Паня неестественно громко загоготала, будто причастилась к радости Евгении Петровны.

— Молодец, Женька! Типерича ты молодец!

Евгения Петровна вдруг стряхнула с себя веселье и стала серьезной. Устремив взгляд куда-то поверх головы Пани и вышедшей из ее комнаты Юны, она неожиданно каким-то не своим, чужим голосом произнесла:

— А все-таки всех королей на свете я сильней.

Паня и Юна недоуменно посмотрели на нее: какие, мол, еще короли?! А Евгения Петровна, заметив их замешательство, вдруг заливисто рассмеялась и, будто в нее вселились черти, стиснула Юну, затормошила.

— Счастье он мне принес, прямо на блюдечке! — Евгения Петровна еще сильнее сжала Юну и поцеловала в лоб. — Жизнь замечательную и очень красивую!

«Когда вырасту, у меня тоже будет свой Зайчик, — решила Юна, — принесет нам с мамой на блюдечке жизнь счастливую и красивую».

В чем эта «красивая жизнь» должна выражаться, Юна, конечно, не знала. Ей было просто приятно чувствовать, что, хотя она и обидела «тетю Женю», та все равно счастлива. В памяти девочки страшное слово «сволочь» отзывалось больнее, чем удары Паниной веревки.

…Позже Юна поняла, что предала Евгению Петровну просто так, «за компанию». Ведь она уже знала, Фрося ей объяснила, что это слово относится к дурным — она так и сказала: дурным — женщинам, а она, Фрося, с такими не знакома. И еще пояснила, что, когда хотят кому-то сделать больно, говорят это слово. Значит, Юна заведомо понимала, что Рождественской будет больно, и ради общего азарта она забыла, что Евгения Петровна учила ее играть на своем рояле, забыла о кровати, на которой спала и прыгала, о письменном столе, служившем им с Фросей и обеденным. Обо всем ей напомнила в тот вечер простая дворничиха, не умевшая складно говорить. Давно нет в живых Пани, а бельевая веревка в ее жилистой руке нет-нет возникает перед глазами Юны.

Поздно задумалась Юна о том, что Фрося в житейском понимании не устроила свою жизнь.

В раннем детстве Юна считала, что так и должно быть, что им двоим, Юне и маме, хорошо и больше никого им не надо. Юна готова была терпеть лишения, ходить в магазины, делать все по дому и обязательно хорошо учиться, только чтобы Фрося была довольна.

Однажды она услышала разговор Фроси с Рождественской.

— Пора тебе, Фросенька, замуж, — томно ворковала Евгения Петровна. — Посмотри на себя. Ты — царевна-лебедь, настоящая русская красавица! Знаешь, у Володи есть сослуживец. Вдовец и не очень молодой. Да ты не смотри на это. Ему дашь уход — он опорой будет. У тебя сил много, и на него и на Юну — на всех хватит.

— Не, не надо мне такого, — зарделась, потупившись в смущении, Фрося. — Василек у меня в сердце живет, — нежно сказала она.

Юна не выдержала и влетела в кухню.

— Ма, — с ревом бросилась к Фросе, обхватила ее за шею. — Не надо еще мужа! Нам и так хорошо. Не надо вдовца! Я работать пойду.

Рождественская, чтобы сгладить неловкость, перевела разговор на другую тему — заговорила о будущем Юны:

— Фросенька, надо же что-то делать с Юночкой. Пора показать специалистам по музыке…

— Все время не хватает, — Фрося растерянно развела руками. — Не знаю, как и быть.

Но при первом же удобном случае отвела девочку в музыкальную школу. Оказалось, что у нее действительно есть способности. Тогда все «подвальное общество» стало думать, как помочь Ребковым. Паня вызвалась провожать Юну в музыкальную школу, а Евгения Петровна предложила для занятий свой старинный «Беккер», хотя очень дорожила им. Ведь на нем играл когда-то сам Глазунов.

— Вот, играй! — торжественно произнесла Евгения Петровна, открыв крышку рояля. — Всегда помни. Этих клавиш касался Александр Константинович.

У Юны заколотилось сердце и рука непроизвольно потянулась к позолоченным подсвечникам. Дотронулась и тут же отдернула руку — будто током ее ударило. Через мгновение потянулась опять — холодок меди вдруг наполнил ее душу радостью.

Юна была ребенком своего «подвала» и своего двора, своей улицы и своего города. И как это ни звучит высокопарно, но она всегда ощущала себя ребенком своей страны. У нее не было нянек и домашних учителей-репетиторов, ее не обучали хорошим манерам. Правильно держать вилку и нож она научилась позже. Дома пользовались «татуированными» алюминиевыми ложками, сохранившими имена своих бывших владельцев.

Мчится машина по шоссе… Мелькают деревья по обочине, дома… изгороди…

— Не жми сильно на газ!

Увидев искаженное лицо мужа, Юна оторвалась от воспоминаний. Она уже давно не следила за дорогой. Теперь машину заносило вбок. Юна резко вывернула руль в противоположную сторону. Выписывая «восьмерки», «Москвич» выносило на полосу встречного движения. Повезло, что не было транспорта. Юна растерялась. Забыв о всех предосторожностях на скользкой дороге, она начала то резко тормозить, то газовать.

— Дура, не выключай сцепления! — последнее, что услышала она.

Машину снесло в кювет и перевернуло колесами вверх. Юна и ее муж повисли на ремнях. Мотор продолжал работать.

— Выключи зажигание! — крикнул муж.

Она недоуменно смотрела на его запрокинутое лицо, похожее на маску, еще не сознавая, что случилось.

— Зажигание выключи! Взорвемся же! — снова крикнул он.

И только сейчас в четком постукивании двигателя Юна услышала угрозу катастрофы. Муж попытался дотянуться рукой до ключа зажигания.

— Мне удобнее, — спокойно произнесла Юна и выключила зажигание. И вдруг новая волна неприязни к нему опять овладела ею, и она отвернулась.

— Как будем вылезать?! У меня стекло заклинило.

— Отстегни ремень.

Наконец они выбрались из машины.

— Я же просил: «Не гони! Не гони!» — ворчал муж, присев на корточки, осматривая машину. — Все люди к празднику готовятся, а мы куда-то едем. Зачем? Почему? Ну что с тобой? Что за сюрприз ты приготовила? Может, вот это и есть твой сюрприз? — и он показал на перевернутую машину.

Юна стояла в оцепенении. При слове «сюрприз» словно пробудилась. Много лет назад она тоже пыталась сделать сюрприз.

…Тогда ей шел семнадцатый год. Она как-то по-особому ощущала запахи и краски осени. Запустила занятия и целыми днями бродила по московским паркам, аллеям, возвращалась домой умиротворенная, расслабленная.

Однажды, выходя из метро «Сокольники», Юна заметила незнакомого молодого человека, направившегося в ее сторону. Он явно шел за ней. Ей казалось — он идет след, в след и она слышит его дыхание… Странно в лесу… без Фроси… чужие шаги. В красной перине из опавших кленовых листьев утопали ноги. Безмолвие. Лишь шуршание листьев. Небо с огромным заходящим солнцем и… чужие шаги.

И вдруг легчайшее касание его руки — будто мотылек сел на ладонь. Улыбка, чуть приподнявшая уголки его губ. И голос зазвучал тихо, доверительно: «Меня зовут Гена, а вас?»

Юна остановилась. Страшно было шелохнуться, спугнуть чудо…

Весь день, взявшись за руки, они гуляли по парку, потом по улицам…

От того дня осталось в душе чувство прозрачной радости, заключавшей в себе шуршание парка, птичьи пересуды, запахи и краски прелой листвы…

Следующая встреча произошла только через полгода, в булочной. Была короткой, напряженной, несколько неловкой. Почему не виделись? Кто его знает — не виделись, и все. Шла весна, Юна уже заканчивала школу, когда короткая непредвиденная встреча в булочной толкнула их с Геной друг к другу.

В тот год Москва жила предстоящим Всемирным фестивалем молодежи. Обновлялись дома, открывались новые станции метро, сиял огромными стеклами только что законченный спорткомплекс в Лужниках. Сколько красивых девушек той весной увидела Москва — тонкие талии, модные юбки солнце-клеш! Девушки ходили в туфельках, каблуки которых называли «гвоздики» или «шпильки». Муар и тафта, шурша, переливались на солнце.

Рождественская сказала Фросе:

— Фрося, а ты не находишь, что с девочкой что-то происходит? Может быть, она влюблена? Чего доброго, экзамены завалит, с аттестатом будут неприятности. Хочешь, я с ней поговорю?

— Не, не надо, — смущенно ответила Фрося. — Я сама.

Ведь почти в этом же возрасте Фрося была переполнена любовью к Василию. Василий особый, нет больше таких на свете. А нынешние — разные. Оградить бы дочку от нежданных печалей. Да как? Деликатность помешала. Помешала заговорить первой. Ждала, что Юна сама все расскажет.

…Слово «горе» можно обозначить словом «беда». Оно такое маленькое, коротенькое, юркое, может пролезть в малейшую щель, укрепиться, прочно обосноваться в твоей жизни и разрастись в то, что означается длинным словом «бедствие». Беда приходит в различном облике — в болезни и оговоре, проваленном экзамене или несчастье у близких людей. К Юне она явилась через мужской костюм.

У Геннадия был приятель-танцор, недавно вернувшийся из гастрольной поездки за рубеж. Однажды он пригласил в гости Геннадия с Юной. Они пили чай, слушали пластинки. Потом приятель предложил купить у него заграничный костюм. Как сидел костюм на Гене!

— Сколько стоит? — небрежно спросила Юна. Можно было подумать, что она часто покупает костюмы.

— Тысяча двести, — ответил приятель Гены.

А Гена, словно ребенок, никак не мог расстаться с этим костюмом — то прикладывал к поясу брюки, то вновь накидывал на плечи пиджак. Но было ясно, что денег у него нет.

— Подождите несколько дней, — неожиданно для самой себя сказала Юна, — мы берем!

Когда они вышли на улицу, Юна не дала Геннадию даже рот открыть.

— Я достану, — заявила она.

— Пятьсот мне дадут дома… — пробормотал Геннадий.

Юне нужно было достать семьсот рублей.

«Это больше, чем мамина получка, — прикидывала она в уме. — Но ведь у мамы есть несколько сот рублей — копили ж мы на переезд».

Недавно Фросе в больнице выделили освободившуюся комнату на пятом этаже в доме на улице Горького. Переезд Фрося отложила до тех пор, пока Юна не сдаст выпускные экзамены.