Старшина всхрипнул, зажмурившись, замер, не дыша — и услышал, как боль, обманутая неподвижностью, быстро стихает толчками-пульсом. Он едва успел подумать, что сон — великое счастье, ведь какой бы ужас не довелось испытать во сне, утро — пробуждение, избавление, освобождение — все-таки неминуемо наступает, как капитан пробормотал над ним, невидимый в темноте горящих, словно запечатанных болью глаз:
— Ого-го… Серега, да ведь тут у тебя… — и через паузу тихо присвистнул.
Старшина, старательно не открывая глаз, медленно сел. Глаза действительно жгло, жгло будто изнутри, да еще и как! Правда, боль уходила быстро, но столь же быстро нарастал страх. Ведь это глаза. Глаза!.. Он осторожно дотронулся пальцами до век. Да. Так и есть.
Рыхло, мокро, клейко. Гной? Слезы? Откуда? Что это?!
— Эй, убери-ка лапы, приятель, — негромко сказал где-то рядом Сэнди. Его пальцы тихонько легли на лицо застывшего старшины; подушечки даже немытых, закопченных, ободранных рук американца были все-таки юношески мягкими и теплыми.
— Один момент…
Старшина молча согласно кивнул.
Через минуту на веки легла чудесная прохлада: Сэнди осторожненько обмыл лицо Попова мокрым платком. История повторяется, подумал мельком старшина…
— Ну? Открываем? — вопросительно-сочувственно прогудел сверху капитан. Старшина подумал, запрокинул голову, глубоко вздохнул и, помогая себе осторожненько пальцами, медленно расклеил, раздвинул слипшиеся веки. Острая боль пронзила вспышкой мутный свет утра — и вмиг свернулась, затихла.
Капитан сидел перед ним на корточках лицо в лицо и заглядывал, казалось, в самую душу. Старшина успел заметить, какое сострадание метнулось в темных зрачках командира, едва видимых в полумраке, вдруг сам остро, по-детски, пожалел себя — и тут Сэнди, стоящий на коленях рядом с ним, пробормотал удивленно, всматриваясь в лицо старшины:
— Ребята, а ведь точь-в-точь…
Старшина его понял, как понял и капитан. Они лишь взглянули друг на друга быстро. Да. Именно такими были лицо и глаза капитана после взрыва «летающей лодки».
— Я видел вас, — пробормотал после паузы старшина, запинаясь. — Там…
— Там? — странно охрип капитан. — Во сне?
Попов пару раз моргнул, отпихнул командира и, ни на кого не глядя, полез на четвереньках наружу. Он задыхался здесь, в этом насквозь продутом, выстуженном сквозняками и сырым морским холодом убогом жилище. Давил бугристый уродливый свод, черный от жирной сажи, наваливались валуны стен. Гремя камнями, он лихорадочно выбрался, как выскребся, наружу, сел, как упал, привалившись спиной к скале обрыва, и, запрокинув голову, глубоко, с усилием, вздохнул — раз, и два, и три, до головокружения, словно выдавливая, вымывая из себя копоть и страх.
За ним выбрались остальные. Сэнди, усевшись на корточки перед входом, принялся занудно щелкать зажигалкой; капитан, встав в рост, огляделся, хрустнул спиной и вопросил в никуда: — Ну и? Ребятки? Влипли всерьез, а?
Сэнди, бесстрастно глядя в непрозрачную даль серого океана, длинно выдул сигаретный дым поверх вытянутой нижней губы и пожал плечами. Капитан, почти не склонившись, выдернул из его пальцев сигарету и назидательно сказал, вкусно затянувшись:
— Вот позавтракаем — и кури, хоть укоптись, сынок. Понял? Ну, старшина, как глаза?
— Спасибо. Хреново, — пробормотал Попов и неловко встал.
Так что ж оно было? И где я был? Спал ли? А капитан, будто услышав, глянул в упор, остро сощурившись:
— И где ты был? Спал? А может, это просто сквозняк?
— Ага, — усмехнулся все так же бесстрастно снизу Сэнди и зябко поежился. — Сквозняк. Точно. Но брови сожгло. Такой вот сквознячок себе занятный…
Попов посидел, подумал и неожиданно для себя молча полез назад в нору.
— И правильно, — сказал ему в спину капитан.
Старшина забрался в хижину и завозился, устраиваясь в углу потемнее. Сил не было кого бы то ни было видеть, говорить, и жутко было хоть о чем-то подумать.
Ничего — ничего и никого не хотелось. Хотелось щенячьи заскулить, сунуть голову под теплую, мягкую женскую руку и, закрыв глаза, посопеть жалостливо и заснуть.
Он подпихнул под себя смятый в ворох измызганный купол парашюта, перепутавшийся со стропами и чехлом, подоткнул ранец под голову и затих, глядя сквозь полуприкрытые веки в серо светящийся проем входа.
Отсюда хорошо было видно, как капитан принялся деловито возиться с остывшим серым костром, вздувая вскружившуюся тучу сырого пепла и золы. Сэнди рядом с ним со скрипом и хрустом ломал отсыревший за ночь плавник. Вековечная тяжелая сырость сочилась сквозь меховую летную куртку от камней, влажного шелка парашюта, сползала со стен, затекала во вход, неотвратимо, неторопливо-уверенно затапливая живого человека, пропитывая его насквозь смертной стынью, растворяя в себе его силы и душу. Все — все тут сырое, даже мозги, будь оно все проклято!..
Сэнди снаружи покряхтел и тяжело уселся на валун, потирая сквозь штанину лодыжку. Ага, ножка все-таки побаливает… Капитан сипло матюкнулся над чертовым кострищем и, подавившись пеплом, надрывно, надсаживаясь, закашлялся, вздымая пепел еще выше, весь уже окутавшись его черно-серыми пушистыми липучими хлопьями.
— Господи, да подпали ты его по-людски! — не удержавшись, хрипло крикнул из своего убежища старшина, которому надоело-таки наблюдать эту мороку. Капитан, упрямо стоя на четвереньках, нутряно выкашлялся, длинно сплюнул черной слюной и, шумно отдышавшись, сдавленно просипел:
— Да кабы один дым, мать-перемать! А то ведь Арктика… Если хотя б через пару недель отсюда не соскочим — все. Она нас доконает. Гайка нам всем тут будет. Авторитетно заявляю. Сдохнем, как псы, и виски-миски не помогут. Давай, мужики, подгребайте. Разгорелось. Слышь, Сереж? Вылазь, вылазь. Я эти штуки знаю. Не надейся — жить будешь.
Старшина обреченно вздохнул, перевалился на живот и полез наружу. Как бы там ни было — день начался…
— А не соскочим? — поинтересовался Сэнди, старательно прилаживая здоровенную корягу меж двух валунов; утвердив ее, он сказал: «Ага!» и, подпрыгнув, с хряском переломил коряжину обеими ногами. «Здорово сигает паренек с переломанной ножкой! М-да, островочек…» — и старшина молча двинулся к воде. Опять же, как бы там ни было, что б ни случилось, но утренний туалет в морском прибое — пожалуй, немногое, что им остается, чтобы хоть как-то блюсти себя, поддерживать в человеческой чистоте и порядке и, главное, самодисциплине. А глаза-то вроде и в самом деле отпустило, только веки здорово саднит, будто их наждаком ободрали… Хотя если у него такой вид, как у капитана вчера, тогда — да, тогда еще как должно саднить.
— Тогда еще раз сдохнем. Слушай, а если… — капитан вдруг замолчал, застыв на локтях в невозможной — спина выгнута, зад кверху — позе, угрюмо уставившись в бледные язычки пламени, едко шипящие в сыром плавнике. Старшина стянул тяжелые от влаги сапоги, швырнул их за спину на гальку, закатал просыревшие брюки комбинезона до колен, осторожненько, вскряхтывая и постанывая от жгучего холода, вошел в качающуюся волной воду по щиколотки и принялся тщательно умываться, фыркая и отплевываясь. Кузьменко, как и Сэнди, тоже умывался по утрам, но, в отличие от старшины и американца, каждый раз, словно демонстрируя острову свою уверенность в скором отлете, упрямо лазил в море в сапогах, что никак не шло на пользу последним: несмотря на «авиационную» прочность и выносливость, они коробились, и разбухшие подметки, не просыхающие круглые сутки, уже нахально задирали широченные могучие носы летных сапог кверху.
— Как там, не жарко? — осведомился от костра капитан и, едва не опалив нос, прикурил от головешки. Сэнди принялся приседать какую-то свою хитрую гимнастику; он проделывал ее каждое утро, после чего обязательно быстро молился, отвернувшись ото всех и чуть слышно бормоча.
— В самый раз, — буркнул старшина, прополоскал рот и, смешно задирая малиновые от холода ноги и растопырив мокрые руки, выбрался на берег. — Ну, так что — «а если»?
— Чего? A-а… Честно говоря, сдуру подумалось, что ты… Гхм-м… Что ты прав. Насчет вылета. Ну насчет не спешить…
— Сдуру? — хмыкнул старшина, скептически разглядывая на вытянутой опасливо руке свой задубевший явно увесистый носок. — А ведь пора бы и мыло как-то сообразить…
— Какое мыло? Погоди-погоди… Точно! — оживился капитан. Мыло? На той гробине? Давно пора!
— И еще баньку, — усмехнулся старшина и с тугим трудным скрежетом застегнул заедающий замок сапога.
Капитан, вдруг привстав, вытаращился на него.
— Ты чего? — перестал обуваться старшина, помаргивая воспаленными ресницами.
— М-да-а-а… — протянул капитан, вставая. — Благодарность, а? Так ведь совсем же распаскудились… С-становись! — хрипло заорал он так, что Сэнди едва не упал — он как раз по счету «десять» пытался встать из присеста на одной ноге.
— Чего-чего? — осведомился старшина, нагнувшись за вторым сапогом.
— Ста-а-новись! — выпучил глаза Кузьменко.
Попов пару секунд удивленно его разглядывал снизу вверх, но, сообразив, неожиданно для себя развеселился и, впрыгнув в сапог, шкандыбающей рысцой побежал к самолету, приглашающе взмахнув американцу. Тот изумленно воззрился на капитана, потрусившего за стрелком, и заковылял, шепотом чертыхаясь, следом — оказывается, он все-таки едва не вывихнул из-за рыка капитана вторую ногу. Вдвоем они — старшина и Сэнди — встали рядком под мотором у винта, справа, как полагается, от самолета.
— Р-р-рывняйсь! — с явственным удовольствием вкусно рявкнул капитан. — Сми-и-и-рна!
Попов вполне серьезно дернул по команде подбородком; Сэнди, задрав белесые брови, пожал плечами и все-таки тоже вытянулся, чуть вывернув вперед локти. Капитан, крепко хрустя галькой, прошелся пару раз вдоль «строя» и с недовольным видом ухватил старшину за отворот расстегнутой куртки: