Я, отдавший много лет революции, рисковавший как следует своей головой, я — черносотенник? Я, влюбленный в жизнь — мрачно смотрю на жизнь? Я, пришедший действительно из рабочей и крестьянской среды, — я ненавижу рабочих и крестьян? Я, живущий аскетом, — распутник и садист?

Бывали моменты, когда я, выйдя из цензорского кабинета с запрещенным рассказом в кармане, подумывал: «Не броситься ли с шестого этажа вниз, в пролет наркомпросовской лестницы?» Потому что для меня было ясно: здесь изгоняют правду. А если изгоняют правду, то мне нет места в жизни. Но я всегда утешал себя: «Придет время — правда восторжествует».

И в словах А. В. Луначарского я, наконец-то, услышал призыв к воскресению правды.

И если пришел час, когда надо говорить только правду, так позвольте нам говорить полным голосом, не урезывайте нас! Конечно, правда не всегда сладка. Но что же делать? Достоинство горькой правды — познание. А кому не надо знать — как и чем живет общество?

Мы не меньше других любили и любим страну и народ. Не меньше других жаждем всечеловеческого счастья. И не меньше других готовы работать на пользу общества, не покладая рук, — до смерти. Присмотритесь к нам, узнайте нас, как людей, — и если мы в самом деле садисты, черносотенники, человеконенавистники— сажайте нас в тюрьму, расстреляйте нас, уничтожьте и наши книги, и наши мысли, и нас самих. Я уверен, что ни один писатель, кто любит страну и народ, и любит правду этой страны, и этого народа, — ни один такой писатель ради правды не испугается ни тюрьмы, ни смерти.

Правда! Мы служители правды — и в этом наша жизнь.

А. Яковлев.

Этот крик души, вырвавшийся у затравленного писателя, также был извлечен из личного архива Лебедева-Полянского (V — ф. 597, оп. 3, д. 12, л. 26–29) и точно так же был, скорее всего, оставлен им без ответа. Автором публикуемого письма был Александр Степанович Яковлев (1886–1953), один из интереснейших писателей 20-х годов. Особую известность принесла ему повесть «Повольники» (1922 г.), посвященная революционным событиям в Поволжье, вслед затем выходят другие его книги; дважды, одно за другим, издаются собрания его сочинений: четырехтомное (1926 г.) со вступительной статьей Луначарского, и семитомное (1928–1929). Сам Луначарский называл его «настоящим живописцем-жанристом, картины которого полны тонкой наблюдательной жизни… исполнены с серьезным мастерством». В «Открытом письме Ромену Роллану» Горький назвал его среди писателей, творчество которых «заслуживает не только упоминаний, но и похвал»²⁷. Да и дальнейшая судьба Яковлева складывалась, на первый взгляд, удачно: книги его постоянно переиздаются (последний том избранных произведений появился в 1991 г.). В. Г. Лидин, написавший предисловие к его «Избранным произведениям» в 1957 г. (оно перепечатывается и в современных изданиях), вспоминал о Яковлеве: «Я редко встречал человека такой духовной чистоты и расположения к людям…» У цензуры, как видно из его письма-протеста, была другая точка зрения. Особенно задело писателя обвинение в «ненависти к рабочим и крестьянам», что звучало совершенно абсурдно. Родившийся в бедной семье маляра, разделивший с народом всю трагедию первой мировой и гражданской войн, революции, знавший жизнь народа изнутри, он с предельной искренностью пытался изобразить ее в своих произведениях. Но искренность и правдивость уже не были нужны: судя по некоторым косвенным признакам (письмо не датировано), оно написано в середине 1929 г., когда все неминуемо двигалось к закату.

Как и в других случаях, это письмо-протест апеллирует к авторитету Луначарского, призывавшего время от времени писателей к изображению жизни «во всей ее правде». Но, как мы помним, верховный правитель Главлита и раньше не очень-то прислушивался к мнению наркома, а в это время и подавно: как раз в середине 1929 г. он был смещен со своего поста.

Начальнику Главлита П. И. Лебедеву-Полянскому

Ознакомившись с двумя письменными отзывами рецензентов Главлита на мой роман «Внук Тальони», на основании которых роман этот запрещен, считаю совершенно необходимым изложить перед Вами свои соображения, позволяющие мне утверждать несправедливость этих отзывов и совершенно непонятную мне ошибочность подхода авторов к моему роману.

Признавая за романом большую художественную ценность, оба рецензента находят его идеологически вредным на том основании, что автор является в нем во-первых: апологетом голубой крови, и во-вторых: проводником националистических идей…

Не говоря о том, что в XX веке защищать преимущества голубой крови мало-мальски культурному честному человеку так же неприлично, как, скажем, воспевать людоедство, я утверждаю, что в романе нет ни одной строчки, которая позволила бы вдумчивому читателю увидеть не только апологию голубой крови, но даже намека на такую несуразность…». (Далее писатель излагает содержание романа, которое вкратце сводится к следующему. Бурмин, потомственный дворянин-коннозаводчик, покупает чистопородную орловскую кобылу «Лесть»; он мечтает о продолжении знаменитой породы, но революция разрушила эти надежды. Бурмин — за бортом жизни, но вдруг — неожиданная радость: оказывается «Лесть» родила жеребенка, названного «Внук Тальони», который на бегах в Москве в 1925 г. выигрывает приз. Бурмин присутствует на бегах в этот день и торжествует: русская орловская порода победила, не умерла…).

И рецензент, — продолжает писатель, — рассуждает так: перед нами налицо утверждение преимущества голубой крови. Чистопородная кровь лошади, несмотря ни на что, несмотря на варварское обращение с этой лошадью после того, как она попала из великолепных конюшен дворянина Бурмина в руки красноармейцев, все-таки торжествует. Перед нами налицо утверждение националистического начала… Такова грубая схема умозаключений рецензента…

Я действительно апологет голубой крови. И даже больше: апологет орловской крови, следовательно русской крови, — по той простой причине, что орловская порода в наибольшей степени удовлетворяет требованиям, предъявляемым нашим временем к типу рабочей полезной лошади. Видеть в этом националистический душок так же остроумно, как обвинить, скажем, Совнарком в англофильстве за то, что он санкционирует вывоз прекрасных овец из Англии.

Помимо приведенных выше двух обвинений меня в апологии голубой крови и национализме, рецензенты квалифицируют роман как произведение символическое: и «Лесть» — то не кобыла, не лошадь, а хитрый символ, одним словом, Рюрикович в образе кобылы… Здесь я вынужден молчать. Трудно найти слово возражения перед лицом такой прозорливости. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание — это: «Лесть» — самая настоящая кобыла, племенная кобыла серой масти и ее родословную в любой момент можно найти в Государственной племенной книге рысистых (лошадей)… Трудно сказать что-нибудь, когда в кобыле видят не кобылу, а хитро скрытого Рюриковича!.. Могу только заверить рецензента, что «Лесть» — самая настоящая, четырехногая, с хвостом кобыла серой масти… а ее сын «Внук Тальони» и поныне здравствует в селе Уварово Тамбовского округа, у крестьянина-середняка Никиты Лукича Зыкова.

Есть кое-какие мелочи (далее П. Ширяев приводит из 5-й главы романа сцену венчания в деревенской церкви, и добавляет. — А. Б.):

(Эта сцена) понадобилась рецензенту для того, чтобы заподозрить в авторе скорбь по минувшему, сданному в архив революцией… Автор рецензии из всего описания цитирует только отрывок одной фразы, а именно: «…вместо зажженных ослепительных люстр теплились жалкие восковые свечи» — и комментирует так: «Смотрите, дескать, какая скорбь по ослепительным люстрам!». В этом случае приходится только молчать…

Вот то немногое из очень многого, что мне хотелось сказать после того, как я ознакомился с письменными отзывами на мой роман, послужившими основанием к его запрещению. И вот почему это запрещение кажется мне несправедливым.

Москва. 25 июня 1929 г.

Петр Ширяев».

Протест писателя Петра Алексеевича Ширяева (1888–1935), известного в свое время прозаика, хранится в его личном фонде в ЦГАЛИ (ф. 2241, оп. 2, д. 12, л. 1–3). Видимо, претензии главлитовских рецензентов показались абсурдными даже главному цензору страны. Во всяком случае, в 1930 г. издательство «Земля и Фабрика» выпустило этот роман; затем он издавался еще трижды (последнее по времени издание «Внука Тальони» осуществлено в 1976 г. с предисловием В. Г. Лидина). Роман пользовался большой популярностью. В том же архиве хранится киносценарий Н. О. Эрдмана «Любушка» (по роману «Внук Тальони», предназначенный для Мосфильма. Там же, ф. 2453, оп. 2, д. 749), но, насколько известно, фильм такой поставлен не был.

Таковы лишь некоторые, наиболее характерные выступления писателей 20-х годов против цензурного террора. За исключением последнего случая, эти протесты не вызвали отклика в душе главного цензора, а вернее— привели к прямо противоположному ожиданиям эффекту. В годы «Большого террора» и следующие за ним уже никто из писателей не осмеливался отстаивать в цензурных и прочих надзирающих инстанциях свое священное право на свободу творчества.

Для защиты этого права требовалось мужество и бесстрашие Дон-Кихота. Хотя надежды на «исправление», «смягчение» цензурного режима и выглядели порой немного наивными, но мы понимаем это только сейчас. В то время защита внутренней свободы — той «тайной свободы», о которой писал в 1921 г. Александр Блок в последнем своем стихотворении — была священным долгом каждого уважающего себя литератора. Порой их охватывало чувство безнадежности, особенно в связи с кардинальным изменением читательского сознания, отсутствием поддержки аудитории. У Корнея Чуковского в дневниковой записи 16 января 1925 г. вырвалась горькая фраза: «Замечательнее всего то, что свободы печати хотят теперь не читатели, а только кучка никому не интересных писателей. А читателю даже удобнее, чтобы ему не говорили правды. И не только удобнее, но, может быть, выгоднее, так что непонятно, из-за чего мы бьемся, из-за чьих интересов»²⁸.