— Крышей Лешка занят, — пошутила Соля. — Мужичок у меня в доме растет. Шесть плах уже отфуговал.

— Вот вместе и пофугуем в свободный час…

— Да какой же в сенокос свободный час?..

— А че мне сенокос? Я, может, в колхозе не собираюсь робить.

— А где же?

— На производстве. В районе вон сколько денежных мест.

— Все мужики вроде определились, один ты гармонь мучишь с утра до вечера.

— Ох ты бригадирша какая! После войны надобно отдохнуть — раз! Стул подходящий подобрать — два-с! Талию навести — три-с!

— Оно и чувствуется, никак не можешь решить, кем робить — то ли начальником, то ли руководителем.

— Опять верно сказано, — широко и добродушно улыбнулся Матвей. Матвей слыл по округе хорошим гармонистом. Радио еще песню не закончило передавать, а он, Матвей Куркин, уже мелодию подхватил «на слух», да так ловко, что и подумаешь, не учился ли он этому делу в какой школе. И стать у него была подходящая для гармониста — высокий, ладно скроенный да крепко сшитый, с русыми, мягкими, как лен, волосами, с открытым лицом, на котором голубые глаза были похожи па вечно цветущие васильки, на любой гулянке он одним своим появлением наводил веселость да хмельную благость. А растянет хромку, и мертвый плясать пойдет. И, казалось, не было мелодии, которую бы не сыграл Матвей, как не было в округе дома, в котором бы он не побывал на гулянке со своей вечной спутницей хромкой. Пил мало, только к концу празднества и то где-нибудь в уголке, держал марку. Когда предлагали деньги за игру, обижался. Не брал денег. «Бумажки!» — говорил он так же полупрезрительно, как и его жена Гутя слово «интелего!». Нарасхват был Матвей, особенно в большие праздники. Какая деревенская гулянка без гармониста! Много работ сменил Матвей и в районных организациях, и в своей деревне. Но нигде его не звали по профессии — тракторист, шофер или там комбайнер — везде коротко и ясно: «Матвей-гармонист!» Когда Куркин собрался жениться, полрайона ревниво следило: кого подберет. Не хотелось, чтобы всеобщему любимцу-весельчаку в жены попалась мегера. Так можно и лишиться редкого специалиста. Выбрал Гутю, и свободно вздохнули селяне. Склад характера Гути чем-то сродни был куркинскому. Не ревнует по пустякам, отпускает мужа даже на вечерние игрища за околицу, на праздники, принарядившись, ровно куколка, сама идет с ним под ручку, первой выводит круг, поет неплохо, самая подходящая пара музыканту. Уходил на войну Матвей весело, будто на очередные именины. Хромку сначала поцеловал, а потом жену. И провожали его радостно, без слез. И встречали точно так же. Повезет же человеку, кто без ног, кто без рук вернулся, а у этого ни одной царапины. Хоть и воевал в разведке.

— Ты, Матвей, и взаправду в разведке робил? — спросила Соля.

— Ага. Фартовая работка — пока немцы спят, ты по их фатерам шастаешь, выбираешь которые поначальнистен. Выберешь, в мешок его, на плечо и к своим. Днем все воюют, а ты дрыхнешь.

— Всю войну?

— Всю.

— И даже ни разу не ранило?

— До смерти — ни разу.

— Счастливый ты. И Гутя счастливая.

— Так уж получилось, — согласился Матвей, виновато улыбнувшись, будто и в самом деле чувствовал за собой вину, что все счастливо обошлось у него на фронте.

— Так уж вышло, — повторил он, укладывая гармонь в футляр. — С утра думал аккордеон взять, да не решился. А то б разорвали вместе с аккордеоном.

— Почему?

— Потому… Вон полотно как исколошматили, — кивнул Матвей в сторону экрана, кучкой рваного тряпья лежащего в зарослях бузины.

— Тяжело нам, Матвей, кто бы знал… Ой как солдаткам тяжело… Может, дальше отойдем от войны, жизнь и выровняется, а сейчас — горьчей горького… Семейное счастье не сундук, его не наполнишь чем попало…

— Дак договорились, значит, Солюшка.

— О чем?

— Опять за рыбу деньги! О крыше.

— Крыша — что, — вздохнула Соля. И вдруг, выпрямившись, посмотрела на Матвея. — А коль такой хороший помощничек выискался, так помоги мне сена накосить. Коровку решила пустить в зиму. Наши, почтовские, едут на днях в леса косить… Совсем я запамятовала, что роблю-то на «производстве»… Вся жизнь с колхозом связана, вот и планы так строила… А они едут. Пай мой там есть, главное — найти подмогу. А ты, пока службой не связан, катаешься, как красно солнышко… Я и денежкой заплачу.

— Ну, какой разговор. И без денежки помогу. Разве ты в войну селянам горе сгоревать за деньги помогала?

— И верно. Как траву насмотрим да соберемся, забегу за тобой.

— Всегда пожалуйста.

Впервые за свою почтальонскую жизнь Соля разносила почту вечером. С утра скатала на велосипеде в район, корреспонденцию получила, так называли письма да газеты по-ученому, оставила сумку в доме, скориком свилась в колок помочь устроить столы. На все вопросы «нет ли мне чего-нибудь» отвечала односложным: «Не знаю, не разбирала». Можно, конечно, было прихватить сумку и сюда, на гульбище, но не хотелось в суете да спешке отдавать заветные конвертики. Привыкла к ним, как к чему-то живому, одушевленному, привыкла к разговорам, которые следовали после вручения писем, потому и не хотелось торопа в этом деле. Солдатских треугольничков становилось все меньше и меньше, а сегодня, как отметил глаз еще на почте, вообше в пачке не оказалось ни одного. «Вот и хорошо, — отметила Соля, — значит, где-то в дороге деревенский солдат, сын Макрины, Петро Осердьев». Последнее сообщение было от Петра из госпиталя, куда он попал перед самой победой. Ничего ясного не сообщал, лишь прописывал о скорой выписке да мечтал почему-то о деревенской работе — сенокосе. «Ну, к покосу заявится, как молодой груздок, — успокаивала Соля Макрину. — Как пить дать заявится!» — «Дай-то бог, дай-то бог здоровья Петруше, — вздыхала Макрина, — ишь ты, по литовке соскучился… То все ружжо да ружжо в руках!»

Поначалу заглянула к Евдокии Барабиной. Хозяйки дома не оказалось, дверь открыл Ферапонт. Протянула квитанцию на посылку. Сказала со смешком:

— Вроде и война кончилась, а ваши посылки стали тяжельше!

— Не забывает братан, — усмехнулся Ферапонт.

— А на фотке с орденком сидит!

— Соломея Иванна, я слышал, что вы коровку собираетесь приобретать к зиме? Что сено собираетесь косить… Может, помочь?

— В чем?

— Ну-у, в смысле коровке…

— Коровке помощь окажет племенной пороз. Бык!

— Ну и язык, Солька, у тебя! Скажешь — хоть стой, хоть падай.

— Какой есть.

— Я сенокос имею в наметках… Одиночка получает полпая, знаю я сенокосный обычай, вдвоем — полный пай.

— Нашла я помощника.

Кого?

— Матвей Куркин.

— Матвей мужик фигуристый. Что же, желаю успеха.

— Спасибочки!

— Не за что. А если в чем и возникнет нужда, так обращайся, Ферапонт Барабин завсегда готов помочь одинокой солдатке!

— Еще раз благодарю за участие. На словах ваших, Ферапонт Федотыч, хоть выспись, а на деле и головы не приклонишь.

— Ну, напрасно, напрасно…

— Счастливо оставаться.

Вышла от Барабиных и как будто ношу тяжелую с плеч сняла. Так не хотелось Соле заходить в этот сытый, с нахально глядящими на деревенскую улицу глазами дом. А как обойдешь, когда есть квиток на посылку.

Легко и свободно шла по деревне Соля, раздавая газеты и письма. С шутками да прибаутками. С короткими разговорами. Будто не работой, а игрой было ее занятие.

Последним рука достала письмецо Макрине Осердьевой. Соля при свете луны рассмотрела написанный хорошим почерком адрес. «Это кто же у Макрины такой грамотей объявился?» Петр писал коряво, почти печатными буквами. А тут такая басина! Обратный адрес, правда, знаком: в этом городке и лечился Осердьев после ранения. И письмо не в солдатском треугольнике, а в обыкновенном конверте. Довоенной выделки конверт. Писатель Пушкин на нем, кучерявый, прямоносый, донельзя серьезный и степенный.

Вышла из сеней Макрина. Кружку квасу вынесла:

— Попробуй, не перекис ли… Петруше сготовила… Есть письмецо?

— Есть, — тихо сказала Соля. — Почитать?

— Почитай, милая. Я лампу зажгу.

Макрина ушла за лампой. Соля надорвала конверт. Как выстрелы ударили слова… «Конечно, о смерти моего друга Петра Осердьева Вам сообщат официально, а я пишу по праву соседа по палате».

Стоял теплый вечер. Накрапывал комариный дождь. В комариные дожди в хороший рост шли травы.