Снег перестал падать; из-за туч выглянул месяц.

Иво Караджич ждал.

Ночью время тянется долго, и промежуток между одной и другой сигаретой короче, чем кажется.

Но что собственно хотел он увидеть, кроме этой светлой ночи, кроме замка из озаренных месяцем снежных облаков над головой, кроме улицы и силуэта шафарова дома? Или он переступал тут с ноги на ногу для того, чтоб увидеть тех двух евреек, что вошли в дом? Или, быть может, его фантазия возжаждала сцен из кровавых романов, с таинственными санками, из которых выходят какие-то люди в масках, чтобы вынести из дома загадочный узел, где под черной материей угадываются очертания девичьего тела? Сумасшедший!

И все-таки он дождался. Через полчаса в темном доме скрипнули обитые железом двери. Ночью секунды между одним звуком и другим длятся долго и сердце бьется тревожно. Двери заперты. С галереи сошел человек, который мог быть только Иосифом Шафаром.

— За ним! — шепнул Иво Караджич Митру Дацу.

Потом пришли караульные и сообщили, что у Кагана, у Абрамовича, в микве темно. На дороге они встретили Файгу Каган и Ройзу Абрамович. Но это Иво Караджич уже знал…

Удивительное дело! Эта ночь была полна движенья. Через некоторое время к дому подошли три женщины. Поднялись на галерею. Тихонько постучали в ставню. Осторожный звук едва нарушил тишину, и дом таинственно впитал его в себя.

— Кто это был? — прошептал Иво Караджич.

— Машеле Гершкович и Хава Глезер, а третья, наверно, Ривка Эйзигович, — ответил Иван Мадярчук. — Это подруги Ганеле Шафар.

Что им нужно?

Когда опять наступила тишина, а улица опустела, Иво Караджич вышел из своего укрытия за забором и быстро перебежал дорогу. Взошел по трем ступенькам на галерею и на цыпочках, чуть касаясь концами пальцев холодного снега на перилах, обошел дом. Вздрогнул от скрипа половицы под ногой. Дошел до задней стены дома, где галерея кончалась и все было мертво, как и с другой стороны, потому что ставни были плотно закрыты и за ними царила тьма… Нет!.. В одном окне, последнем, виднелась узкая полоска желтого света.

Он подкрался к ней. С этой стороны не было двери, и можно было почти не опасаться, что обнаружишь себя. Он попробовал заглянуть внутрь, под задвинутые снаружи ставни, но это было невозможно. Напрасно старался он расширить эту щель пальцами или ножом. Она пропускала только вот эту полоску света, тонкую, как листок бумаги, и уходила куда-то в сторону, к белой стене.

Ему оставался только слух. Он начал прислушиваться.

Внутри разговаривали. Голоса безусловно женские. Но слов нельзя было разобрать, и о чем шла речь — неизвестно. Говорили, видимо, по-еврейски..

Чу, не Ганелин ли голос?

Наступило молчанье… Потом упало еще несколько слов. Как будто важное уже сказано и больше не о чем говорить. Как среди родственников, перед которыми стоит неблагодарная задача утешать на похоронах застигнутую горем семью.

Ну, конечно, это голос Ганеле!

Она отвечала какому-то высокому сопрано, — верно, приятельнице.

Но большое значение имело и очень успокаивало Иво Караджича то, что не было слышно ничего другого: ни злобного пыхтенья, ни криков боли, ни рыданий — ничего, что говорило бы о насилии.

«Сумасшедший! — прозвучал в мозгу его голос матери. — Позволяет себе устраивать в чужой деревне явные сумасбродства! Служанка, читающая в постели бульварный роман, умней: она верит нелепостям до последней страницы, но прочла — укрылась одеялом и заснула… А он изображает сыщика!.. Глупый!»

Но через минуту он действительно попал в дурацкое положение.

На галерее скрипнула половица, послышались осторожные шаги.

Что делать? Галерея шла только вдоль трех стен дома, и он стоял как раз у третьей. Спрыгнуть в сад? Но шум падения привлек бы внимание. Оставалось только поскорей забиться в угол, в самую тьму.

Появился какой-то паренек.

Он шел на цыпочках, но уверенно, как к себе домой. Вот он подошел вплотную к Иво Караджичу, вскочил на перила галереи. На колени скорченному Караджичу посыпался снег. Мальчик, согнувшись пополам, как складной нож, и упираясь ладонями в стену, стал смотреть сверху, сквозь щель, в комнату. Ясное дело, он тут лучше ориентировался.

Иво Караджич проклинал все на свете. Он понимал весь комизм этой осторожной, тихой ругани человека, сидящего на корточках с холодной снежной глыбой на коленях и раскоряченным мальчишкой над ним. Он смеялся над собой. Сколько же времени эта голенастая жаба будет стоять наверху?

Мальчишка стоял долго. Наконец, отполз. Осторожно прислушался на углу, не идет ли кто.

Через минуту Иво Караджич тоже ушел.

— Какой-то парнишка подходил к дому, — сообщил ему Иван Мадярчук за забором. — Теперь ушел. Я его не узнал, да по всему видно — Бенци Фукс.

Все это, кроме имени, Иво Караджич уже знал.

Повалил такой густой снег, что дом Шафара исчез из глаз. Улицу быстро занесло; снег падал большими хлопьями, ложась легко, как бумага.

Иосиф Шафар долго не возвращался. Прошел час. Полтора. Из дома вышли четыре обмотанные платками женщины, которых нельзя было как следует рассмотреть из-за метели. Значит, одна из ночных посетительниц осталась у Шафаров; Иван Мадярчук по росту определил, что это, наверно, Файга Каган.

Наконец-то!

На белой дороге вынырнул из снежных хлопьев Иосиф Шафар. Он был весь в снегу и устало волочил ноги. Но шедший рядом с ним закутанный по-бабьи мужчина в длинном плаще, с повязанными вокруг шеи и поверх шапки платками, шагал еще медленней.

— Кто это с Шафаром? — шепнул Иво Караджич.

— Старый Мордхе.

— А кто он?

— Еврейский святой.

Мордухай Иуда Файнерман в самом деле шагал с большим трудом, а когда стал подниматься по жерновам, Иосифу Шафару пришлось его поддерживать. Было слышно, как они стряхивают на галерее снег с башмаков; потом покрытый снегом дом поглотил их.

Удивительный дом, куда люди сходятся по ночам.

Бело-черная ночь таяла. Сменялись облепленные снегом караульные, уходили греться у горячей печи в москалевой хате, разувались, сушили портянки и ложились на два часа, где придется: хата была полна мужчин, женщин, детей. Крестьяне уже знали, в чем дело. Нет, ловят не шпионов. Ловят девушку. И они смеялись: «Неужели он думает, что евреи отдадут ее ему?» Окончательное мнение их об Иво Караджиче целиком совпадало с мнением его матери. Иво Караджич всю ночь провел на ногах. В хате Москаля такая духота, так жарко, столько блох! Он заплатил крестьянам и раздал им все свои сигареты.

Чуть свет, когда можно было думать, что теперь уж Ганеле не увезут, если не увезли ночью, он расставил последних караульных, оставляя первые следы на выпавшем за ночь снегу, и пошел к Фуксам — не для того, чтобы спать, а чтоб хоть погреться, вымыться и побриться. Ему было немного стыдно за то, что он поднял в деревне такой переполох, но он оправдывал себя тем, что это оказалось полезным: теперь он по крайней мере знает, где Ганеле.

Дом Фуксов был еще заперт; но не успел он постучать, как Сура в халате открыла ему.

— Господин был так долго в гостях? — невинным тоном спросила она.

Она уже все знала.

Какая сенсация!

«Гой? — думала она, провожая со свечой Иво Караджича в его комнату и поглядывая искоса на его огромный нос — Это гой?»

Евреи были взволнованы. Поражены. Оскорблены. Испуганы. Взбешены.

Что!.. Га-не-ле? Га-не-ле Шафар?

Что!.. Еврей, который не верит в бога!

Пускай Байниш Зисович рано утром, — но сразу же, сразу, как только рассветет, — запрягает лошадь и едет в город. Пускай мчится вскачь, не щадя лошади, и привезет раввина! И видит община духовным взором бешеный галоп зисовичевой Юльчи на рассвете и Байниша в виде Иуды на воинской колеснице в долине Айалонской{287}, держащего вожжи и размахивающего бичом над головой коня.

Вот видите? Разве не прав Мордухай, утверждая, что снять точку — значит уничтожить все?

Видите? Вы позволили выпасть одной только ниточке из цициса{288}, и вот к чему это привело! Бедный Иосиф Шафар! Несчастная мать!

Но потом, вспомнив о самом главном, в испуге закричали:

— Ведь это впервые с тех пор, как Поляна стоит, еврей отступился от бога!

Что же будет дальше? Господи, что будет дальше?

Какие смертельные болезни нашлет бог на Поляну в нынешнем году? Сначала уничтожили микву. Потом пошли эти ужасы с халуцами и мизрахистами. А теперь еще это! Неужели вы не замечаете, не чувствуете, не видите угрожающего перста божия?

Не позволяйте! Не попустите! Воспротивьтесь!

Страшная весть передавалась из уст в уста. Еще ночью она облетела всю деревню. Из домов выбегали женщины в одних башмаках на босу ногу, прикрыв голые плечи шерстяным платком, шагали по снегу и стучали в окна, чтобы их впустили. Вы слышали? Полусонные люди вскакивали в одном белье с постелей, хаты освещались маленькими керосиновыми лампами, и по стенам начинали двигаться длинные тени. Дома Ройзы Абрамович и родителей Машеле, Хавы и Ривки — очевидно, побывавших у самого источника грядущих бедствий, — принимали все новых посетителей.

Утром в хате Мордухая Иуды Файнермана перебывали все уважаемые люди общины. Мудрый старец печально покачивал головой, так же как и три его бородатых сына, и, не отвечая на праздные вопросы, отдавал со своей лавки у печи короткие приказания.

Нет, в самые тяжелые минуты Мордухай Иуда Файнерман не обманул доверия общины. Он мог еще закрыть глаза и заткнуть уши во время всей этой возни с мизрахистами и халуцами — возни глупой, жалкой, ничтожной, которой он не в состоянии посвятить ни малейшей частицы души своей, принадлежащей богу. Но тут речь шла об Израиле, о боге и о чести общины.

Однако побывали ли в это утро у Мордухая Иуды Файнермана действительно все уважаемые евреи?

Нет.

— Пинхес Якубович был? — спросил старик.

— Нет.

Мордухай Иуда Файнерман оделся с помощью сыновей; один натянул ему на ноги валенки, двое других повязали шарфом шею и уши, и он двинулся в путь по деревне.