Учитель-марксист и учащийся юноша не найдут в группируемых мною фактах и истолкованиях ничего такого, что могло бы затемнить их слагающееся в духе марксистской доктрины мировоззрение; он, может быть, лишь встретит в них средство для проверки и некоторый противовес, остерегающий от упрощения и вульгаризации своих взглядов. Один из рецензентов упрекает меня, будто я вывожу в исторической части все виды средневековых передвижений из одной «страсти к путешествованью», отвергая все другие мотивы, влиявшие на массы, как экономические, так и политические, военные, племенные, клановые. Мне странно было услышать это, ибо я чужд такого представления, которое звучало бы непростительною наивностью в устах историка, всю жизнь исследовавшего прошлое…

Вы еще указывали на какое-то стремление к «слиянию с природой», к которому я, будто бы, призываю, и которое также мне ставится в осуждение. Не могу понять, в чем тут дело. Я говорю о путешествии, которое помогает нам войти в общение с людьми во всех сторонах их жизни (сознательно и критически) через непосредственное соприкосновение с фактами естественной и человеческой действительности, и не постигаю, что можно отыскать здесь неправильного, опасного и предосудительного. Не знаю, о чем следовало бы еще сказать в защиту своей книги, так как мне неизвестны совокупность и сочетание обвинительных пунктов, которые привели к тяжелому для меня постановлению о ее запрещении, затрагивающим мои писательские интересы, права и достоинство. Могу лишь повторить: я убежден, что вреда от нее не будет для строящейся советской школы, для идей и настроения юношества. Я уверен, напротив, что она принесет пользу, так как я добросовестно вложил в нее гораздо больше, чем ту или иную идеологию, — вложил в нее реальный результат долгого опыта научного труда и педагогической деятельности. И в науке и в воспитании много еще неисследованного, — а будет ли содействовать дальнейшему исканию истины, если при обнаружении некоторых разногласий с господствующим течением у того, кто эту истину по совести исследует и осторожно излагает свои выводы, предоставляя их серьезной критике, — будут беспощадно запираться уста? Часто профессиональная настроенность и недоверчивость заставляют критика-цензора придирчиво находить вещи, достойные обличения и пресечения там, где их не существует, и это приводит к недостаточно обоснованным и справедливым заключениям.

Во мне говорит сейчас не материальный расчет и не обиженное самолюбие специалиста с сорокалетним стажем добросовестной работы, — а бескорыстное желание предъявить на открытый суд компетентных и заинтересованных людей строго обдуманный и посильно разработанный этюд о любимом вопросе, связанном с наблюдениями к объективно произведенным исследованием. Думаю, что труд мой нужен для дела; запрещение его напечатания нанесет мне, как автору, ничем не заслужённый удар, повредит возможности дальнейшей работы, в частности, помешает мне задуманному дальнейшему углублению в тему, очень существенную в просвещении юношества, с обращением к широкому кругу учительства и учащейся молодежи.

В годы после утверждения Советской власти я неоднократно выступал с работами по вопросам просвещения, везде развивал в них однородные идеи со строгостию и осмотрительностию, и до сих пор не встречал препятствий для их опубликования.

Вы говорили мне, что Главлиту и Вам всегда приятнее разрешать, чем запрещать. Обращаюсь еще раз к Вашему беспристрастию и справедливости, твердо убежденный, что труд мой может послужить серьезной работе мысли и вызвать важные педагогические опыты. Очень прошу Вас без предвзятой точки зрения ознакомиться с моею книгою и возвратить ей возможность появиться в свет.

С уважением остаюсь — профессор Иван Михайлович Гревс. 10 октября 1926 г. Ленинград, Васильевский остров, 9 линия, 48, кв. 15.

Имя этого крупнейшего историка уже встречалось на страницах нашей книги — в главе «Политотдел Госиздата», где речь шла о зарубленной первоначально А. С. Серафимовичем «Душе Петербурга» Н. П. Анциферова. Иван Михайлович Гревс, профессор Петроградского университета написал тогда, в 1922 г., прочувствованное предисловие к этой книге. Более того, именно он стал истинным ее вдохновителем. Н. П. Анциферов, закончивший историко-филологический факультет университета, занимался в семинаре Гревса, посвященном изучению культуры средневекового города, вместе с другими, ставшими затем крупными деятелями русской культуры, в частности, таким знаменитым впоследствии, как Г. П. Федотов. Сам автор «Души Петербурга» до конца своих днец сохранял об учителе светлую память, вспоминая о нем: «В студенческие годы Иван Михайлович стал тем учителем-другом, с которым меня связала навсегда сыновняя любовь» и «который в течение 32 лет был опорой моей жизни» 2⁵. Анциферов стал продолжателем Гревса на русской, а точнее петербургской почве, использовав разработанный виднейшим ученым-медиевистом исторический метод изучения городов. Этот метод был использован Гревсом в ряде его фундаментальных трудов, в том числе в «Очерках флорентийской культуры». Ему же принадлежит и ряд работ, в которых заложены научные основы изучения города как культурного явления, такие, например, как «Монументальный город и исторические экскурсии», «К теории и практике экскурсий».

В 1923 г. И. М. Гревс был уволен из университета и вернулся в него лишь спустя 10 лет. В 20-е годы он принимает активнейшее участие в переживавшем тогда пору расцвета обществе «Старый Петербург», возглавляет гуманитарную секцию Петроградского научно-исследовательского экскурсионного института, пишет работы по теории литературных экскурсий. Тогда, видимо, и созрела у него идея написать популярный «культурнопедагогический этюд» под названием «Путешествие в воспитании юности», в котором доступно изложить сущность своего подхода к городу, как целостному явлению культуры. Но здесь, как мы видим, его подстерегала та же опасность, что и при первой попытке издания книги его ученика «Душа Петербурга». Как и многие другие документы, обнаружено письмо Гревса в личном фонде Лебедева-Полянского (V — ф. 597, оп. 3, д. 12, л. 11–13). Книга Гревса, которая обещала быть чрезвычайно интересным и поучительным пособием для учителей и юношества, так и не увидела света. Ответа на письмо в архиве нет: судя по всему, главный цензор страны остался глух к доводам профессора. Напротив того, его, должно быть, насторожили еще больше слова Гревса насчет «господствующего, утвержденного направления в науке», «марксистской доктрины», «противовесом» которой и средством для ее проверки, «остерегающим от упрощения и вульгаризации», могла бы служить запрещенная цензорами книга. И, тем более, — его слова о том, что он, видите ли, вложил в свою книгу «гораздо больше, чем ту или иную идеологию»… Как будто в тоталитарном обществе может быть нечто большее, чем господствующая идеология, как будто марксизм, как законченное в самом себе, целостное и универсальное мировоззрение, нуждается в «объективно произведенных исследованиях», тогда как на деле он является своего рода новой религией, вовсе не нуждающейся в проверке опытом.

Обратим внимание на старомодно-учтивую тональность письма И. М. Гревса, смешанную в то же время с некоторой долей скрытой иронии. Обращаясь к Лебедеву-Полянскому, он ошибочно все же полагал, что имеет дело с ученым-коллегой.

Напомним булгаковское: «Рукописи не горят!» — и рукопись запрещенной книги Гревса «Путешествие в воспитании юности», к счастью сохранилась в Архиве Академии наук в Петербурге, и ждет публикации…²⁶.

<…> Строить у нас в России — значит бороться с пустыней. Все у нас невозделанно и при громадности и богатстве совсем ничтожнейший труд. И жуткое одиночество…

И вот бориов с этой пустыней мне хочется изобразить (я знал их и знаю). Сильный человек-строитель — мой герой.

Отношение к читателю? Что ж, для него пишу — значит ему отдаю всю работу. Правда, некоторое количество моих рассказов не идет дальше цензуры… Но если принять во внимание, что цензоры тоже читатели, то я весь для читателя…

Вот еще надо поговорить о цензуре. Только вчера (15 февраля) на собрании ближайших сотрудников «Нового мира» А. В. Луначарский говорил нам, что ждет страна, партия, в частности, он, как руководитель ответственнейшего комиссариата по народному просвещению, ждет от нас — писателей: «Дайте жизнь такой, как она есть. Что такое пролетариат? Что такое крестьянство? Что такое наша интеллигенция? Элементы нашего общества в текучем положении. Много загадочного, много такого, что (не) в состоянии разобрать ни статистика, ни публицистика. Нет ничего ясного. О каждой группе общества есть, конечно, официальная формула. «Пролетариат это высший носитель классовой справедливости, авангард в армии строителей нового общества». А что такое пролетариат на самом деле? Общество жаждет самопознания. И писатели — это наблюдательные пункты в обществе — должны дать жизнь во всей ее правде…»

Золотые слова! Кто из писателей не приветствует их? Ведь мы держимся только правдой, мы говорим О жизни, как она есть на самом деле. Мы органически не можем заниматься агитацией — потому что агитация мешает писателю быть художником.

Тов. Луначарский предлагает нам быть самими собой, быть искренними. Мы и работаем со всей искренностью… И что же получается?

У меня, например, большинство произведений обкарнала цензура.

Почему?

Потому что я: 1) черносотенник; 2) Защищаю буржуазию; 3) садист; 4) проповедую толстовство; 5) восхищаюсь распутством; 6) мрачно смотрю на жизнь; 7) ненавижу рабочих и крестьян; 8) преклоняюсь перед генералами… словом, грешен всеми грехами. За семь лет моей литературной работы я наслушался таких обвинений, что волосы дыбом.