Появился последний документ за полгода до создания Главлита, первым начальником которого по праву стал Лебедев-Полянский, полностью доказавший свою преданность в роли руководителя Политотдела ГИЗа, а еще через три месяца, осенью 1922 г., знаменитый «философский пароход» увез насильственно высланных за границу некоторых авторов протестов, в частности Н. А. Бердяева и Ю. И. Айхенвальда. Отношение к ним, как видно из ответа Луначарскому, выработано было заранее и на самом верху: выделим слова ответа — «…мы держим курс либеральный, но в данный момент ряд писателей не может печатать своих произведений».

Контуры будущего «Министерства правды» — тотальной цензуры под началом Главлита — обрисованы в этом ответе достаточно определенно и недвусмысленно. Оставалось придать ей законченную «организационную» форму, что и было вскоре сделано.

Сами протесты исходили от правления Всероссийского Союза Писателей, созданного в 1918 г., действительно независимого объединения писателей и ученых, Отстаивавшего даже в тех условиях права своих членов. В отличие от организованного через 16 лет Союза советских писателей, этого своеобразного филиала Министерства правды», первый Союз резко протестовал против цензурного террора; в него входили крупнейшие представители гуманитарной интеллигенции. Во главе его стояли М. А. Осоргин, также высланный за границу, Борис Зайцев, Николай Бердяев. Последний пишет в «Самопознании» о том, что он «проявил разнообразную активность за пять лет своей жизни в советском коммунистическом режиме… принимал активное участие в правлении Всероссийского союза писателей, был товарищем председателя союза и больше года замещал председателя, который по тактическим соображениям не избирался»²⁰. Союз защищал гонимую интеллигенцию, пытался (иногда небезуспешно на первых порах) освободить из-под ареста взятых в качестве заложников писателей и ученых. Виднейшие деятели Союза по разным причинам не собирались добровольно покинуть Россию, которой намеревались служить всей силой своего таланта и культурой, но они более не были нужны. Эта невостребованность мучила их, они, как мы видим, пробовали бороться за права пишущих, но безуспешно. Высланный из России Юлий Айхенвальд писал в 1923 г. в берлинской газете «Руль»: «В большевистской России писатель не может писать потому, что он не свободен.

Над его мыслями и над его словом тяготеет несказанный гнет, диктатура глупости и невежества, цензура толпы. Если там все-таки работают писатели, то иные — потому, что пишут несмотря на большевизм, а не благодаря ему. Литературе и науке приходится там пробиваться сквозь невероятные теснины»²¹.

Авторы обоих протестов, должно быть, отдавали себе отчет в бесполезности обращения «по начальству», даже к такому «просвещенному», каким представлялся тогдашний нарком просвещения. Госиздат РСФСР находился в его непосредственном подчинении, и он при желании мог бы тогда найти управу на слишком ретивых цензоров Политотдела. С известной долей лукавства и скрытой издевки авторы протеста привели точную выдержку из статьи Луначарского «Свобода книги и революция», опубликованной в № 1 журнала «Печать и революция» за 1921 г., где говорится о цензуре «как об ужасной черте переходного времени» и отдельных «держимордах» от цензуры. Но они умышленно оборвали цитирование этой статьи, в которой далее говорится: «Цензура? Какое ужасное слово! Но для нас не менее¹ ужасные слова: пушка, штык, тюрьма, даже государство. Все… Но мы считаем священным штыки и пушки, самые тюрьмы и наше государство, как средство к разрушению и уничтожению всего этого. То же самое с цензурой. Да, мы нисколько не испугались необходимости цензуровать даже изящную литературу, ибо под ее флагом, под ее изящной внешностью может быть внедряем яд еще наивной и темной душе огромной массы, ежедневно готовой пошатнуться и отбросить ведущую ее среди пустыни к земле обетованной руку из-за слишком больших испытаний пути». Тут, кажется, все уже становится ясным, но несколькими абзацами выше писатели могли прочитать еще более страшные слова, в которых развивается мысль Ленина о «двух видах нравственности» и «насилия»: «Для настоящего революционера, не болтуна, а работника революции, совершенна ясно, что являющееся отвратительным и реакционным в руках соответственно реакционного правительства, насилие окажется священным, необходимым в руках революционера». Такая вот «диалектика»…

Ранее (в главе «Нарком просвещения и главный цензор страны») уже говорилось о взаимоотношениях Луначарского с Лебедевым-Полянским. В этом эпизоде мы сталкиваемся с первым случаем такого столкновения, но, как и прежде, последнее слово остается за подчиненным наркома. Будущий главный цензор, как обычно, напоминает своему начальнику, что действия цензуры санкционированы сверху, исходят из «общей нашей политики, диктуемой ЦК РКП», прибегая затем к прямому политическому доносу на деятелей Всероссийского Союза Писателей. Да и в самом Луначарском коммунист все же всегда брал верх над писателем-интеллигентом. Заигрывая порой с некоторыми художниками слова, он резко выступал против попыток создания хоть сколько-нибудь независимых от партийного влияния профессиональных художественных союзов и объединений. Вспоминая впоследствии о таких попытках в первые годы после октября, он писал: «Все это для меня как представителя Советской власти было абсолютно неприемлемо… Передача полномочий какому-нибудь профессиональному союзу художников, каким-нибудь вообще художественным объединениям, какой-нибудь художественной учредилке — означала бы крах советской политики в этой области и капитуляцию перед защитой страны»²².

Вполне понятно, что и резкий протест писателей и ученых против засилья цензуры в лице руководителей Политотдела ГИЗа оставлен был Луначарским без внимания: доводы Лебедева-Полянского вполне убедили его, или, по крайней мере, он не возражал против них. Тем более, что протест исходил от деятелей науки и литературы из «чуждого лагеря»…

Судя по всему, с протестом Всероссийского Союза писателей был хорошо знаком Питирим Сорокин, также разделивший судьбу некоторых членов Правления Союза, высланных в 1922 г. В очерках «Нравственное и умственное состояние современной России», опубликованном в пражском журнале «Воля России» (№ 4 и 5; затем они вошли в изданную им книгу «Современное состояние России»), он писал: «Такого разгрома история русской науки и мысли не знала… Все чуть-чуть не согласное с догмой коммунизма, преследуется. Газеты, журналы, книги допускаются только коммунистические или по вопросам, не имеющим отношения к социальным проблемам (из газет я узнал, что власть уничтожила мою книгу «Голод как фактор»).

Введены цензурные комитеты, хоронящие все инакомыслящее. Цензура времён Николая I — ничто по сравнению с современной. Чтобы дать представление о том, что она не разрешает, достаточно привести один-два примера. У одного беллетриста (В. Г. Лидина в его рассказе «Сестры». — А. Б.), например, вычеркнули в рассказе фразу: «Сестра милосердия стояла в непринужденной позе и курила папиросу». На вопрос, почему вычеркнули эту фразу, цензор ответил: «Красная сестра милосердия не может стоять в непринужденной позе в порядке революционной дисциплины… Переделайте ее в белую сестру милосердия, тогда разрешу».

Ныне высланному проф. Кизеветтеру запретили печатание абсолютно академической рецензии о последних работах проф. Платонова и Преснякова по русской истории. Причиной запрета было то, что «автор хвалит эти работы, а коммунист проф. Покровский ругал их, хвалить нельзя». Спасает положение только безграмотность цензоров, порой допускающих действительно вредное для коммунизма. Опека… опека… опека школы, печати, лекций, дебатов… Рядом с этим подкуп лиц и писателей. «Наиболее непокорных из вас вышлем, остальных купим» — такова формула политики власти теперь. И покупают… Делается все, чтобы разгромить остатки сил и ценностей!».

Документ 1.

В коллегию Наркомпроса

Заведующий Главлитом Наркомпроса тов. П. И… Лебедев-Полянский указал мне, что апелляционной инстанцией на постановления Главлита является Коллегия Наркомпроса, сообразно чему я и обращаюсь к Коллегии с нижеследующим обжалованием определения Главлита.

Осенью минувшего года издательство «Никитинские субботники» предложило мне переиздать в одной книге мои повести, выпускавшиеся мною в 1918–1924 гг. прд псевдонимом «Ботаника X (икс)».

Подготовляя издания, я снабдил четыре ранее напечатанных повести — «Парикмахерская кукла», «Венедиктов», «Венецианское зеркало» и «Приключения Бутурлина» — пятой повестью «Юлия, или Встречи под Новодевичем», и А. И. Кравченко вырезал для издания 10 ксилографических гравюр. Однако, к моему крайнему удивлению, издательство не получило разрешения Главлита (№ 72841) на издание сборника. Я лично просил Главлит о пересмотре решения, однако также получил отказ.

Официально мотивы отказа не были мне указаны, но, насколько можно понять, книга обвиняется в мистицизме. Это последнее обстоятельство заставляет меня все случившееся считать недоразумением и всячески протестовать против него. Коллегии Наркомпроса, по всем вероятиям, известно по моей научной деятельности, что я совершенно далек не только от мистицизма, но даже и идеализма, Однако, мой сугубый материализм в науке и миросозерцании нисколько не мешает мне уважать и любить как сказочный эпос, так и поэтику Гофмана. Из Гофмана происходят и мои повести, стремящиеся создать фантастику города Москвы. Причем эта фантастика даже в чисто ироническом плане не имеет за собой ни атома мистики, во всяком случае ее характер тот же, какой мы видим в Прокофьевской «Любви к трем апельсинам», и если опера Прокофьева заново ставится на советской сцене, я не вижу причин к запрещению моей книги, тем более, что из пяти повестей три напечатаны в Москве в 1918, 1922 и 1924 г.; одна хоть и вышла в «Геликоне» («Венецианское зеркало», вышедшее в русском эмигрантском издательстве в Берлине в 1923 г. — А. Б.), но была допущена Главлитом к ввозу в СССР в количестве 300 экземпляров и все четыре еще сейчас встречаются в продаже. Последняя же, пятая, ничем не отличается от первых четырех. Что же касается гравюр А. Кравченко, то они в большей своей части были выставлены на «Выставке 4-х искусств» и, следовательно, также не могут считаться одиозными.