Алексей растерялся — чего не умел, так успокаивать плачущих женщин. Ему казалось, что с ними в эти минуты надо поступать как с детьми, вместе плакать да приговаривать: «Реви пушше, может, шубу выревешь!» В детстве самым великим подарком была шуба, не важно какая — из овчины, из собачьих шкур, но шуба.

— Реви пушше, может, шубу выревешь, — сказал Алексей.

— Чего вырезу?

— Шубу.

Тоня сразу улыбнулась, слабо, беззвучно.

— Я ведь от радости, Алешенька… Вот если бы твой отец сейчас чудом объявился, ты бы как себя вел?

Алексей оторопел, действительно, как бы? Не готовил он себя к этому случаю, даже вопрос такой был для него нереальным, а потому ответил первое попавшееся:

— Я бы с ним сел и помолчал.

Паровоз закончил набирать воду, коротко гукнул.

— Гражданка, вы едете или не едете? — спросил проводник, еще глубже утягивая голову в воротник, отчего издали могло показаться: человек без головы стоит.

— Да-да, — заторопилась Тоня, поднимаясь по ступенькам в вагон.

Машинист, проверяя сцепку, резко толкнул назад, потом так же, рывком, взял вперед.

— Ты вернешься? — прокричал Алексей вслед уходящему вагону. Но стекло было толстым и так его забило черной угольной пылью, что невозможно было понять ответ Тони.

Проводив красный глаз последнего вагона за близкий горизонт, Алексей направился к конторе Заготзерна.

В весовой перед автоинспектором сидел Борис, сидел независимо и свободно, не обращая внимания, что там строчит на листе бумаги районный автостраж. И будто все происходящее касалось не его, Барабина, а кого-то совсем другого.

— А вот мы спросим вашего стажера, — сказал, не отрываясь от листа бумаги, автоинспектор, сутуловатый старший лейтенант, с обветренным лицом, кожа на котором так задубела, что казалось — инспектор в маске.

— А вот мы спросим вашего стажера, — повторил старший лейтенант Жомов, — выпивали вы в дороге?

— Товарищ старший лейтенант, — совсем развалился на скамье Барабин, — несерьезно вы ведете, ну кто добровольно, какой, прошу прощения, дурак признается, что он пил в рейсе? Вы ж тотчас на перо — и к прокурору…

— К прокурору не к прокурору, а санкции примем, — ответил автоинспектор. — Так выпивали вы, товарищ Жилин?

Барабин показал Алексею глазами — ну, скажи ему, чтобы отскочил, как горошина от веялки-грохота.

— Выпивали, — сказал Алексей. — Утром, часа в три…

Барабин даже привстал на скамье, будто его ужалили.

— Вот вас дружок и выдал, — сказал Жомов, протягивая опросный лист. — Подпишите, если согласны…

— Не выдал я, — поправил инспектора Алексей, — а сказал правду. Меня мать учила; земля наша солдатская и лжи не терпит.

— Пусть будет так, — сказал Жомов, получив подпись Алексея.

— Правду, правду, — пробурчал Барабин, — правда-то, она боком выходит… Салага ты, Алексеюшка, большего я тебе не скажу… Мать его учила! И солдатской землей у нас тут не пахнет, не было в наших местах войны, откуда же солдатская?

Щелкнув кнопкой своего планшета, автоинспектор вышел, сел на мотоцикл и, разбрызгивая первые лужи, направился в сторону районного центра.

— Тоня в Свердловск уехала, — тихо сказал Алексей. — Сейчас я ее проводил…

— Насовсем?

— Не сказала.

— Адрес не оставила?

— Нет.

— Ах черт, а куда же я буду алименты высылать?

— Тебя не интересует — почему?

— Она давно собиралась. Свердловск есть Свердловск, а Степновка как была Степновкой, так ею и останется. Чего тут непонятного.

— Отец у Тони нашелся, родной отец…

— Что ты говоришь? Вот незадача…

— Почему?

— Все потому… Поди, инвалид еще… У самой забот полон рот.

— Знаешь, Борис… Ты извини, но я с тобой со станции не поеду. Подожду другую машину.

— Это точно?

— Точно.

— Вольному — воля, спасенному — рай. Перед инспектором меня обложал да еще и обиделся. А я — такой! Я — живой… Чужого не беру, своего не отдам. А как иначе? Земля для меня имеет форму чемодана. А почему, сам кумекай, не маленький. Относиться ко мне можешь как угодно, но коль назначили стажером, обязан дотерпеть. Что же я скажу командиру автороты?

— Скажешь, что не сошлись характерами.

К весовой подъехала авторотовская «летучка».

— А вот и выручка подоспела. Иди доспи в Доме приезжих, я отремонтирую машинку и подскочу. Закажи Марише, пусть пельменей к утру налепит, держи деньги — купишь мяса в столовке. Картошки в фарш не надо добавлять, не люблю я с картошкой.

Алексей повернулся и направился к Дому приезжих. По пути купил мяса, отдал мясо и оставшиеся деньги Марише, попросил, чтобы она не добавляла в начинку картошки, а сам вышел на дорогу и поднял руку перед первой попавшейся машиной.

От Тони после отъезда Щербинин получил только одно письмо. Донельзя короткое: «Папочка, все хорошо, живы-здоровы, приняли нас с Матвейкой как нельзя лучше. Папа и мама меня узнали. Подъеду к огородной посадке. Твои Тоня и Матвейка».

«Подъеду к огородной посадке, — грустно думал Щербинин. — Вот и все, Николай Ермилович. Не вернусь и не приеду, а всего лишь «подъеду». Да нужна мне трижды эта огородная посадка! Провались она пропадом: мешок-другой картошки и овощей всегда у селян можно купить».

Рассердился поначалу Щербинин на Тоню за такое худосочное письмецо. А когда поостыл, рассудил трезво:

«Девчушка семью свою нашла, чего ж я, старый черт, разгундосился? Мать и отец! Родные! А я кто ей? Так, случайно сведенный войной человек. Что хоть и папкой не перестала называть после того, как узнала всю правду… Пусть. Пусть! Хоть Тонюшке повезло на этой тяжелой и горькой солдатской земле».