К чести русской интеллигенции, большая часть ее сразу же после октябрьского переворота поняла и ...
К чести русской интеллигенции, большая часть ее сразу же после октябрьского переворота поняла и осознала суть этого трагического перелома и предсказала страшные его последствия для страны. Особенно интеллигенция пишущая, которая первой почувствовала неимоверную, небывалую тяжесть свинцовой плиты наступившего цензурного террора, если не считать некоторой ее части, оправдывавшей его «существующими обстоятельствами» и даже считавшей его лишь «наказанием» за «грехи русской интеллигенции» и «вину» его перед народом. Хорошо известны резкие выступления в защиту свободы слова и печати М. Горького в «Несвоевременных мыслях», В. Г. Короленко в «Письмах к Луначарскому» и др. Писатели и ученые выполнили свой святой долг — они предупредили о грядущих роковых последствиях подавления печатного слова, которое неизбежно приведет в дальнейшем к деградации страны в интеллектуальном и нравственном отношениях.
Обличение мерзостей цензуры — давняя традиция русской литературы, начиная с гневной филиппики А. Н. Радищева в «Путешествии из Петербурга в Москву». Но более, чем столетняя борьба за свободу печати и литературного творчества, приведшая к резкому ослаблению цензурного гнета в начале XX века и даже полному освобождению от него в период между февралем и октябрем 1917 г., закончилась полнейшим провалом и поражением. Надо сказать, что на первых порах (см. очерк 3. Гиппиус «Красная стена») писатели дали ясную и прямую оценку самой сути большевистского отношения к печатному слову, не прибегая к слезливым жалобам и просьбам. Суть нового режима наиболее наглядно проявилась именно в отношении к печати; другим он быть не может по своей природе.
В дальнейшем, в 20-е годы, протесты писателей и ученых, хотя и исполненные чувства собственного достоинства, имеют несколько иную тональность. Да это и понятно: во-первых, они обращены уже к самим властям, от которых зависела участь литературы и науки, а во-вторых, исходят они от тех представителей интеллигенции, которые сознательно остались в России, сделав свой выбор. Первые веяния Нэпа, открытие независимых, как им казалось, кооперативных и частных издательств, вызвали определенные надежды на постепенную либерализацию, «смягчение» режима, при котором можно служить стране и ее культуре. Эта иллюзия развеялась не сразу, чем и вызваны попытки обращения к властям. Но, как заметит читатель, такие протесты направлены, как правило, «самому» Луначарскому, последней надежде писателей (ведь он сам литератор, может понять!). Они жалуются на самодурство и произвол «исполнителей», «мелких агентов» и случайных выразителей», «дискредитирующих» власть в глазах интеллигенции. Но такое прекраснодушие было свойственно лишь немногим из писателей; большая часть их отдавала себе отчет, что дело не в бюрократах-цензорах, а в общей генеральной линии, провозглашенной партией. Тем не менее, загнанные в угол, они пытались найти хоть какую-то отдушину, нишу в тотальной системе запретов, с целью проявить себя в творчестве. Но тщетно: тоталитаризм потому и существует, что не оставляет без контроля и внимания ни одной стороны жизни отдельного человека и всего общества. Стоит вынуть из этой крепостной стены хотя бы один камень, как она сразу же обрушится, что кстати, и произошло на наших глазах, когда милостиво допущенная сверху «гласность» и ослабление цензуры привели к полному разрушению Системы.
Инерция свободы, завоеванной многолетней драматической борьбой русских писателей за свои права, была так велика в 20-е годы, что они «не стеснялись» тогда отстаивать их, резко протестуя порой против засилья охранительных инстанций. Разумеется, эти протесты услышаны были не обществом, а лишь самими литературными «аргусами» (немногие случаи, проникновения их в печать, о чем говорилось ранее, тотчас же были пресечены главлитовскими циркулярами). Из публикуемых далее текстов лишь два были напечатаны, но первый из них— очерк 3. Гиппиус — вышел сразу же после октябрьского переворота, когда большевики не успели еще полностью задушить независимую печать, а другой— «Докладная записка Всероссийского Союза Писателей» — напечатан в качестве приложения к упоминавшейся выше брошюре П. Витязева о положении частных издательств, вышедшей тиражом в 700 экземпляров и впоследствии конфискованной. Остальные документы остались погребенными в архивах, в основном в личном фонде Лебедева-Полянского.
Примета времени в том, что эти протесты и жалобы адресованы чаще всего лично руководителю Главлита или наркому просвещения. Иногда писатели и ученые пытались найти защиту от цензурного произвола у Горького. Так, например, в 1928 г. ленинградский профессор С. Н. Чеботарев посылает свою жалобу одновременно в Главлит и Горькому, подробно рассказывая о своих мытарствах в связи с попыткой издать книги по истории религии и земледелия. «Считаю все действия Обллита (Ленинградского. — А. Б.), — пишет он, — в корне неправильными, нелогичными, абсурдными и даже вредными. В обллите дело обстоит неблагополучно, о чем через Вас я заявляю открыто и протестую против произвола, который там царит» (I — ф. 281, оп. 1, д. 39, л. 128–130). Ответов на этот протест в архивах найти не удалось, но, судя по тому, что книга довольно известного ученого в области религиоведения С. Н. Чеботарева (им в авторском издании был выпущен в 20-е годы ряд книг по такой тематике) отсутствует в библиотеках, его жалоба оказалась безрезультатной.
Начальник Главлита не гнушался посылать в ЦК прямые политические доносы на писателей, пытавшихся отстаивать свободу творчества. В «Докладной записке о деятельности Главлита в 1925 г.», адресованной в ЦК РКП (б), Лебедев-Полянский пишет: «Определенный и твердый подход к писателю вызывает, естественно, в писательской среде злобное отношение к Главлиту. Оно вылилось у Вересаева в следующих строках: «Общий стон стоит почти по всему фронту современной русской литературы. Мы не можем быть самими собою, нашу художественную совесть все время насилуют, наше творчество все больше становится двухэтажным; одно мы пишем для себя, другое — для печати. В этом — огромнейшая беда литературы, и она может стать непоправимой: такое систематическое насилование художественной совести даром для писателя не проходит. Такое систематическое равнение писателей под один ранжир не проходит даром для литературы. Что же говорить о художниках, идеологически чуждых правящей партии! Несмотря на чуждость, нормально ли, чтоб они молчали? А молчат такие крупные художники слова, как Ф. Сологуб, Макс. Волошин, А. Ахматова. Жутко сказать, но если б у нас сейчас явился Достоевский, такой чуждый современным устремлениям и в то же время такой необходимый в своей испепеляющей огненности, то и ему пришлось бы складывать в свой письменный стол одну за другой рукописи своих романов с запретительным штампелем Главлита» (V — ф. 597, оп. 3, д. 10, л. 22).
В отличие от подавляющего большинства других писательских протестов, эти слова Вересаева проникли тогда в печать — в подборке «Что говорят писатели о постановлении ЦК РКП (б)», опубликованной в 1925 г. в журнале «Журналист»1, причем с весьма любопытной преамбулой «От редакции»: «Единодушное одобрение линии ЦК партии со стороны писателей различных художественных направлений и литературных организаций делает тем замечательнее некоторые отдельные высказывания старых писателей против «руководства» и «руководительства». Такие отклики, как например, Вересаева, Ив. Новикова и других представляют тот интерес, что они выявляют настроения небольшой группы писателей, которые до сих пор воспринимают нашу советскую действительность все еще не без глухого недовольства». «В этих речах против «руководства», в этих попытках изобразить замученную русскую литературу, сгорающей на жертвенном огне редакторской и цензорской ограниченности, слышны на самом деле все те же старческие ворчливые припевы о «систематическом насиловании писательской свободы…» Но, с удовлетворением отмечает, редакция журнала, «все же основной массив современной литературы на стороне революции и готов искренно творить в унисон с революцией». И верно: уже тогда начиналась эра единомыслия — в подборке помещены высказывания Н. Асеева, А. Безыменского, Л. Леонова и даже Андрея Белого, одобряющих постановление ЦК от 18 июня 1925 г. «О политике партии в области художественной литературы»2.
Лишь немногие писатели проявили гражданское мужество, возвысив свой голос против административного вмешательства в творчество. Диссонансом в общем одобрительном хоре прозвучали слова В. В. Вересаева, указавшего на «основную болезнь, разъедающую современную литературу, — отсутствие у современных писателей художественной честности. Вызывается эта болезнь совершенно невозможными требованиями, предъявляемыми писателю инстанциями, от которых зависит напечатание его вещей. Цензор говорит романисту: «Этого несимпатичного коммуниста сделайте беспартийным, в душу этой беспартийной героини внесите побольше разложения; этого симпатичного коммуниста сделайте поумнее — тогда я ваш роман пропущу. Все время цензоры тведят писателям: «Почему вы не компенсируете темных явлений светлыми?»…Вот приносит поэт редактору задушевное, глубоко оригинальное свое стихотворение. — «Нужно, товарищ, писать на актуальные темы. Посмотрите, например, на героическую борьбу китайского пролетариата, — какая благодарная тема!»
Самому Вересаеву был, конечно, недоступен упоминавшийся уже ранее «Секретный бюллетень Главлита» за 1923 г., разосланный членам Политбюро ЦК, но в нем специально выделен его роман «В тупике», опубликованный тогда в сборниках «Недра». В частности отмечено, что в 1-й части романа «революционная власть, большевики, выступают отрывочно, в чертах непривлекательных и грубых. Во 2-й части романа эта тема значительно сгущена. Черты произвола, самоуправства представителей новой власти… позволяют читателю расшифровать заглавие романа и в приложении к революции, вызвавшей темные силы (по толкованию автора)… Роман Вересаева требовал бы, по мнению Главлита, существенных поправок» (I — ф. 31, оп. 2, д. 13, л. 105).