— Вам нехорошо, Алексей Павлович?

— Душа не летит.

Лера подошла, села рядом, уперла в колени локти.

— Вы же решили. Ваши вещи готовы. И дары Сутима упакованы. — На стуле лежал объемистый сверток в прочной пергаментной бумаге, опоясанной бечевкой. — Антипкина вытребовала для «представителя» балыка, юколы, икры… А потом мы договорились. Расстанемся — и поймем: зачем, почему… Поймем, я вам обещаю. Пойдемте, полью умыться. Севрюгин такой водички привез!

Все это она выговорила спокойно, напевно — так, вероятно, гипнотизеры внушают свою волю жаждущим смирения, — и Сватеев поднялся, вышел во двор.

Пока Лера обсуждала что-то с Антипкиной на кухне, он сходил к лесу, подышал росным, холодным воздухом, от леса пробежался легкой трусцой и подставил голову, спину под ковш, который держала и руке Лера, смеясь его страху, подбадривая:

— Ну, сутимской, родной!

Сели за стол втроем, у Антипкиной; сторожиха, очень уважая представительного москвича, просто-таки замирая при виде его, упросила позавтракать у нее в комнате, наготовила всяческих рыбных и мясных кушаний, выставила бутылку спирта, настоянного на бруснике. «Лекарственный напиток, — причитывала серьезно, — от многих болей и настроения помогает. Опробуйте?»

«Спробовали»: Сватеев полную рюмку, Лера половинку, Антипкина глоток. Красная густая жидкость полыхнула во рту, ожгла горло, горячим комком скатилась в желудок. Сватеев задохнулся — чистого спирта он никогда не пил, — принялся есть и, спустя несколько минут, улыбнулся словам Антипкиной: да, некое облегчение наступило, свет в окне, предметы, видимые сквозь влагу глаз, отдалились, уменьшились. Лера, смигивая слезы, махала перед открытым ртом ладошкой, смеялась, что-то говорила. Говорила почти неслышно: «лекарственный напиток» еще и глушил.

«Антипкина легко свела, легко разводит, — решил Сватеев, принимая вторую рюмку. — Зачем пью? С утра? А-а… легче будет лететь».

— Пора, — сказала Лера, глядя на свои крохотные, слезной капелькой часы. — До самолета сорок минут.

На крыльце интерната Антипкина схватила руку Сватеева, ласково рассиялась, пожелала «счастливенькой дорожки», попробовала даже перекрестить — получилось у нее неловко, и Лера, взяв Сватеева под локоть, повела к самолетной площадке, но не дорогой, а узенькой тропой через лиственничный лес.

Вчера, после встречи с завучем, Сватеев думал, что попросит Леру не провожать его: зачем делать представление всему поселку? Сейчас он понимал — совершенно невозможно отправить Леру домой, не увидеть ее в последнее мгновение, да и она, пожалуй, слушать его не станет, обидится. И такое утро, так густо, дико пахнет вечной северной хвоей — незабываемо, если тебе довелось когда-нибудь подышать этим воздухом.

— Лера, — сказал Сватеев, — я уеду, а ты останешься здесь.

— Да, — ответила она.

— Потом ты уедешь отсюда и все равно будешь любить Сутим.

— Может быть, — кивнула она.

— Я напишу тебе, Лера.

— Конечно, — согласилась она.

— Я всегда твой. Помни это. И скажи: тебе не страшно здесь оставаться?

— Что ты! Антипкина давно разнесла, что ты важный представитель, что у тебя ко мне любовь давняя, и теперь, когда умерла твоя старая жена, ты женишься на мне. Конечно, сначала дашь мне самостоятельно поработать: большие справедливые начальники не нарушают даже маленьких местных порядков.

Лера рассмеялась, остановила Сватеева, вспрыгнула на кочку, поцеловала его в лоб.

— Спасибо, Представитель!

В дальних горах, тайге, морском пространстве возникло тоненькое гудение, стало шириться, зависать в воздухе, приближаясь, вот уже сквозь оледенелую плоть воздуха начал прорываться захлебистый рокоток.

— Побежали. Тебе еще билет покупать!

Возле домика на краю глинистой, непривычно голой здесь площадки, под шестом с полосатым матерчатым сачком, надутым ветром, уже собрались пестрой толпой сутимцы: кто провожать, кто встречать, а больше — поглазеть, полюбопытствовать, и, конечно, — вся вездесущая детвора. Играла гармошка, кружилось несколько пар: кого-то провожали в техникум или институт.

Сватеев подумал, что это хорошо, меньше будет внимания к нему и Лере, но только они приблизились — от домика наперерез им вышли Семен и Маша Шустиковы, Севрюгин, председатель сельсовета Соловьев и, немного отставая, точно опасаясь помешать другим, старик Елькин.

— Жду тебя — нету! — закричал Семен, повисая на Сватееве. — Интернат побежал — нету, сюда прибежал — есть. Однако, по воздуху летаешь! — Взяв из рук Маши сверток, сунул Сватееву: — Тут юкола, мясо сушеный — подарок!

Маленький человек Севрюгин крепко ухватил Сватеева за локоть, повернул к себе:

— Алексей Павлович, примите, значит, икорки, собственного приготовления жинки. — Севрюгин протянул трехлитровую банку в сетке. — В дорожке, дома пригодится, значит…

— Да куда же мне столько?

— Упакуем, — сказала спокойно Маша, взяла сетку с банкой, сунула в нее сверток, спросила: — У кого еще есть? — Подошел наконец Елькин, подал аккуратно заштопанный белый мешочек, наполненный чем-то увесистым. — Давай, давай, Харитон, найдем место! — Втиснула в сетку елькинский дар, приподняла, похвалила Севрюгина за крепкую сетку. — Алексей Павлович тебе отдаст, когда в Москву приедешь.

Завхоз замахал руками, смущаясь и отшагивая назад. Семен и председатель Соловьев потянули Сватеева в сторонку, к деревянной скамейке под лиственницами. Он упирался, говорил, что надо купить билет — самолет висел уже над ближними сопками, заполняя грохотом все обозримое пространство, глушил гармонь, — Лера взяла деньги, побежала в домик. На скамейке была расстелена газета с закуской, рыбой и хлебом, стояли наполненные стаканы. Соловьев, настойчиво подталкивая Сватеева, приговаривал:

— Понимаешь, так отпускать не можем. Не имеем такого законного права.

Семен суетился, выказывая всяческую заботу, не отступал ни на шаг, словно опасаясь, что Сватеев сбежит, рассказывал, как поругался с бригадиром, не отпускавшим его в поселок: «Друга проводить не пускал, понимаешь? Такой человек — хуже плохой погода!» Обещал присылать юколу, спрашивал, когда лучше приехать в Москву. «Пойдем самый большой ресторан, закажем самый дорогой коньяк!» Стучал себя в грудь, давал «самое честное слово», что привезет дочке Сватеева оленью дошку, нерпичьи унты.

— Здравствуйте, — услышал Сватеев сбоку, повернулся; перед ним стояла женщина в телогрейке, резиновых сапогах, шерстяном платке, и по внимательному прищуру глаз он узнал в ней, сразу же, засольного мастера, добро встретившего его и Леру на рыбозаводе; в руках у нее, как ребенок, лежал аккуратный новенький бочоночек, немногим крупнее трехлитровой банки, она вытянула руки, перекатила бочонок на ладони Сватеева.

— Это вам от Сутима, от нас.

— Спасибо. Не нахожу слов… Но ведь столько!.. Неловко принимать. Да мне уже и дали…

— Колгуев лично приказал, — сказала женщина, улыбнулась, отступила, как бы подтверждая свои слова: берите, знаем, что делаем, да и законно все.

— Правильна, решение имеем, — подтвердил Соловьев. — Другой приезд две бочонки получишь.

Прибежали Лера и Маша, принесли билет; засольный мастер пожелала Сватееву хорошо долететь, извинилась: «Рыбы на плоту — едва поспеваем», ушла. Самолет выскользнул из-за ближайшей стены леса, сверкнул своим небесным серебром, обрушил грохот на желтую голую площадку и, затихая, с острым свистом, нырками пошел вниз, коснулся колесами глины, подпрыгнул, запылил, покатился в сторону домика с полосатым сачком на шесте, к притихшим было и вновь загомонившим людям; мальчишки запрыгали по-дикарски, ринулись навстречу; Лера и Маша, оттеснив слегка Семена и председателя Соловьева, повлекли Сватеева к месту, где обычно останавливался АН-2.

Первым, выбросив трапик, спрыгнул на землю пилот, он задержался у распахнутого люка, чтобы помочь сойти укачавшимся пассажирам, и сразу повалили отпускники, русские и эвенки, с тяжелыми чемоданами, сетками яблок, помидоров, огурцов. Последним спрыгнул паренек-эвенк, держа на поводке крупную серую лайку: приобрел, видимо, у нивхов на Амуре, особой породы, для охоты, — важно и одиноко повел собаку в поселок.

К пилоту, седоватому, коричневолицему, наверняка «северному асу», подошел начальник сутимского «аэропорта» — медлительный, пожилой эвенк в аккуратной летной форме (явно гордящийся ею), пожал пилоту руку, вместе они стали по сторонам люка, и начальник объявил посадку, сразу поторапливая:

— Бистра, бистра!

Небо чистое, пассажиров вдосталь — надо торопиться с самолето-рейсами.

Окинув взглядом Сватеева, загруженных сумками и свертками провожающих его, пилот усмехнулся, покачал головой, но, по многоопытности поняв, кто Сватеев и почему так «оброс» багажом, сказал:

— Взвешивать не буду. До Николаевска довезу. А там как хотите.

— Приплачу.

Начальник-эвенк, одобряя слова пилота, заулыбался: «Правильно, свой человек, подарки везет». Сватеев уложил все у последнего сиденья в самом хвосте, спрыгнул, к неудовольствию пилота (терпеливо смолчавшего), обнял поочередно Семена, Соловьева, Елькина — сказал Елькину, что напишет, непременно, будет знать обо всем, — жал еще много рук и наконец шагнул к Лере и Маше. Спешно простившись, Маша отошла придержать Семена, рвавшегося с бутылкой и стаканом. Сватеев взял обе Лерины руки в свои, сжал, приблизил ее к себе, и они на минуту — всего на минуту-две — остались одни среди толпы, говора, под ветром гудящего мотора.

— Ну, Лера? — сказал Сватеев, глядя в ее глаза, замутненные усталостью, пепельно-синие, чувствуя дрожание ее пальцев.

— Прощайте, Алексей Павлович, — выговорили почти беззвучно ее губы.