Старшина замер, сгорбившись. Что он сказал? Что?!

— Ага! — удовлетворенно сказал капитан. — Проняло. Наконец-то. Но ты не расстраивайся. Это не я сам допер. Куда мне. Это он мне помог.

Втолковал по моему разумению. Старик мой — или, может, я сам, который еще будет. Тут черт поймешь. Да оно вроде и без разницы.

Старшина медленно выпрямился, глядя на незнакомого, высоко улыбающегося, странно взвинченного Кузьменко; этого капитана Кузьменко он не знал… Да и был ли сидящий перед ним человек комэском Кузьменко?

Так как он сказал? На том свете, который рядом? Из которого все тут?

Но… Как же он понял? Хотя нет, понял — это-то ладно, это-то как раз нормально. Но как принял?

— И еще, — капитан с удовольствием отхлебнул из кружки. — Я знаю, почему наш американец грохнул машину.

— Точно! — изрек рокочущим басом Сэнди, высунувшийся лохматой башкой из норы-лаза. Он огляделся, диковато поблескивая глазами в темноте, гулко икнул, длинно смачно сплюнул и пообещал: — И еще грохну. Со страшной силой. Тодзио в задницу.

— Он испугался, — мягко сказал капитан, понизив голос. — Как я тогда. Но я по-настоящему испугался потом, уже там… Не понял? Ну и ладно. Тут каждый должен сам дойти. Так, давай руку… Ну-у-к, встали? О-оп! Встали. И пойдем, старшина?

— Руку на плечо, крепче. Ага, вот так… Ну, двинули, капитан?

— Ну-к, отхлынь, я сам попробую, — капитан сбросил руку с плеча старшины, постоял, подумал, прислушиваясь к себе, и решительно приказал — сам же себе:

— Давай, капитан. Глаза целы, руки-ноги на месте. Повоюем. Только б выбраться отсюда. Ох, повоюем! — он победно потряс кулаком, его широко мотануло боком, старшина поймал его под руку.

— Не боись, стрелок! Наши танки — лучше всех. Двинули в койку…

… Не было. Все-таки не было. Ну никак не было сна — в нормальном, человеческом смысле. А что тут вообще есть в нормальном и человеческом смысле? А ни черта тут нету в этом смысле, думал старшина, глядя в непроницаемо черную стоячую тьму. Нету, и быть не может. Даже не должно. И, возможно, оно-то как раз и есть то самое открытие, тот самый ключ, который я когда-то искал и даже не надеялся найти — и который от меня старательно прятали те и эти (те — понятно кто; а эти — наши, что ли? да наши, парень, в таком деле пострашнее всех не наших…) — и который сейчас кто-то столь же старательно мне — или нам — подсовывает. Кто-то — кто? И обязательно мне? Именно мне? Ох, гордыня…

Старшина лежал в замершей темноте хижины с открытыми в никуда глазами, всей спиной прижимаясь к прогретому костром за день камню и уже привычно не ощущая ни горько-кислого угарного чада сажи от прокоптившихся валунов-стен, ни льдисто-мокрых острых струек ночного воздуха из бесчисленных щелей и дыр. Все происходящее вымотало неотпускающим напряжением до такой степени, что, кроме привычной рези в воспаленных хронической бессонницей глазах, особой усталости вроде даже и не было — пожалуй, действительно ничего вообще не было, кроме тяжкого отупения. То ли окончательно сорванные «с нарезки» нервы, то ли какая-то немыслимо могучая энергетика, магнитно-неведомые какие-то поля постоянного напряжения держали в состоянии тяжелого заторможенного возбуждения так, что границы между «можно» и «невосполнимо», «могу» и «непреодолимо» просто исчезли.

Сэнди, правда, благополучно дрых под стеночкой, как подстреленный, вкусно посапывая и временами детски вздрагивая, возясь и всхлипывая. Капитан же и спать умудрялся угрюмо — он недвижно и неслышно застыл темной неживой кучей хлама головой к выходу, положив вытянутую вперед руку на рукоять обнаженного пистолета. Да, и все-таки — пистолет. Оружие. Всегда и везде — оружие…

Отчего он вечно на таком воинственном пределе, чего боится? Сталинский сокол…

Член ВКП(б) с чистейшей, прям-таки образцово-показательной биографией. Никому ничего не должен, перед всеми чист и светел.

Происхождения свято пролетарского. Родителей, говорит, не знал. То ли детдомовец, то ли комсомольско-макаренковский колонист. До армии — фабзайчонок на заводе. Ни в чем подозрительно-интеллигентском замечен не был. Парень действительно честный и прямой до удивительного — натура, что называется, цельная. За год до войны женился. Перед самой войной родился сын. Жена — кстати, тоже детдомовка — погибла, по разговорам, в самом начале июля. Как — никто не знает. Кузьменко страшнеет при одном намеке на эту тему. Но вот с отцом что-то у него связано — что-то там есть, что-то опасное и темное. Он ведь уже проговорился здесь, на острове. И если хотя бы малая часть догадки старшины оправдана, то тогда… Тогда…

Старшина нащупал в темноте сигареты, добытые в провизионке на корабле.

Кстати, отличные сигареты — вкусные, душистые и крепкие. С какой-то непонятной штуковиной на конце — то ли мундштучок, то ли эдакая непонятная вата в симпатичной коричневой обертке. Что-то вроде очищающего фильтра, по всей видимости. Капитану они не нравятся, он отламывает тот мундштучок — иначе, говорит, слабо и вкус конфетный. А Сэнди — тот прелюбопытную вещь отметил: твердо заявляет, что сигареты американские, виргинские, но что — внимание! — в его время таких не было и быть не могло. Так-то вот. В его, понимаете ли, время. Но не это самое любопытное.

Самое-то заключается в том, как легко они трое принимают сейчас подобные дикие предположения и фразы. «В мое время… В том мире… Тот свет…» Каково?

А в каком они, кстати, времени, в каком мире? Сколько хотя бы дней и ночей уже прошло с того дня, когда все случилось? И почему не меняется погода? Ох, островочек…

Огонек зажигалки на секунду высветил внутренность их убогого жилища. В красных скачущих отблесках запрыгали до черноты закопченные камни, посверкивая сквозь сажу острыми гранями. М-да, и вонища же тут от копоти… Но иначе пол не прогреть.

Сколько ж они тут пробудут? Командир уверен, что сумеет отремонтировать и поднять машину. Забавно. При всем своем скептицизме и практичности он совершенно уверен, что и горючее найдет.

На том корабле, говорит, есть все — надо только искать и знать — не надеяться, а знать! — что оно есть. Кто верит, тот добьется — и так далее… Любопытно, а? Но все-таки — время?

Стрелки «кировских» капитана навеки застыли на том мгновении, когда зенитный снаряд прошиб бронированный живот «ила» и взорвался под противопожарной перегородкой. Она-то и спасла жизнь самолету и экипажу. У Попова часов вообще не было — зачем они приговоренному?

Сэнди же свои подарил в тот достопамятный вечер кому-то в клубе. Как знал, право, как знал… Старшина! Не раскисать!

После кошмаров следствия о его «антинаучной деятельности», которое так удачно закончила война, Попов понял, как ему везет. Или, может, не просто везет? Было во всем этом что-то нелюдское, ни с чем несообразное. Да и потом, нельзя же всерьез воспринимать начало бедствия, начало войны, как избавление, а Сашку Кузьменко как посланника! Но то, что его, Попова, командиром и пилотом судьба назначила именно этого темного от горя и войны яростного капитана, действительно фантастическое везение, хотя со стороны этого никак не скажешь.

Реальность войны над полярным океаном опрокидывала все расчеты, представления, инструкции и песни. Работа по морским конвоям — штука страшная. Смертная.

Пять боевых вылетов — и все еще живы? Удивительно. Семь — асы. Девять — высшая награда и жизнь авансом. Десяток, как у них с Сашкой, — уже странно…

Их специальность — атаки боевых кораблей с предельно малых высот с выходом «на пистолетный выстрел» вкупе с безнадежно специфическим театром боевых действий (человек в полярной воде живет не более десяти минут; после этих минут еще живого беднягу можно из воды не выхватывать — он все равно уже покойник; да и какой к черту парашют на таких высотах…) — все это никаких шансов экипажам не оставляло. Неоправданный же выход из атаки или уклонение (а какой — оправданный?) гарантировал немедленный расстрел на берегу. Так что прибыв сюда, на заполярный аэродром, бывший ученый сразу понял: вот теперь точно все. «Ящик». Патриотизм патриотизмом, везение везением, но и на войне бывают разные специальности в разных местах с соответственно разными шансами выжить. Эта же, да еще здесь — смертный приговор.

Так он стал летать с этим вдребезги седым нелюдимым капитаном, взлетавшим каждый раз как в последний, выходящим в каждую атаку как в последнюю. Мало того, что этот отчаянный сирота оказался прирожденным воздушным бойцом — утюгоподобный «ИЛ-2» плясал в его руках! — но этому летчику еще и невероятно, фантастически везло. Впрочем, судьба ведь действительно балует своих любимцев — храбрецов…

Хотя, если разобраться, никакого особенного везения и не было. При высочайшем мастерстве, абсолютном знании машины, точном учете погоды, времени и психологии моряка каждый бой он принимал как заведомо безнадежный и дрался обреченно-жестоко.

Сигнальщики вражеских кораблей даже не успевали опознать его как цель, когда он черным ревущим чертом вырывался по их души из лопнувших небес или, наоборот, ужасающе выпрыгивал рядом чуть не из волн, с ходу запредельно дерзостно атаковал, бил молниеносно точной коброй — и так же, сметая все привычные принципы аэродинамики и тактики, выжимая, вырывая из себя и машины все, мигом исчезал, отрывался от цели — цели уже пораженной, которая еще двигалась, стреляла, казалась живой и сама себя живой полагала, но которая уже агонизировала… Всегда все просчитав заранее, этот летчик никакому противнику времени и возможностей для расчетов не оставлял. Самолет в его руках был мстительной, неукротимо бешеной тварью. Истребителей же противника он ошарашивал своей безумной манерой боя, не уклоняясь от их атак, но, напротив, сам на истребителей бросаясь — и горе парню из люфтваффе, попавшему под убийственный огонь мощной батареи штурмовика, способной сокрушать броню танков и борта кораблей.