— Что? — сипло спросил капитан. — Чего ты там бухтишь? Громкость, старшина!

— Я это уже видел, командир, — раздумчиво повторил Попов. — На Памире. Энергетика, скорее всего. Прием-передача. Знать бы, кому. И как. И…

— Во-во, — подтвердил капитан. — Умница. Всего только прием-передача. Привет к праздничку. Сэнди, ты где тут? Держи. Взял? Спасибо, малыш. Выручил маленько.

— А ведь меня предупреждали, что у русских весело… — нервно пробормотал тот и присосался к горлышку.

— В общем, так, — серьезно сказал капитан, откидывая обмотанную бинтами слепую голову назад. — Слушать приказ. Если к утру не откину копыта, если глаза целы — все силы на полосу. Заканчиваем и затем ищем топливо. Если найдем — а найдем, найдем! — я довожу двигун и поднимаю машину. Летим все вместе. Если же… — он закашлялся. Старшина и Сэнди недвижно ждали. — Так вот, если что — сами кончаете работу, заправляетесь и, буду жив, втаскиваете меня в кабину, чтоб…

— Саня!

— Заткнись! Втаскиваете — и ты, старшина, взлетаешь по моим командам. Вопросы?

— Командир, но ведь я обучен лишь минимуму. А Сэнди настоящий пилот и…

— Приказы не обсуждаются. Они исполняются. А я сказал — вопросы. Есть вопросы?

Сэнди пару раз ошалело мигнул. Старшина молчал.

Через полчаса американец был уже крепко поддатый. Прикончив на пару с капитаном, не встающим с камней, «мировую», он в потемках, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, добрался до того места, где то ли погибла, то ли пропала «Дорнье-24», минут десять возился, отколупывая то пальцем, то камнем кусок «стекла», сердито ворча и время от времени горестно икая. Когда ему это не удалось, он, окончательно рассердившись, шумно и демонстративно пописал на «стекло» и, вернувшись к костру, заявил, что в гробу видел все и всяческие происки всех и всяческих врагов — как на том, так и на этом свете, что «Stars and Stripes»[82] будет победно реять над Токио, а он, Сэнди Мак-Аллен, Маскоги, Оклахома, гордо и презрительно «пожурчит», как «пожурчал» сейчас, в том самом отхожем месте, куда ходит распроклятый засранец Тодзио, а настоящий американский виски — это американский виски, а водку закусывать надо.

Старшина отобрал у него почти пустую бутылку, пинками загнал ее в хижину, уселся к уже угасающему костру, подкинул дровишек и, поглядывая на недвижно лежащего навзничь капитана, мучительно пытался понять, почему так обожгло тому глаза? Не самому старшине, не мальчишке — но именно капитану. Что-то тут не сходилось. Объяснения вроде «знамений» и «предупреждений» были на трамвайном уровне. Сбивала с панталыку дневная стрельба с немецкой «лодки» — ведь его-то пулемет напрочь отказал, и вообще оружие тут явно того… Да нет, не то! Не может же механизм сам себя «вести», он же железо, утиль! Да уж… А про взрыв — или что оно там было — самолета лучше сейчас вообще не думать. Хотя, возможно, с глазами как раз все просто. Объяснение может быть совершенно тривиальным. Ну, например, как обыкновенное нарушение техники, скажем, безопасности. Бедолага капитан получил такой ожог лишь потому, что по нему сначала в упор ударила вспышка гидросамолета, а теперь он с начала и до конца пронаблюдал ночное свечение. Подходит? Вполне. Сюда же, в такую схему, отлично укладывается и Сэнди: ему сейчас значительно легче, поскольку он вдвое меньше капитана все видел. А сам он, Попов — так он вообще взрыва самолета и не видал, нырнув тогда со страху под «ил».

Но оружие, оружие! И не только оно… Эти неожиданные и всегда удачные находки именно в тот момент, когда они нужны; странное поведение приборов и механизмов, да вот того же мотора: капитан клянется, что нужная гайка отвинчивается не просто легко — она, змея, сама будто под пальцами вертится! Мотор под руками будто другой становится — он словно ждет команды человека, он превращается под его рукой в послушное домашнее живот… Стоп! Опомнись, старшина, — это же бред! Жуткий бред.

Бред? А тот, в каюте?

Старшина передернул плечами в ознобе.

Но ведь кто-то же — не что-то, а кто-то! — за всем этим стоит?! Да чего там за всем — одного покойничка хватит!

— Старшина? — капитан приподнялся на локтях.

— Здесь я, — Попов присел рядом с капитаном на корточки.

— Сними тряпку.

— Ты чего, Сань? — тихо сказал Попов. — Ты ж знаешь, бинт не завязан.

— Боюсь, — почти прошептал капитан. — Если глаза пропали — все. Всем вам хана. Тут и подохнете.

— Ты что, Саня? Сашка, друг…

— Ладно. Сам. Снимай.

Попов осторожно сжал ладонью плечо капитана и услышал даже сквозь толстую мягкую «канадку» и летный свитер, как трясет парня озноб. Да ведь он же действительно совсем молодой парень, ведь этому «старику», вдребезги седому, еще жить и жить!

— Да не тяни, т-твою в… Ну?!

Старшина нащупал свободный конец бинта, собрался с духом, хотел было удивиться тому, как дрожат пальцы, и рванул бинт с головы капитана, едва не ободрав тому ухо, — и его окатило горячей радостью: на него в упор из-под воспаленных, без ресниц век, круглыми, как у ошалелого кота, глазами глянул бешеными зрачками капитан; Кузьменко, будто приходя в себя, судорожно замигал на костер, кривясь то ли от боли, то ли от счастья, — и вдруг, повалившись на спину, хрипло захохотал. Лицо его было страшно; черные слезы прыгали по прыгающим щетинистым щекам, жуткие шрамы дергались и ломались на измятом горле. Господи, воля твоя, ужаснулся старшина, да за что ж Ты так караешь? А капитан враз оборвал жуткий смех, рывком, как подброшенный, уселся и, быстро оглядевшись, сипло всхрипывая, спросил:

— А почему мы сели с ходу и точно, знаешь, академик? Почему она нас пустила? Ведь гробовая была посадочка-то, а?

— Она? — автоматически откликнулся старшина.

— Потому что я ей обрадовался.

— Ей?

— Ага. Молился на нее. Сразу поверил, что она — наша.

— Она? Саша, ты…

— А ты не понял сразу, вернее, до сих пор? А я вот понял. Он мне все рассказал.

— Кто?

— Старик мой, я ж говорил. А ты что ж?.. — капитан насторожился. — Так ты здесь совсем один?

Он странно — жалостливо! — уставился воспаленными глазами на старшину. Тот молчал, застыв.

— A-а, вон оно что… Ясно. Но эт ничего. Не печалься, старшина. Все твое при тебе. Никуда от тебя не денется, не надейся. Сам захочешь — не уйдешь. И все узнаешь. Такое кино тебе покажут… Ох-хо-хо, но погано, погано-то мне как! Башка как не луснет… Про очи и не говорю…

— Так кто о чем, командир? — почти шепотом осторожно спросил Попов.

— Старик-то? В том-то и момент, что мой. Да. И ничего! Да уж… Ладно. Не торопи любовь. Сейчас главное… Слушай, вода есть? Внутри пожар… Спасибо. Так вот, главное. Завтра по утряночке переселяемся на корабль. Хватит, нечего тут «очком» играть. Наигрались. Потешили ребятишек — теперь играем по нашим правилам. Все перетащим помаленьку и…

— Погоди, Саша. Кто — «он»? Какой старик? И какие…

— Да не шалей, не рехнулся я, — Кузьменко зашарил по карманам куртки. — А может, он и не старик. Может, он — то я сам. Во дуплет, а? Да где ж они, пропади все пропадом…

— Так ты потому запсиховал, что видел, то есть, прости, тебе показалось, что видел… Ну, в общем…

— Ага, показалось, — ухмыльнулся черным ртом капитан, отыскав, наконец, курево. — Тебе вот покажется — ты не так запсихуешь… Ну да оно все на пользу. Главное — вовремя себя узнать. Не обознаться. Чтоб хотя бы не обделаться.

И вдруг старшину как током ударило! Он вновь увидел тот миг под разбитым истребителем: он здесь — он там, глаза — в глаза, я вижу себя — он видит меня; и главное: едва тот, под самолетом — то есть я сам — ужаснулся, он — то есть я — вмиг откликнулся, вмиг понял, успокоил, потому что он же и был я… Постой, постой!

— А знаешь, где тот фриц? — задумчиво сказал капитан, разглядывая огонек папиросы. — На том свете.

— Где ж еще… — думая о своем, машинально пробормотал Попов.

— Не-ет, не знаешь, значит. Еще раз повторяю: на том свете. Не нашем, понял?

Старшина тупо смотрел перед собой, морща лоб:

— Так, выходит, тогда я…

— A-а, тихоня! Так я и знал! — помотал грязным пальцем перед его носом капитан. — Только, выходит, ты еще ни хрена про него не знаешь, раз боишься.

— Про кого?

— Про тебя! — не без ехидства ответствовал капитан.

— Я боюсь?

— Ого! Еще как.

— А про него? — старшина ткнул большим пальцем за спину, на корабль.

— Про фрица-то? А чего его бояться. Я ж говорю: он действительно на том — на то-о-ом свете. Нету его тут. И ты сам так говорил.

— Ты веришь, что он мертвый? — осторожно оглянувшись на темно затаившуюся махину корабля, тихо спросил Попов. — Ты же не видел его потом. А я видел, и…

— Я всяких мертвяков видел. И голос не понижай. Тут хоть как говори — все слышно. Так вот, тот, кого мы видели — или ты видел, неважно, — он вовсе не он. Настоящий, который был он, — там, — капитан размашисто ткнул пальцем куда-то вверх.

Старшина поглядел за этим пальцем на осевшие, почти касающиеся скал, внимательнейше застывшие облака — облака замершие, обратившиеся в слух, помотал головой и глубоко вдохнул холодный влажный воздух. Не-ет, так дело не пойдет. Капитан поехал в мистику, а я уже боюсь «живых» облаков — я, ученый. Так что спокойненько. А не то мы тут все до утра рехнемся. Чего, кстати, и добиваются — правда, знать бы, кто! — опыт, он и есть опыт; эксперимент, максимально, так скать, приближенный…

— Мертвый — он и есть мертвый, — с натугой сказал он. — И, кроме того, я узнал его, я же говорил тебе. Он — тот самый немецкий летчик, который…

— Ага, — ехидно сказал капитан. — Который у нас на глазах вознесся ангелом, а нам опосля себя мощи святые оставил. Я ж тебя насквозь вижу, старшина. Насквозь — и на два сантиметра дальше.

— Значит, ты решил, что мы… — старшина остановился, не сводя глаз со странно улыбающегося командира.

— Значит, ты думаешь, мы попали на… Мы очутились в другом…

— Да нет же! — нетерпеливо перебил его капитан. — Мы — дома. В смысле — дома вообще. На земле. Ну, пусть в океане. А он — нет. Он — там, в том свете, который где-то. Вот черт, не могу… Ну на том свете. Из которого тут все. Вообще — все. Во, точно. Теперь понял?