Так же и дед поступил с солдатом. С тем, который хулил имя Израиля, который уничтожал еврейское добро, который хотел обесчестить внучку Абрама Шафара.

Он стоял там, в желтоватом озаренье маленькой керосиновой лампы, выпрямившись, в белой одежде, старый и немощный, и жизнь светилась только в его блестящих черных глазах под пучками бровей. Дед пел. Грустным минорным речитативом тянул он мистическую восточную мелодию, словно вызывая из далеких пустынь и степей подземные силы, находившиеся пять тысяч лет под заклятьем, те силы, что погубили амалекитян, мидианитов и филистимлян{252}, стерли с лица земли Рим, Вавилон и Египет, замучили Онана, Кораха с Датаном и Абирамом{253} и Толе{254}, и с ними всех, кто когда-либо пытался вредить народу израильскому и его богу. Забыв о старческой дрожи, дед пел над бессильным солдатом, произнося медленно, по слогам, страшное талмудское проклятие.

— Эй, гей регел шелхо тисхабеш… — «Да высохнет кровь в жилах твоих»… да омертвеют руки и ноги твои, чтоб тебе ими больше не владеть; да притупятся мысли твои, и злоба твоя да утратит силу! Ибо такова отплата за грехи; ты уже не в силах будешь творить зло, которое замышлял против нас, израильтян. Так карает тебя господь! Аминь.

Ганеле не выдержала. Она со всех ног бросилась бежать по галерее, скатилась по ступенькам во двор и там в темноте закричала от ужаса:

— Мамочка! Мамочка! Мамочка!

Мать прибежала из сада.

— Почему ты не у бедра? Ведь я тебя послала? — крикнула она и в волнении шлепнула ее.

Но Ганеле ни слова не сказала о том, что видела. Только ночью, в постели, ей было страшно, и она лежала, широко раскрыв глаза.

Потом папа с Янкелем отнесли поручика в комнату, обмыли его, уложили в чистую постель. Отец сложил его деньги и вещи в кучку на ночном столике, а мундир отдал Янкелю:

— Отнеси сейчас же к Якубовичам. Пусть Хай Пинхес вычистит, выстирает, выутюжит. К утру чтоб был, как новый, даже если придется работать всю ночь. А сапоги вычисти сам, чтоб блестели, как зеркало.

Когда Янкель вернулся от Якубовичей, отец пошел с ним в корчму. Отец брал солдат за ноги, Янкель за голову, и они кидали их с галереи к навозной яме, в собачий помет. Только на другой день Янкель оттащил их в конюшню, чтоб никто не видал.

Солдаты проспали всю ночь, весь день и еще ночь, а на цыгана пришлось даже вылить ушат воды, чтоб он очнулся.

В четверг утром на кухню вышел бледный офицер в отутюженном мундире и начищенных сапогах.

— Сегодня среда?.. — брюзгливо спросил он отца.

— А то как же, ваше благородие!

— Кажется, мы были вчера того?..

— Нисколько, господин офицер. Только немножко навеселе, — вежливо улыбнулся отец, потирая руки.

Янкель запряг, и они поехали. И сзади него, куря папиросу за папиросой, сидел бывший человек, призрак человека, лишенный силы и воли, навсегда обезвреженный, чья жизнь, сколько бы она ни длилась, будет только слепым и жалким блужданием по свету.

Никто не знает, какую судьбу определили для этой земли бог с Израилем и кто будет ею владеть.

Первыми были венгры. Потом русские. Потом немцы. Потом румыны. Теперь ее забрали чехи. Правда, в Поляне об этом узнавали только по фуражкам жандармов и таможенных чиновников.

А семье — одно разорение.

Чехи объявили, чтобы в частной торговле не расплачивались венгерскими деньгами, а только чехословацкими. Но они любезно соглашались до определенного срока произвести официальный обмен: сто на сто; за сто крон венгерских — сто чехословацких.

Ужасное положение; мучительная головоломка. Венгры заранее предупредили, что, вернувшись, не будут обменивать чешских денег и ни от кого их не примут. А чехи объявили, что будут менять только до срока, после чего венгерские деньги потеряют цену. На кого ставить? На Венгрию? На Чехословакию? Что знает бедный полянский еврей о международных интригах, о противоречивых интересах и общественных отношениях, о чем рассуждает английский король с итальянским, французский президент с немецким и на чем они в конце концов поладят? Какая жестокость — ставить человека перед такой задачей! Это все равно, что привести его и сказать: ставь все, что имеешь, на любую из двух карт; тяни хоть белую, хоть черную — все равно ничего не выиграешь, только проиграешь. Решайся, несчастный игрок! Вернутся венгры? Не вернутся? Менять? Не менять?

Деньги! В нашем мире — это самое драгоценное достояние человека. Все равно, что здоровье или семья; «четверо мертвы заживо: бедный, слепой, больной и бездетный», — говорит талмуд. Бедный — в первую очередь. Только хамы думают, будто деньги — это средство к цели и коли они есть, так только для того, чтоб купить кукурузной муки или водки, либо стеклянные бусы на шею женщине. Нет, деньги — это доказательство успеха в жизни. Это — зримый знак милости божьей. В красивых металлических кружочках и синеньких картинках воплотилась вся красота, вся сила жизни. Они — творение господне. Ими нельзя сорить.

Отец пошел к дедушке посоветоваться. Дедушка был очень слаб; он уже не вставал с постели и не выходил из своей комнатки. Он пожал плечами, сделал гримасу и прищурил левый глаз. Потом повернул на одеяле свою белую костлявую руку — сперва ладонью вверх, потом вниз. Да? Нет?

— Тяжелая задача. Надо было бы разузнать. Да разве я теперь могу?.. Сто на сто! Это ничего не говорит. Если б сто на девяносто или сто на сто десять — было бы понятней, твердо они сидят или только пускают пыль в глаза. А тут все зависит от того, счастливая ли у тебя рука. Лучше бы, конечно, поменьше наличных, а купить бы золото, доллары, фунты, землю или что угодно, но теперь понятно, все умными стали — разве кто продаст? Покупай, что можешь, плати — кому должен! Пока время есть, выжидай! А хочешь действовать осторожно, обменяй половину: хоть часть денег не пропадет.

Отец тоже так думал, но мамочка ночью, лежа в кровати, плакала:

— Выбросить половину денег? Целое состояние! Для этого мы из себя жилы тянули? Нет, нет! Все останется как есть. Побывали тут и русские, и немцы, и румыны, и чехи… Никто не задержится — вот увидишь, поверь мне. Не меняй!

Кто ничего не имеет, тот никогда не поймет, как трудно решиться! Красная, черная? Правая, левая? И бродил Иосиф Шафар по Поляне, погруженный в раздумье, не замечая здоровающихся.

А деревня не имела никакого представления о его тревогах. Они ее не интересовали. Это не ее дело. Это касается только Шафаров и Фуксов.

Что скажут Герш и Соломон Фуксы?

С семьей Фуксов Шафары уже давно порвали отношения, еще во время тяжбы. Шафары и Фуксы даже не здоровались друг с другом. Но папа видел, что Соломону все удается, что он богатеет, — чувствовал, что Соломон хитер: у него связи с чехословацкими властями, новые хозяева во всем идут ему навстречу, он наверняка знает больше других.

— Что говорит Соломон Фукс? — спрашивал отец у Мордухая Файнермана, выведывал у Лейба Абрамовича, разузнавал у Мойше Кагана, даже снизошел до беседы с Байнишем Зисовичем.

— Соломон Фукс? — ответил ему как-то раз перед миквой{255} Мойше Каган. — Он над тобой смеется.

— Смеется? Почему?

— Потому что ты не знаешь, что делать.

— А он что будет делать?

— Не говорит.

Отец ездил в Мукачево, побывал в Берегове и в Хусте, но и после этого знал не больше, чем раньше. Всюду слышал он те же тревожные вопросы, какие волновали его. Всюду видел те же неподвижные, устремленные в пространство взгляды, то же пожиманье плеч.

— Что говорят об этом Фуксы?

— Что говорят об этом Фуксы? — переспросил Лейб Абрамович. — Я знаю? Что могут говорить об этом Фуксы? Соломон говорит: пускай, мол, каждый делает, что хочет, а он менять не будет.

Этим «каждым» мог быть, конечно, только Иосиф Шафар.

— Он знает, что делает. И смеется.

Иосиф опять шел в комнату к дедушке.

— Что делать, папа? Уже ничего не купишь; никакие деньги не идут.

Дедушка поворачивал на перине белую руку ладонью вверх — ладонью вниз.

— Коли не веришь в свое счастье, меняй половину, а другую оставь.

— Нет, нет! — плакала вечером в постели мамочка.

Евреи устроили в Сваляве секретное совещание на частной квартире Эфраима Вейса. Из Будапешта был тайно вызван финансист, доктор Мор Розенфельд, и евреи очень волновались, как он переберется через границу. Но он приехал.

За спущенными жалюзи, закрытыми окнами и ставнями в двух комнатах Вейса собралось человек сорок, — все влиятельные евреи, съехавшиеся из дальних мест. Были тут и полянские — Иосиф Шафар и Соломон Фукс. Пришел свалявский раввин в шелковом кафтане. Многие от волнения курили, и скоро вся квартира наполнилась дымом.

Эфраим Вейс ввел своего гостя, упитанного господина в очках, видимо уже обуржуазившегося: он был без пейсов, без ермолки. Эфраим Вейс, заметив этот недостаток, побежал в переднюю, принес шапку и, добродушно улыбаясь, надел ее доктору на голову. Тот засмеялся, но надвинул шапку на лоб, поблагодарив хозяина кивком головы, и все присутствующие улыбнулись. Доктор познакомился со всеми, причем каждый старался задержать его подольше, и в глазах у всех был один и тот же вопрос: «Что делать, доктор?» В конце концов гостем завладел свалявский раввин.

Но через минуту Мор Розенфельд уже отошел от раввина. Он сел за стол. Наступила мучительная, напряженная тишина, которая, казалось, вот-вот должна прорваться. Розенфельд достал из портфеля пачку газетных вырезок, наклеенных на бумагу, и, подвинув их вправо, начал говорить.

Прежде всего он подчеркивает, что не имеет ничего общего с венгерской властью и выступление его — отнюдь не агитация. Он — еврей, и ему, к сожалению, слишком хорошо известно, что евреи ничем особенно не связаны с европейскими странами и им с религиозной и национальной точки зрения безразлично, где жить. Но так как его пригласили, он охотно сообщит своим единоверцам все, что ему известно. Однако, как человек добросовестный, он понимает, что из его речи могут быть сделаны очень значительные выводы. Он хочет сначала коснуться еще одного вопроса. Предположим, что, как директор банка, он информирован лучше других; но из этого вовсе не следует, что он может взять на себя какую-либо ответственность, тем более что речь идет, главным образом, о вопросах, связанных с тайной дипломатией, и его сведения — не из первых рук. Многоуважаемые господа сами оценят, насколько вески или ничтожны документы, которые он намерен зачитать; не может быть также сомнения, что здесь присутствуют умные люди, располагающие информацией из другой страны, и сопоставление фактов и выводов во время дискуссии будет только полезным для обеих сторон.