— Ну да. Я мыслю — следовательно…
— Правильно. Существуешь. Ведь ты же слышишь меня? Значит, ты жив. В бесконечно настоящем. Не в том иллюзорном и невозвратимом, которое полагал жизнью.
— Ты сказал — мы идем?
— Я сказал — ты готов. И потом, ты же сам всегда хотел.
— Да. Верил.
— Верил? Что ж, пусть верил. Хотя вера — нечто иное, но всему свой черед… Главное — ты стремишься учиться. А раз так — ты уже начал учиться.
— Пожалуйста, не так быстро.
— Да, конечно. Ты прав. У нас впереди вечность.
— Вечность только у мертвых…
— Вот как? Странно… Значит, ты все-таки не понял. Будь внимателен в себе. Первый шаг опасен неточностью во времени и выборе — ошибка стоит пропасти. Той, которой ты страшишься.
— Страшусь? Нет. Просто…
— Просто ты мой младший брат?
— Да. Наверное. Хотя, кажется, я начинаю понимать, кто ты. А Сэнди там, внизу?
— Нет. Он, как и ты… Впрочем, это еще рано. Пока помолчим. Смотри вниз — смотри, запоминай, вдыхай. А Сэнди, и ты, и Александр, и все другие — все тут. Везде. Всегда. Но для тебя это пока сложно. Пока.
Важно, что ты — уже здесь. Мне многого стоило устроить нашу встречу и прогулку. Я же сказал — опасен первый шаг. Ну, а теперь внимание — идем вниз!
…Старшина вытянулся в застывшей темноте хижины поудобнее; уже выстывшие камни давили в бока, спина онемела, но все было неважно.
Лежа в черной холодной пустоте, он погружался в желто-зеленовато-серые облака, его нес беззвучный, влажный, невесомый полет. «Вогаук» уже расплывчато троящимся, растекающимся силуэтом мелькнул далеко-далеко внизу, скользя в марлевых обрывках дыма, кружась в спиральном падении в воронку (она была под облаками, но старшина неведомым ему доселе вторым или третьим зрением видел ее — словно спроецированную на первый план изображения), — и пропал. Ниже, ниже, в гудящем беззвучии полета… Скоро облака… Сейчас… Та-а-ак… Все!
Сплошная летящая мокрая муть; свет почти пропал; качающееся желто-зеленоватое свечение; ощутимо замутило, тошнота пульсирует в висках, тошнота в спине, в затылке; тьма… Кажется, меня переворачивает и кружит в воздушных потоках, которых нет…
Свет! В глаза ударил слепящий свет — слепящий лишь в тот миг, когда оборвались облака и, уходя — назад? вверх? куда? — все медленней, все дальше поплыли над головой, нет, над спиной, уходя в дымку. Свет ровно мягкий, зеленоватый; всюду, сколько хватает глаз, под высоким облачным покровом тянется, нет, простирается, возлежит серо-зеленая равнина, чуть разбавленная бурым колером, словно сплошной, без полян и прогалин, лес — тайга, джунгли, или, напротив, пустыня — с такой огромной высоты не разберешь. Огромной? Конечно, огромной — я чувствую, я знаю…
Хорошо хоть крутить перестало, тошнота прошла…
Далеко-далеко у горизонта, которого не видно (горизонта? Да, конечно, должен же быть горизонт; просто я пока не вижу его, но он обязан быть — ведь мира без горизонта не бывает, мир невозможен вне геометрии и перспективы!), немыслимо далеко, на пределе видимости, летит самолет; его силуэтик — единственный осязаемый ориентир, за который может зацепиться здесь взгляд. Впрочем, нет: дальше в том же направлении, куда, похоже, летит самолет, виднеется возвышенность — что-то вроде гигантской, судя по дымке расстояния, сопки или горы со срезанной вершиной; у ее подножия клубится нечто сплошное, с такого расстояния не определяемое: то ли вода, то ли облака, так что, собственно, и подножия-то нет, и нет опоры, нет основания, словно под нею — бесконечность.
— Бесконечность? Однако… Впрочем, именно туда мы и направляемся.
— Мы? Ах да. Знаю. Мы — значит, я и я. Но это не полет? Это похоже… похоже…
— Еще раз повторю — однако! Выбор удачен. Итак, смелей, мой брат, смелей. Не полет?
— Да. Неопределима направленность полета. Его физическая сущность. Нет привычного маневра по высоте, по тангажу и вектору.
— Значит, я был прав… Итак, внимание. Мы направляемся спиной вперед.
Пока ты можешь только так.
— Спиной вперед? Разве я лечу спиной вперед?
— Это образ для тебя. Некая наиболее простая формулировка — пока. Ибо для тебя так было всегда. Ты всегда шел — во всех смыслах, не только в механическом — шел спиной вперед по вектору, направленному назад.
Назад — в твоем понимании.
— Но я всегда двигался вперед! Во времени — вперед! Шаг, час, годы — всегда.
— Вниз, смотри вниз, запоминай… Так вот, ты всегда знал, что было — было! — шаг, час, год назад в твоей жизни, точнее, в той, которую видел как жизнь. Так ведь? Ты даже мог открутить события назад и вновь перевести стрелки вперед, но… Но только как киноленту — только в сознании, мысленно, причем мысленно-иллюзорно, вне формы. Двигаясь в твоем представлении жизни вперед, ты никогда не знал, не видел, что будет даже в следующий миг, мгновение. Хотя бы лишь мгновение! Ибо мгновения для тебя всегда раздельны.
— Да, понял. Но, значит, в таком полете я могу…
— Нет. Не спеши — еще не можешь. Продолжим. Итак…
— Я хотел спросить, могу ли…
— Я же сказал — нет. Ты не можешь изменить полет других и не сумеешь вмешаться даже в свой. Точнее, вмешаться, изменив движение, не изменив последствия. А это — такая попытка — не просто опасно, и не только для тебя. Не обгоняй себя! А теперь главное. Внимай. Мы направляемся «туда» — значит, мы уже «там». Стремиться «туда» — «там» уже быть.
Здесь — означает везде. Сегодня — значит всегда.
— Но это невозможно. Законы мироздания незыблемы.
— Ты даже не представляешь себе, насколько сейчас прав — вопрос лишь в том, каким ты понимаешь мироздание. А законы его действительно незыблемы — поэтому возможно именно так, и только так. Время есть величина постоянная — в твоем понимании. Пока оно точное — в твоем мироздании. Но ночь для тебя — день для другого. Рождение нового мира происходит веками мгновения. Не спеши — тебе все предстоит. Сейчас же будь осторожен — ты увидишь то, что не дано видеть никому из твоего прошлого мира. Ты увидишь то, что потом, спустя много лет — твоих прежних лет, ты назовешь точкой схода…
…Вот она, гора. Похоже, вулкан. Давно застывший. Непостижимо огромный кратер, темный, холодный, затянутый чем-то вроде дождевой пелены. На какой же высоте я, если эдакая горища так далеко внизу? Ага, во-он ниже летит тот самолет, что я видел сегодня вдали… Да это же «дорнье», тот самый пропавший «дорнье»! И он летит туда, к вулкану — а я знаю, что это опасно, смертельно опасно! Надо…
— Нет, ничего не надо! Не спеши. Это опасно — степень опасности ты даже представить не можешь. Такая гибель — больше, чем та гибель, которую ты так часто видел. Это не тот ужас, к которому тебя учила привыкать война. Не спеши, не мечись. Твоя задача — удержаться здесь, и ты сможешь, если можешь уже. Побудь пока тут, пообвыкни, мы же знаем — впереди вечность.
…А «дорнье» уже плывет боком над жерлом — над пастью! — вулкана.
«Летающая лодка» как бы зависла, но с ней происходит нечто жутко-странное: силуэт самолета поплыл, стал расползаться, как бумага в воде, на дымные, тающие грязные клочья; вот вспухло правое крыло, мягко беззвучно отделилось от гнусно пульсирующего фюзеляжа и медленно поплыло в дождь, в туман или что оно там окутывает темную, бесконечную, словно падение в вечность, пропасть; вот уже неопределим и сам силуэт, фюзеляж расползается, растекается на клубы, пузыри, какие-то гнилые лохмотья дыма и влаги… Но ведь там люди? Там же люди!
— Нет! Держись! За меня держись — я здесь, я в тебе!
О, Боже — я понял! Но я не успеваю. Ветер. Возник ветер, дикий ветер; мгновенно возник полет. Кратер внизу качнулся и, грозно вырастая, повалился набок, зелено-бурая равнина крутанулась боком, режущий свист падения — да, падения, падения! — рвет барабанные перепонки, стылый воздух вбило смертным кляпом в глотку, жгуче-ледяным ожогом выжгло крик — я лечу! А кратер — уже над головой, жадно хрипящая чудовищная яма разинулась темным небом, ее громово клокочущая, дрожащая утроба рыкающими всхлипами вжирает, вглатывает весь воющий мир — и в вое, визге, стоне и отчаянии гибнущей вселенной я падаю вверх!
Рядом черной распахнутой птицей в низком, утробно урчащем реве проносится, закренившись, как в атаке, «ИЛ-2», и, прежде чем старшина увидел, разглядел в косом мгновении желтую бортовую «двойку» — номер самолета и успел что-то понять, он видит — видя себя сам! — разинутое в крике лицо — лицо… Сашки Кузьменко! Командир, что-то крича, тыкал ему в лицо из-за стекла черным толстым в летной перчатке пальцем, а за ним, за спиной командира… Ужас взрывается в затылке: кричащий, нечленораздельно-беззвучно вопящий в кувыркающемся падении старшина видит, как из-за борта родного, единственного его самолета почти вываливается в стремлении к нему, протягивая к нему руки — он сам!
И еще успевает увидеть себя, стремительно-неудержимо проваливающегося, уносящегося в бездну от падающего за ним вдогон самолета, — и даже успевает увидеть себя, обреченного, в кабине пикирующего в надсадном реве мотора штурмовика, что-то командиру кричащего, пытающегося спасти и спастись. И в миг удара, в исступленный слепящий миг, когда взорвалось мироздание, он все-таки успел заметить вихрящимся облаком взрыва сознания — мгновенным рывком, прыжком, прорывом сквозь всю толщу вечного, неизменного, непоколебимого стекла, вечно и неизменно, и неколебимо разделяющего Здесь и Там, — все-таки он успел даже осознать это! — он увидел, как «ил» вспыхнул зеленым слепящим сиянием — да, тем самым сиянием! Адское пламя беззвучно хлестануло белой вселенской болью по глазам — и сгинул, исчез, пропал в черной, бесконечной, ревущей и всепожирающей боли свет. Свет мира.
И он — умер…
— … умер? — хохотнул странно оживленный спозаранку Кузьменко и дружески пнул его сапогом в подметку. Старшина, то ли очнувшись, то ли проснувшись, дернулся, привстал — и чуть не закричал: глаза — всю душу! — вспышкой выстрела прожгла дикая, бритвенно-отточенная боль!