-жена…

Борис быстро наполнил стопки.

— Ну, Алексеюшка, за твой первый рейс! Здорово ты выдал. Я думал, грешным делом, не выдержишь, кемарить начнешь.

Алексей поднял стопку, потом поставил.

— Я не буду.

— Обижаешь, дружок. Так вкалывали, что не грех и пропустить поллитру огурчиков. И за первый рейс! Как же, не обижай старика!

— Алеша, это березовая почка, — сказала Аня.

— Что-что?

— Водка, настоянная на березовых почках.

— Видал, сплошные витамины, — сказал Барабин, принимаясь за картошку. — Не величайся, будь шофером!

Это добродушное чувство превосходства Бориса над своим стажером заметила Аня. Ей стало как-то неловко, но она ничего не сказала. Встала и начала загребать завядшие угли обратно в загнетку.

Алексей выпил. Настойка оказалась крепкой. Почти сразу от нее по телу разлилась приятная теплота. Теперь больше не резал так слух смешок Барабина, не раздражала его развязность, отошла в сторону и усталость.

— Налетай — подешевело, расхватали — не берут! — налил Барабин по второй.

— Борис! — строго сказала Аня. — Стопка граненая, а колеса круглые. И лед скользкий!

— Ты же меня знаешь, Аюнчик! А вот когда дом построю, введу тебя хозяйкой, то и маковой росинки в рот не возьму! Навеливать станешь — не притронусь! Честно! На пять комнат дом завел! С верандой! С автономным отоплением! Чувствуешь — с автономным.

Выпив вторую стопку, Барабин включил старенький проигрыватель.

— Вы тут маленько поворкуйте-потанцуйте, а я пойду на климат взгляну.

Аня убавила звук.

— Сторожа у магазина разбудишь.

— Нечего спать, когда надо работать на страх врагам и на радость… На чыо радость, Алексеюшка?

— Женщинам! — сказал Алексей, уминая жареную картошку. Промялся, да и вдруг ему стало так хорошо и просто в этом доме, что не считал нужным скрывать аппетит.

— Нет, вы потанцуйте, потанцуйте, — улыбаясь перемене напарника в поведении, предложил Барабин. — То сидел как статуя, а сейчас вон оттаял.

— Какие танцы, — ответил Алексей. — Аня, на сковородке, кажется, еще осталось. Добавки бы…

Барабин, накинув фуфайку, вышел во двор.

— Нравится? — спросила Аня, добавляя в тарелку Алексея картошки.

— Картошка? Отменная!

— Жизнь шоферская, спрашиваю, нравится?

— Ничего. Я первый день в рейсе.

— А по мне, мужик должен не рыскать по белу свету, а вкруг дома виться. А это что, уедет, придет, жди-по-жди…

— Он вас невестой называет.

— У него таких «невест» в каждой деревне да не по одной.

— И вы знаете?

— Знаю.

— А что же… Зачем же тогда привечаете?

— Дак ведь не обижает. Ныне и этого много.

Погрустнела как-то сразу Аня. Сказала от сердца и спохватилась — чужому человеку призналась. Кто его знает, какой он. Передаст Борису, тот и совсем заезжать перестанет. Смех смехом, а может, и впрямь что выйдет, женишок не груздок, в лесу не родится.

— А может, и в самом деле потанцуем? — спросил Алексей, считая своим долгом развеселить приунывшую хозяйку.

— Можно! — сверкнула черными цыганскими глазами Аня. — Я в такую рань еще ни разу не танцевала.

Вернувшийся в дом Барабин глазам своим не поверил — танцуют. Он, уходя, в шутку предложил, а она, шутка-то, вон как обернулась. Фокстрот! На рассвете…

— Вот это современники! — сказал Барабин, заглядывая в печь: стоит ли там чугунок с теплой водой для радиатора. Чугунок стоял. Молодец Аюнчик: сразу видно, что с шофером знакомство ведет, а не с каким-то там…

— С фокстрота рабочий день начинаете? Неплохо, вместо физзарядки.

Он сел к столу. Графин с березовой почкой отодвинул.

— Аюнчик, нам по стакашку наикрепчайшего чая, и мы порулим.

— А отдыхать разве не будете?

— Некогда, весна пришла. Затайка крутая — дождь на улице теплый хлещет.

— Весна? — радостно спросил Алексей. — Неужели весна? Как здорово!

— Чему радуешься, — охладил его пыл Барабин. — Нам возвращаться по реке…

Алексей вышел на улицу, подставил лицо под теплый дождь, закрыл глаза. Он слушал весну, уже недалекую, скорую… Через несколько дней поднимет на реке лед, упругий панцирь начнет ломаться с тяжелым звоном и гулом, а потом, разом вспухнув от полой воды, Миасс будет выказывать свой характер: выйдет из низеньких берегов, разольется широко и свободно и понесет по своему основному течению вывороченные ноздреватые глыбы, все возьмется водой и придет в движение, завораживающее, сильное своей дальней дорогой.

Алексей представил: льдины на широком течении будут плыть с мягким шорохом, важно и величественно, степенно войдут и в узину, но там стоит лишь одной замешкаться, как сзади послышится скрежет — это набежала на нерасторопку соседка… Вот она маслено скользит по мягкому снегу, потом, наткнувшись на щербатые заструги, останавливается, все еще не веря в свою остановку, скрипит, скрежещет зло и, окончательно остановленная неведомой силой, с глухим рокотом разламывается, оседает, стараясь подмять своей тяжестью неласковую товарку, может быть, выжить за ее счет, но, не выдерживая тяжести нахлынувшей на нее воды, будто от удара сказочной силы подводного молота, рассыпается, огромные глыбы ее соскальзывают в мутные от поднятого со дна ила разводья, на время уныривают, но, подправленные сильным течением, снова показывают свои пятнистые спины…