— Значит… Значит, ты все-таки веришь… — через паузу не спросил — сказал Попов.

— Да. Верю.

— Что мы здесь не одни? Что столкнулись с более высоким и…

— Я не знаю, с чем мы столкнулись! — перебил капитан. — Не знаю и знать в эту минуту, в этот год, в это вот сучье для моей р-р-родины времечко знать не желаю! Потому что точно знаю: надо кончать. Некогда нам — вообще всем нам, не только тут, а вообще всем — разбираться с ними. Ясно? Нам надо разбить фашистов, надо освободить временно оккупированные территории, народное хозяйство надо…

— Бож-же ты мой! — простонал старшина. — О чем ты, капитан?! Да ведь мы правильно… Если мы сумеем наладить контакт… Господи, да если нам… в нас поверят… Да ты хоть представляешь, что здесь открывается? Для всех, всем? Все-е-ем! Такую уникальную, такую неповторимую возможность, ради которой… О которой мечтало все человечество…

Ведь человечество…

— Да чихал я на человечество! — вдруг бешено заорал капитан, едва не свалившись с кресла. — Бар-ран, ну ж и баран… Да с чего ты взял, что они нас любят?! С чего ты решил, что они — наши?! Мертвяков в рожу тычут, мозги дурят, глаза жгут! А?! Ну, чего, чего ты на меня вылупился? Ну, елки ж двадцать, неужто не понять: когда они на нас бомбы — у-ух, какие ж то будут бомбы! — валить начнут, поздно будет! Поздно! Для всех, для всего твоего гребаного человечества поздно! Но спросу с тебя тогда ника…

— Разум не может быть агрессивным! Разум такого уровня в агрессии самоуничтожится! Это диалектика!

— Да чихал я на диалектику! Вон — Гитлер! Кто они все? Ну? Все ж газеты писали, все политруки, сучьи дети, твердили: Германия — страна европейской, м-мать ее, культуры! Пакт о ненападении, гуманность, так-перетак и распротак ее с перегибом, цивилизация, бахи-бетховены захезаные! Ну и? Танками! Танками они всех нас! Огнеметами! Но если фриц, поганый ублюдок-фриц из своей плюгавой Германии, которая и на карте-то — плюнь — утопишь, а так прет, то чего ж тогда от этих ждать? — капитан сорвался голосом, умолк, смахнул рукавом выступивший на покрасневшем лбу пот и, обмякнув, отвалился на высокий заголовник, уставился в уже темнеющее окно и неожиданно тоскливо сказал: — Ну неужели, неужели, неужели так трудно понять? Эх, политруки…

Сэнди молчал, глядя в подволок. Потом, не дождавшись продолжения, повозился в наступившей трудной тишине и негромко сообщил:

— Я думаю, ребята, вы оба здорово ошибаетесь.

— Да-а? — удивился капитан, оживившись. — А ну-ка, ну-ка…

— Зря вы так орете, парни. И не о том. Я думаю, что вся эта штуковина — вроде наших Бермуд.

— Опять картофельная идея?

— Картофельная?..

— Ну насчет картошки. Что, дескать, вы ее нам преподнесли. С барского своего стола. Хотя то самый что ни на есть исконный наш продукт. Российский! Ну ладно. Так что там у нас на Бермудах, как там наши?

Сэнди приподнялся на локте, длинно поглядел на Кузьменко, подумал и опять неторопливо улегся, задрав коленки.

— Так вот, Бермуды, — спокойно сказал он, явно решив не развивать картофельный инцидент. — Я, правда, сам толком ничего не знаю, да и никто, по-моему, не знает. Но когда я учился летать в Форт-Лодердейл — ну в учебном центре, это во Флориде, чуть выше Майами, если по карте, — так вот, мы как-то с ребятами в тамошнем барчишке от местных рыбачков слыхали, что неподалеку в море, на чистый ост от Майами, есть такое гиблое место. В общем-то курортная зона. Яхты, миллионеры там со своими бабами, куча островов, целый архипелаг, климат райский, вечное лето, пальмы там всякие — короче, все, как положено. Но время от времени там чего-то случается… — он замолчал, пытаясь прикурить, но зажигалка никак не загоралась — фитилек, что ли, отсырел.

— Так чего случается-то? — не выдержал Кузьменко.

— А черт его знает. Случается — и все тут. В том-то и дело, что никто не знает, чего именно случается.

— Это как это? — опешил Кузьменко.

— А вот так. То судно там сгинет. Молча. То самолет с курса собьется — если вообще долетит. То компас рехнется. Связь. Рефракция. Или…

— И все? Ну, брат… В море, в небесах — знаешь ли, не у тещи…

— Да. Конечно. Но только там уж больно часто, но, главное, всегда страшно и непонятно. Нет, наоборот — непонятно и потому страшно.

Причем никогда никаких концов. Судно пропало — а потом его находят. Но без людей. И вроде они только что тут были. Даже кофе горячий. Яичница с беконом на плите шкворчит.

— Ну, сынок, ты эти байки не нам трави, — пробурчал почти разочарованно Кузьменко. — Кофе горячий и яйца, понимаешь, у него шкворчат… Сколько времени потребно для обнаружения и опознания судна? Для принятия решения, на подход, на высадку и досмотр? Кофе с яйцами вкрутую…

— А это вам ничего не напоминает? А, парни? — Сэнди ткнул большим пальцем через плечо под себя, под стол, где лежала им убранная та самая карта. Немецкая карта с сожженным углом. — Та бумажка, что у вас на глазах сгорела, — она чего, сто лет тут горела? А? Или просто вам видение такое было?

Русские переглянулись и одновременно покосились на запертую дверь той каюты.

— Правильно, парни. Или так: есть связь — нету связи. Но все исправно. Видимость — сто на сто. Никаких непрохождений. Оператор трезв как ангел. А связи — нет. Ку-ку! Вырубило. На десять минут. Но на те десять минут, на которые сдохли все часы в округе. Тик в тик. Нормально, да? А то еще так. Пропало судно. Его нашли. Судно как судно. Но…

— Ты говорил. Без людей.

— Нет, — через паузу сказал Сэнди, глубоко затянулся и длинно выпустил в подволок пушистую струю душистого мягкого дыма. — Нет. Не говорил. Потому что люди — есть. Целехонькие как огурчики. И как огурчики не дышат.

— Что? Они?..

— Да. Трупы. Давние трупы! И целенькие. Никакой биологии. Как тот парень — ну наш приятель за дверью. Один к одному. И что интересно — померли они все со страху. Понимаете, парни? Вы понимаете? Как тот парень! Целехоньки, как елочные игрушки, лежат ребятишки. И вид у них такой, что ясно — померли они со страху. Опять как он. Померли все разом.

Наступила мертвая тишина. В ночной сгустившейся тьме лишь колюче мерцал багровый огонек сигареты. Здесь, в задраенной ходовой рубке, не слышно было даже раскачивающегося гула прибоя. Только далекий, едва ощутимый, подрагивающий рокот глубоко под ногами. Словно летит остров, кружится в бесконечном полете — и летит, кружится вся планета, весь мир. Во мгле, пустоте, темноте…

— И… И что же? — наконец осведомился капитан.

— В каком смысле?

— Н-ну… Расследовал кто? Искал?

Сэнди приподнялся на локте:

— Вы не поняли, ребята. Я ж говорю: часы взяли — и сдохли. А потом передумали — и все разом пошли. Связь была — и связи нету. А потом — связь есть. Сама по себе. Ну? Чего тут исследовать? Где расследовать? Чего искать? Чем измерять? А главное — что измерять?

— Так ведь люди-то гибнут? — сказал капитан. — Черт-те что…

— Люди… Гибнут. Но от чего они загнулись? Целехоньки покойнички-то? И… Гибнут?

— Тьфу! — сплюнул капитан. — Вот тебе акулья харя капитализма. Люди мрут как мухи — и никому ничего. Нормально! У нас бы хрен такое допустили.

— Да? — непонятным голосом сказал старшина.

— Чего — «да»? Ты чего дакаешь? Опять за свое? Ох, старшина…

— Так и сколько их там погибло — если на время пересчитать? — перебил его Сэнди. — В том-то и фокус, что вроде ничего не происходит. Ну пропало судно раз в год. Так сколько их за год в морях гибнет? Это же все не каждодневно там. Вот вроде и нету ничего. Мы, кстати, пару раз у нашего инструктора поинтересовались. Как-никак в том районе летаем, спаси Господи. Ну он нас… Как это у вас называется… Отматерил, да. А потом как-то под нетрезвую руку рассказал кое-что. Мол, да. Бывает. Пакостное место. Гнилое. Яма, словом. Но вы, мол, парни, не берите в голову. Япошата, мол, хуже всех Бермуд на свете. Климат райский, опять же. Не Алеуты и не Яванское море. Оно, конечно, может, и так…

Они помолчали, прикидывая каждый что-то свое, потом капитан негромко спросил — то, что хотел спросить и старшина; спросил именно потому, что и вопрос и ответ напрашивались сами собою:

— Ладно. Но как ты все это вяжешь сюда?

— Да никак, — вздохнул Сэнди и старательно затушил окурок о подметку башмака. — Я совсем, совсем другое хочу сказать. И, по-моему, оно самое важное. Раз эта штуковина есть — значит, она есть. Существует. Сама по себе. Какая есть. Какой ее сотворил Создатель. И значит…

— Какой еще создатель? — не понял капитан. — Инженер, что ли? A-а, понял. Бог. Ну, ясное дело. Боженька. Куда уж нам уж…

— …и значит, не нам решать, хорошо оно или плохо. И уж тем более — нужно оно или нет. Вот и все.

— Ну, тут уж извиняйте… — пробурчал капитан. — Мура все это. Демагогия. Разве о том у нас речь?

— О том. Разве нравится дождь? Или камень? Или смена дня и ночи? Но все оно есть. Просто есть. Сотворено Творцом и существует само по себе. Независимо от чьих-то желаний и симпатий. У всех и каждого — в отдельности и вместе — своя жизнь, и ты, возможно, никогда ее не узнаешь. Ты даже можешь не узнать и о самом существовании такой жизни.

Но главное в том, что нет такой земной власти, нет такой силы, которая может это изменить. Но, приняв такую точку зрения, ты можешь изменить свой мир. А это не менее важно, потому что тогда изменится мир не только вокруг тебя, но и внутри. Ведь твой мир — и внешний, и внутренний — таков, каков ты. И наоборот. Вот это и есть самое важное. Вот это и надо понять — и принять. Отсюда — все.

Старшина изумленно глядел на Сэнди. Старшина потрясенно взирал на Сэнди — на спокойного, сдержанного, уверенно знающего свои принципы человека. Но ведь это говорил мальчик! Ай да мальчик! Ай да Сэнди!

— Ага, — сказал Кузьменко. — Мне, значится, до дождичка дела нету? Не спорю. Согласен. А вот как быть, ежели дождичку до меня дело найдется? Тогда как? Чего там про то в святцах писано?

— Не знаю, — серьезно сказал Сэнди и ткнул рукой в подволок.