Мы — уже в ней, и она — в нас. Вот так. Не много и не мало. Эта Жизнь просто приняла нас, вобрала, поглотила, растворила в себе, особенно, похоже, нами и не интересуясь, не считая нужным нас менять, лепить, ломать (хотя мы уже не те, что были вчера), не снисходя, не превознося, не боясь и не восторгаясь. Мы — словно камешек, сорвавшийся с обрыва в покойно плывущую своей жизнью воду, в вековечную, никем и ничем не тревоженную — вечность ничто не может потревожить! — воду, мощно покойную и равнодушную к любым внешним треволнениям и суете; ведь воду нельзя изменить или заставить измениться — она течет, она — как Вечность…

Очутившись здесь, мы, три человека, вклинились в спланированный, отлаженный ход событий, в некое устоявшееся действо, или операцию, опыт, эксперимент, или черт его знает что оно тут происходит (а тут ли, холодея, вдруг сообразил старшина, — только ли тут, и что оно вообще такое — понятие «тут»?), — но при этом мы вклинились лишь относительно себя, то бишь только на себя проецируя происходящее, сопоставляя его с собой и своими интересами.

Относительно же острова… Относительно же острова (если только это действительно всего лишь остров — то есть здоровенная груда камней посреди здоровенной лужи) — впечатление такое, что их, людей, тут вроде как ждали, хотя и не особенно озаботились гостеприимством. И даже не то чтоб ждали, но просто появление их было заранее то ли известно, то ли неизменимо, а посему никого и не озадачило, ничего не изменило и никому не помешало, хотя и создало определенные неудобства здешним хозяевам. И, похоже, что они трое здесь не первые и не последние гости, но — кажется, подходим к главному! — теперь они то ли должны, то ли уже проходят некую школу, или тропу, или искус, поскольку все трое готовы были в силу строго личных, биографических причин здесь оказаться. А посему неважно, как называется весь набор явно предлагаемых им поступков, событий и даже (старшина мгновенно вспотел, четко осознав вывод) мыслей, оценок и решений. На чем основываются такие выводы? А на том, что не я это говорю. Ведь не я же? Я это слышу. Слышу! О, Господи…

Попов опасливо покосился на капитана, сосредоточенно вскрывающего финкой банку ананасового компота, и усмехнулся. Бравый капитан отродясь ананасов не пробовал, но стоило сказать про них — и нате вам, в три минуты Сэнди находит консервированные ананасы (он-то, сын заокеанской великой страны, ничуть не удивился и не обрадовался; что он, стопроцентный янки, паршивых ананасов не видывал?). Вот-вот. Пожелал — получи. Каково? Но только чем платить придется в этом спецмагазине-распределителе?..

— В какой момент ты решил перебираться сюда? — спросил старшина из своего угла, где он уютно устроился на коротком диванчике. Сэнди расположился рядом — на широченном штурманском столе, предварительно аккуратно сложив и убрав под стол ту самую надорванную с угла карту и подстелив себе под голову куртку. Капитан же, обосновавшись в ходовой рубке, сразу прочно занял винтовое командирское кресло.

— А я, честно говоря, еще и не решил вовсе, — неожиданно помрачнел Кузьменко, секунду назад чему-то улыбавшийся, и, привстав, поглядел в левое окно на виднеющийся далеко внизу на пляже сиротливо-одинокий, будто съежившийся, самолет. — Стоит «илюха»… Ей-Богу, ребята, мы вроде как бросили его. Прямо жалко парня. Держи банку, старшина.

По-моему, вкуснятина. А я пока вот это вскрою. Апельсиновый сок, Сэнди? Ну пусть будет сок. Нам, татарам…

— Ага, спасибо. Но тогда зачем мы сегодня?..

— Все это устроили? Как я наш дом в баню превратил? А бояться надоело. Пошли они все в задницу со своими штуками. Меня хрен запугаешь.

— Ну это, положим…

— Ладно-ладно. Не будем. Все мы тут того… Потрухиваем время от времени… Ты лучше вот что скажи, — он ткнул банкой с соком в домашне посапывающую горелку посреди рубки, очень аккуратную, грамотную и удобнейшую в их положении вещь, которую Сэнди сегодня обнаружил в шхиперской. — Откуда эта вот печечка? Да еще и с бензинчиком?

— Да ну…

— Чего — «ну»? Скажешь, пацан просто шел — и нашел?

— Так это военный же транспорт, командир. Он явно доставлял кому-то снабжение. Может, зимовщикам или на базу какую, судя по грузу. А вообще-то Сэнди прав — ты ищешь загадки там, где их нет. А где они есть — перешагиваешь, уж извини, не споткнувшись. Вон та река — во где тайна! А все эти ананасы, керосинки…

— Одного не пойму, старшина. Чего ты-то ищешь? Чего добиваешься?

— От кого?

— От меня. Ты ж меня все время сбиваешь с панталыку. Вот, мол, тебе, паря, высокие тайны во имя всего человечества — но имей в виду при этом, что все они — фигня. Чего, не так? Так! Вот как сейчас. Все тут премудро — но ты, мол, дурак, и искать тебе нечего. А?

— Нет. Нет, Саша. Не так.

— А я тебе еще раз говорю, что все тут живое. Вот тебе вся тайна. Главная, от которой все тут и идет. И штучки-дрючки ихние с самолетами, подарочки нам разные, отказы оружия, баловство ихнее кладбищенское — все для того, чтоб мы одурели, не думали, не рыпались и — главное! — не поняли, где сидим. Усек идею? Вот и думай, академик. Вникай себе в диалектику.

— Искали — нашли, и все дела, — миролюбиво сказал Сэнди. — А вы нашли, о чем спорить.

— Понятно? — увесисто сказал капитан. — То-то оно и есть. Нашли, о чем спорить! Устами младенца. Ясное дело.

«Он сам это сказал, — подумал старшина. — Он сам сказал: „Они“.

Но тогда… Тогда действительно — к чему весь этот цирк? Неужто ради того лишь, чтоб проверить их, испытать их, трех бедолаг-кроликов? Или собрать некий материал, утвердить или развалить неведомо чью теорию, которая, возможно, и никому не надобна?

Нет. Нет! Конечно же нет. Просто быть того не может. Ведь если так — то тогда вообще все не нужно, бесперспективно, ибо попросту бессмысленно. Ведь если такой размах, такой масштаб, такая мощь — одно только сведение воедино, в закономерность всех случайностей, ошибок, вероятностей и вариантов требует уму непостижимых высот и затрат разума и энергии! — если все это сводится к такому плоскому, унылому и, в сущности, пошловатому опыту, который они наблюдают, в котором против своей воли (а против ли? и осталась ли воля?!) участвуют — грош цена всему… Да нет же, ч-черт! Мы же идем по своей логике, житейскому, пардон, земному расчету, по первому кругу ассоциаций, по тем аналогиям и решениям, которые подсказывает, нет, подсовывает лукавый наш обыденный опыт! Порочный путь — но как с него свернуть?

Другого человеку не дано, а здесь ведь нечто иное. Пойди туда — не знаю куда; найди… — что? Что найди?

Ну а если поверить, что все работает действительно в программе? И они трое тут нужны? Кому? И остров — лишь постольку остров, что именно остров тут и должен быть? Стоп-стоп… Держи мысль, старшина, держи тему… А, чтоб тебя!»

— Поставь, — сказал он Сэнди, ухватившему бутылку темного литого стекла, очень пузатую и очень красивую, смахивающую то ли на старинный восточный сосуд, то ли на реквизит фильма про пиратов.

— Опять нет? — осведомился парнишка.

— Снова нет! — отрезал старшина и взболтнул банкой сока. — Вот то, ясно? А то — рано тебе дудлить каждый день.

— Оставь ребенка в покое, — нетерпеливо сказал капитан. — Наставники… Как воевать, убивать да помирать — так в самый раз. А как свои «сто пятьдесят» лечебных тяпнуть — так росточком не вышел.

— Правильно, — непонятно кому сказал Сэнди и взял у старшины сок.

— И вообще, после парилочки — святое дело… Не, ты глянь! Я за него распинаюсь, а он? A-а, да пей, что хочешь. Взрослый уже мальчик, решай сам.

— Так что? — спросил старшина. — Чего не искали, во что не верили — того и не было?

— Ну! Он же сам нам все подсовывает. Чего жрать, когда как спать. А ну как он примется решать, чего мы вообще хотим, а? Вообще, по жизни? Ты понимаешь, куда оно все идет? И если не мы вдруг захотим, а, скажем, те же фрицы? Или вот он, а? — капитан мотнул небритым подбородком в сторону американца. Сэнди с непонятным насмешливым интересом глянул на капитана, иронично покачав головой.

— Ты хочешь сказать, что мы находимся на некоем разумном объекте? И наш разум контролируется…

— Я хочу сказать, что нам пора отсюда сматываться, — перебил капитан. — Сматываться и прекращать всю эту суету. Я хочу сказать, что лично мне плевать на разумность объекта, потому что я не знаю главного: задач и подчинений нашего пастушка. Но зато вижу его возможности. Под-чи-не-ний! Непонятно? Он же только пастух, «шестерка», понял? А кто хозяин? И что он может? А? То-то. А раз так — опасность должна быть ликвидирована. Так сказать, во избежание. Точка.

— Опасность? К-кому?.. — старшина подавился. Сэнди, странно сощурясь, откровенно разглядывал капитана с каким-то новым, необычным для него и нескрываемым интересом. Он словно к чему-то подбирался, к какому-то для себя важному моменту, решению, поступку. Что-то в нем вдруг проявилось резко новое, для него, внешне размашистого разгильдяя-пацана, несвойственное. А Попов наконец продохнул. — Та-ак… Значит, опять пальнем-рванем-подпалим, а потом гордо митингнем? Во славу и во имя? По полной программе, да? Так оно привычней, правда, товарищ капитан? Да и мозг напрягать особенно не надо. Главное — социальная…

— А ты не размахивай ушами, — неожиданно миролюбиво сказал капитан. — Ты не о моих мозгах заботься. Ты лучше своими учеными мозгами пораскинь и, подумавши, крепко подумавши, ответь ответственно: знаешь ты их задачи?

— Опять… Кого — их?

— А вот их всех! — капитан мотнул головой к двери — все-таки плотно закрытой двери! — в каюту. — Да я ж его щупал! Тоже, фраера, нашли дурака. Разве я покойничков не видел? Да поболе их. И заявляю со всей убежденностью: тогда, в тот первый раз, когда они, заразы, меня-таки напугали, — то был мертвяк. Самый стопроцентный жмурик. А куклу они уж потом нам подсунули. А что они нам — вообще нам, нам всем, родине нашей! — завтра подсунут? А?! То-то. Правильно молчишь.