Ну, конечно. Они договорятся! Как-никак здесь ведь тоже Европа!

— Ганеле, наверно, писала вам, господин Шафар, что я люблю ее и хочу просить у вас ее руки. Но прежде я хотел бы выяснить некоторые вопросы, собственно даже один вопрос.

Сердце Иосифа Шафара сильно забилось.

— Добрый господин мой, — начал он, и голос его дрогнул. — Не знаю, говорила ли вам Гана о нашем несчастье? Я давал за дочерьми большое приданое. А при теперешних обстоятельствах дать за Ганеле большого приданого не могу… Но она у меня одна осталась, и все, что я имею… Все, что, может быть, еще буду иметь…

— Я знаю, господин Шафар, что у Ганички нет приданого. Я его не прошу, мне оно не нужно; я достаточно зарабатываю, чтобы прилично содержать семью. Об этом не думайте!

Ну, что за человек! Караджич! Караджич! Караджич! Какой замечательный человек! Иосифа Шафара охватила радость. Последнее, что еще давило его, свалилось с плеч. Какой день! Мог ли он ожидать, что ему выпадет такое счастье?

— Вы, наверно, очень любите мою дочь. — Иосиф Шафар весь сиял.

При виде такого ликования Иво Караджич почувствовал, что мужество изменяет ему, и заколебался.

— Конечно, я очень люблю вашу дочь, — сказал он, глядя в эти горящие глаза и улыбающееся лицо. — Иначе я не просил бы у вас ее руки.

Они сидели друг против друга. Между ними — белая скатерть и чашки. Иво Караджич нервно стряхнул на блюдце пепел с папиросы.

«Этого не миновать! Но ведь они договорятся!»

— Меня занимает другое, господин Шафар, — сказал он. — Я считаю это пустяками, но вы, быть может, взглянете на это по-другому. Ганеле уверена, что мы не придем к согласию. Но я этому не верю. Мы должны понять друг друга и поймем. Я не еврей, господин Шафар.

Глаза старика чуть не вылезли из орбит.

— Я не понимаю вас, добрый господин, — прошептал он.

— Я не еврей, господин Шафар.

С лица старика понемногу исчезла вся краска. А в глазах всякий блеск. Взявшись обеими руками за стол, он начал медленно вставать. Встал, опираясь ладонями о стол, покачиваясь взад и вперед, устремив мертвые глаза в пустоту и ничего не видя.

— Вы… вы не еврей? — переспросил он, как тогда в Праге Ганеле.

— Нет.

— Крещены? — Это произнес как будто удавленник.

— У меня нет религии.

— Простите, я плохо знаю чешский. Означает ли это, что вы не верите в нашего единого бога?

— Да.

— Это еще хуже, мой господин.

И Иосиф Шафар так же медленно, как раньше вставал, теперь стал садиться.

Он схватился за голову. Долго молчал. Удар, поразивший его с такой силой, был слишком неожидан. Пульс его жизни ослабел; ему захотелось умереть.

— Но тогда что же вам здесь нужно, мой господин? — прошептал он.

Какое значение имеют тут все веские доказательства, которые ты так уверенно приводил в сотнях докладов, на сотнях собраний и митингов? Какое из них окажется здесь настолько авторитетным, чтобы его хоть выслушали сочувственно?

Указать ли, что бог — плод несовершенного человеческого мышления, которое неспособно понять природу времени и пространства и пытается выйти из положения, задавая вместо одной загадки другую? Или сослаться на общественное развитие, на страны востока, где в примитивных условиях идея бога еще отвечает своему назначению и, быть может, имеет оправдание, и страны запада, где бог умер и был заменен новыми божествами? Или, может быть, лучше подействуют доводы из области естествознания, лекция о происхождении видов? Или исторические сведения — о происхождении библии и мифов, о создании образа Иеговы из образов божеств ассирийских, вавилонских, египетских и других предшествовавших ему форм. Или пустить в ход самые незатейливые доказательства и список неуклюжих вопросов — например: кто создал бога, откуда появилась у Каина жена{285}, как мог Ной взять в ковчег майского жука, если потоп произошел осенью, или того паучка, что ткет свою паутину в бабье лето, если он был весной{286}. Или, может быть, лучше всего воздействовать на отцовские чувства и просить, чтоб он не губил счастья двоих ради собственных представлений, ради пустоты, пара и дыма? Или прибегнуть к помощи лжи: деревня не узнает, что я не еврей, не узнает никто никогда?

Ах, Иво Караджич даже не помнит всех доводов, какие он приводил! А против него попрежнему сидел Иосиф Шафар, закрыв глаза, как мертвец, прижав ладони к вискам и запустив пальцы в жидкие седые волосы.

Слушал ли он его? Или, может быть, даже не слышал? Нарочно опустил веки и заткнул себе уши мочками?

Голова старика опускалась все ниже и ниже, пока лоб не коснулся скатерти.

Но он тотчас же поднял ее, как бы устыдившись своей слабости, выпрямился и промолвил через силу:

— Прошу вас извинить меня, мой господин. Я приду через минуту.

Прошел корчмой на кухню, где ужинал Двуйло. Вошел в комнату. Там горела только свечка на столе.

Ганеле стояла у окна, прислонившись затылком к раме и устремив неподвижный взгляд в верхний угол, между стеной и потолком. Заплаканная мать сидела у стола. Было ясно, что здесь тоже все сказано. Отец быстро зашагал из угла в угол, поминутно хлопая себя по бедрам. Он не проронил ни слова. Побегал по комнате и опять ушел.

В дедушкиной комнате его ждал Иво Караджич.

«Какая бессмыслица», — подумал он, идя навстречу старику.

— Господин Шафар! — воскликнул он, протягивая к Иосифу Шафару руки. — Господин Шафар… Отдайте мне Ганеле!.. Вы об этом никогда не пожалеете…

Старик опустился рядом с ним, на тот стул, на котором раньше сидела Ганеле. Он смотрел Караджичу прямо в глаза. Выраженье лица его было бесконечно печально.

— Послушайте, добрый мой господин, — сказал он. — Вы говорите, что вы не еврей. Вы ошибаетесь. Ваши предки — вечный им покой! — были евреи. И вы, мой господин, — тоже еврей. Хотите или не хотите. Вы еврей, хоть и богохульствуете и не верите в бога; от вашего еврейства вас не может освободить никакой союз и никакое крещение. Вы должны быть благодарны, что это так, что вы, несмотря ни на что, остаетесь царским сыном со всеми правами, каких не имеет никто ни на этом, ни на том свете. Но вы не верите в бога… Послушайте, мой господин! Вы подали жаждущему стакан ключевой воды, а когда он протянул за ней руку, отняли ее от его уст и разбили стакан. Вернитесь в лоно Израиля! Знаете, мой господин, что бы это значило для нас, если б наша дочь вышла замуж за человека, который отрекся от бога? Может быть, Ганеле рассказывала вам, какие несчастья преследовали нас всю жизнь. Удар за ударом. Сто раз я молил о смерти. Но что все эти муки по сравнению с той, которую вы и наше дитя причинили бы нам? Я стал бы бессильнее, чем жалкий отверженец человечества. Был бы мертвей мертвеца. А какой это ужас — быть мертвым и ходить среди людей!.. Вернитесь в лоно Израиля, мой дорогой господин! И я отдам, вам дитя свое, отдам от всего сердца, с великой радостью. Я благословлю вас самыми святыми благословениями, полюблю вас, стану самым счастливым человеком в Поляне, возликую и прославлю победу свою над врагами своими… Ах, если б вы знали, что это для меня значит!

Иво Караджич задумался. Ему было жаль старика.

— Мне трудно вас понять, — сказал он. — Не знаю, почему вы станете мертвым и бессильным из-за того, что ваша дочь хочет выйти замуж за порядочного человека. Но я понял: вы, видимо, имеете в виду, что в этом случае вам нельзя было бы оставаться среди здешних фанатиков. Хорошо! Я предлагаю вам выход и, — уверяю вас, — совершенно искренно. Продайте все, что вам здесь принадлежит, и переселяйтесь к нам в Остраву. Вы еще в состоянии работать, и мы хорошо заживем. И Ганичка повеселеет. А я буду вам хорошим зятем, и вы никогда не пожалеете, что выдали ее за меня.

Ганелин отец сдержанно покачал головой.

— Великое вам спасибо, мой господин. Но я этого не сделаю.

Иво Караджич нахмурился в раздумье.

— Вы сказали, что я никогда не переставал быть евреем, — сказал он. — Что же означает: возвратиться в лоно Израиля?

— Это просто формальность, мой господин! — Иосиф Шафар протянул руку к лицу собеседника, как бы умоляя и в то же время желая погладить его. — Тогда все будет хорошо… ох… ох… все будет хорошо, чудесно… чудесно… хорошо… чудесно, хорошо…

Иво Караджич видел, как глаза старика наливаются слезами. Он был тронут. Но нахмурил брови.

— Я ждал такого предложения, господин Шафар, и боялся его. Для Ганеле я готов сделать все. Но этого не могу.

Голова старика тихонько кивала, как в знак согласия.

— Это ваше последнее слово? — прошептал он.

— В этом вопросе — последнее, господин Шафар.

Голова старика продолжала тихонько кивать.

Потом он встал и вышел.

Его долго не было. Прошло пять, десять минут. Иво Караджич ждал. Прошло четверть часа. Он нахмурился, стал зажигать сигарету за сигаретой и тут же бросал; чайные блюдца были полны окурков. Наконец, он встал и начал ходить взад и вперед по комнате.

Что же старик не идет? Иво Караджич взглянул на часы. Уже полчаса? Его охватил страх за Ганеле. Он не находил себе места.

Наконец, из корчмы послышался голос Иосифа Шафара. Иво Караджич сел, ожидая, что тот сейчас войдет.

Но Иосиф Шафар не вошел… Что это значит?

Иво Караджич отворил дверь в корчму. Там было темно, горела только маленькая свечка. Ганелин отец как будто что-то прибирал на буфетной стойке, хотя прибирать там было нечего; наверно, просто делал вид. К Караджичу он не повернулся.

— Господин Шафар…

Старик спокойно выпрямился.

— Что вам угодно, мой господин? — спросил он учтиво, как посетителя, который хочет еще выпить.

Иво Караджич сделал к нему два шага. Из дедушкиной комнаты через открытую дверь проникали свет и дым. Корчма наполнилась каким-то особенным светом и запахом.

— Господин Шафар, я хотел бы поговорить с Ганеле.

— Это, наверно, невозможно. Ганеле уже спит.

Его глаза были холодны, как лед. Иво Караджич вынул часы.

— Спит? В семь часов?

— Мы зимой рано ложимся спать, мой господин.