— Тоже знамение.
К шлагбауму подвалил ЗИЛ, тяжело груженный ржавыми трубами. Председатель Журба мгновенно выпрямился, словно услышал боевой сигнал, сам себе деловито проговорил: «Так-так» — и бодро вышел принимать ценный груз.
Запись в тетрадь«Явилась мысль, пока говорил с Яковом Ивановичем: Вот человек, лишенный недостатков, полностью и откровенно счастливый. Счастливый без похвальбы, здоровый без глупой горделивости. Два сына — офицеры, один старший лейтенант, другой уже майор; дочь замужем за кандидатом-медиком, живет здесь, по соседству с родителями. Растут внуки. С маленьким Колюшкой Яков Иванович и его статная, кажется, вовсе нестареющая жена приходят в свой гараж, заводят «Волгу», едут в лес. И Колюшка, подражая во всем деду, учится хозяйствовать: подметает гараж, подает инструмент, лазает в колодец под машину смотреть, не подтекает ли где масло, серьезно рассуждает о марках автомобилей, моторах, дорожных знаках. Он уже наполовину военный, Колюшка: даже отпущенный гулять во двор не пачкает одежды — «мундир в любой обстановке должен быть чистым и опрятным». Не отсюда ли начинается будущая устойчивость человека? Знать только нужное для жизни, службы, работы. Не предаваться праздности. Укрощать свои желания. Одно дело, одна подруга на все отпущенные дни под луной, одна цель. И смотрят потом люди на шестидесятилетнего Журбу Якова Ивановича, полковника запаса, состоятельного, моложавого, счастливого в жене, детях, и… завидуют.
А почему? Ведь проще простого прожить такую жизнь. Иное дело — всякому ли она под силу?
Припомнилась мне сейчас давняя, где-то вычитанная или слышанная притча. Один старый человек, искатель мировой истины, вечный путешественник, набрел однажды, идя по еле приметной тропе, на светлый домишко у тихой речки. Встретил его такой же седовласый старец, пригласил заночевать. В доме, за некрашеным столом, сидя на дубовой лавке, греясь малиновым чаем, старики разговорились. И оказалось: один старец всю долгую жизнь просидел на месте, другой — пробродил. Между ними произошел приблизительно такой разговор:
— Так и не двинулся с места? — спросил старец-бродяга, пряча под лавку разбитые башмаки, нервно дергая жидкую бороденку.
— Не двинулся, — спокойно ответил старец-домосед, ясно и добро глядя на гостя. — Дети разошлись, жена померла, тоскую по ним, а не двинулся.
— Как растение врос в клочок земли?
— Как человек.
— Какой же ты человек? — воскликнул старец-бродяга и застыдился: перед ним сидел могучий, свежий, спокойный старик, способный к тяжелой работе, привыкший к простой крестьянской пище. Сидел и с жалостью отцовской поглядывал на гостя — тощего, изболевшегося душой и телом бродягу.
— Человек, — подтвердил уверенно старец-домосед.
Чтобы как-то возвысить себя, преодолеть впервые зародившееся сомнение, старец-бродяга сказал:
— Я видел мир! Я знаю людей!
— Я тоже.
— Ты?!
— Мир вокруг меня, люди в душе моей.
Затих на несколько минут старец-бродяга: таких слов он никогда ни от кого не слышал. Но не легко было сдаться ему, искателю мировой истины, и он задал домоседу самый простой и жестокий вопрос:
— Какую пользу ты принес человечеству?
— Вот, накормил тебя.
Потрясенный гость не нашел ответа, потому что сам он за долгие годы своей жизни никого не накормил, никого не обогрел. И понял наконец: напрасно искал истину, нет ее вне человека. Расхотелось старцу-бродяге идти дальше, мокнуть под дождями, мерзнуть в холода, просить у людей еду и ночлег.
— Прими меня, — сказал он домоседу. — Я очень устал.
— Не хочу обидеть: ты должен сам свить себе гнездо.
Этого старец-бродяга не умел. И ушел. Но недалеко: повесился у тропы на дереве, оставив старцу-домоседу записку: «Сделай второе доброе дело».
Домосед читать не умел, но дело доброе сделал: похоронил искателя истины.
Такая вот жутковатая притча. Имеет ли она хоть какое-то отношение к Якову Ивановичу Журбе? Пожалуй, иначе не вспомнилась бы. Но не внешнее, а внутреннее, духовное. Потому что многое относительно и оспаривается. Есть притчи в защиту странников. (При случае запишу.) Примером взаимоисключающей мудрости могут быть две русские пословицы: «И камень лежачий мхом обрастает», «Под лежачий камень вода не течет». Стоит подумать обо всем этом. В другой раз. Вон уже люди идут в гаражи, кончился рабочий день».
Вечернее время — оживленное в гаражном кооперативе, и Максимилиан Минусов идет посмотреть, кто явился к личным машинам, чем занимается, куда едет, на что жалуется в нелегкой автолюбительской жизни. Длинные ряды бетонных блоков, плоские шиферные крыши, асфальтированный тесный двор напоминают… Нет, пожалуй, ничего не напоминают сторожу Минусову, такого никогда не было в прошлом — жилищ для механизмов на четырех резиновых колесах. Бетонные коробки — и в каждой железное существо. Лишь березы кропят желтыми листьями шифер и асфальт, словно желая оживить мертвое, а листья горят как-то особенно жгуче, печально.
Многие гаражи распахнуты, машины выкачены, владельцы моют, чистят, обласкивают кузова; им помогают жены, ребятишки. Вот рыжий суетливый мужичок от усердия сбросил ватник, хоть и прохладно, «Запорожец» у него блестит, как малиновое пасхальное яичко; продал дом в деревне, получил квартиру, приобрел автомобиль… Так бы он начищал любимого коня или удоистую корову-кормилицу, да переменились времена. А душа у мужичка осталась прежняя, крестьянская, и обласкивает он железную «животину», и наговаривает ей прежние свои слова: «Так мы тебя, милая, водичкой сначала, потом, значица, щеточкой, маслицем подмажем, бензинчиком подкормим, и побежишь ты, милая, резво, в удовольствие свое». Кое-кто торопится объехать магазины, поискать колбасы и мяса, повозить жену по промтоварным. Имеющие погреба, быстро обменявшись деловой информацией, направляются в пригородные деревни (дальние навестят в субботу и воскресенье), чтобы закупить хорошей, дешевой картошки, засыпать на зиму. Есть и такие: пришли, открыли гаражи, пустили в них чистый воздух, похаживают, тихо любуются дорогой собственностью: ехать некуда, жаль пылить и грязнить изящный механизм.
Минусов подходит к блоку № 112. Здесь хозяйство автолюба Качурова. Именно автолюба, а не любителя — так назвал его для себя Минусов, потому что все другие против Качурова — всего лишь автики.
Дверь слегка приоткрыта, горит сильная лампочка, хозяин в синем замасленном халате стоит, сгорбившись, у верстака над тисками, точит простым напильником кусок металла. Престарелый «Москвич-403», наверняка переживший второе десятилетие, аккуратно посажен на деревянные колодки, капот поднят, мотор полуразобран. Стеллажи вдоль стен, полки, подставки завалены автомобильными частями и деталями: карбюраторы, стартеры, коробки передач, обода колес, шины, шланги, цилиндры, новенький радиатор, ржавый бампер и многое другое, чего и шоферам назвать не просто. Зато верстак, обитый белым листовым железом, слесарный инструмент в таком четком мастеровом порядке, так все точно разложено по своим единственным местам, что подойти и тронуть что-нибудь едва ли хватит у кого смелости. Да и сам Качуров, предлагая гостю присесть, ставил табуретку подальше от верстака.
— Приветствую вас! Шел, слышу — трудитесь… Как ваша старушка? Опять приболела? Минусов погладил горбатый верх куда как не «модерновой» машины.
Качуров отложил напильник, сдвинул на лоб тяжелые роговые очки (таких теперь и не продают, кажется), утер платком запотевший шишковатый нос, почмокал губами, точно пробуя на вкус слова, которые собирался произнести, и наконец сказал:
— Шестеренка полетела в коробке передач. Точнее, подносилась. Доехать — доехал. В Харькове еще почувствовал — шалит. Но семейству — ни слова, нервничать начнут, особенно жинка. Ничего, думаю, а сам уговариваю: «Ну, машина-чертовщина, подведешь — сдам в утиль, пешком буду ходить. Пусть тебя переплавят на «Жигули». Испугалась, дотерпела. Решил подладить за хорошую службу. Побегает, думаю, еще год-два. Новую мне не купить, знаете. А привычка — ой какая! Не найду и дела себе.
— Сколько она у вас на колеса намотала?
— Тысяч триста, пожалуй. Давно спидометр снял. В Средней Азии была, за Уралом, на Кавказе. Не говорю уже о европейской части.
— Без капитального ремонта?
— Сам делаю.
— Да я так, шучу. Вы для меня — автолюб, истинно машинный человек; другие автики, сел да поехал с ветерком. А станет машина — «Дяденька, помоги потерпевшему!»
— В основном такие, да. И что меня удивляет — неужто неинтересно, почему работает мотор, вертятся колеса?
— Некогда. Жить надо. Руки пачкать не хочется.
— Может, так и должно быть. На то станции техобслуживания строятся. Мы последние механики-самоучки, вымирающий вид… Садитесь, чайку сейчас согрею.
В чайник Качуров опустил электрокипятильник, вскоре вода забурлила, он щедро сыпанул заварку, наполнил две эмалированные кружки, бросил в них по нескольку кусочков сахара: делал все не суетясь, рассчитывая каждое движение, и не спросил Минусова, крепкий он любит чай, пьет ли с сахаром. Без церемоний, попросту. До наивности естественно. Так умеют вести себя люди нелегкой жизни, видевшие войну, знавшие голод, умиравшие и воскресавшие. Для них не бывает плохой еды, любое угощение — благо: я пью крепкий сладкий чай, пей и ты. Поистине, «вымирающий вид».
Качуров работает учителем труда в школе-интернате, живет в городе давно, едва ли не с первого дня его возникновения — сразу после войны, и родом местный, из какой-то подмосковной деревни, куда и посейчас наведывается к родичам. Свою «машину-чертовщину» придумал и собрал сам: купил кузов от «Москвича-403», а все остальное приладил по частям и винтикам. Не легко было бы автоспециалисту определить марку его четырехколесного создания, вобравшего в себя детали чуть ли не всех марок отечественных автомобилей. Но это мало беспокоило мастера Качурова: машина ходила, ходит, будет ходить. Замечал, правда, Минусов, как иной раз глянет Качуров остро, прищуренно, с огорченно стиснутыми губами на новенькую «Волгу» или «Жигули» и отвернется, тряхнув головой, будто прогоняя наваждение. Да, ему бы такой мотор! Полмира проехал бы Качуров — города и страны, пустыни и горы, сам состарился, а машина вернулась бы в гараж такой же блестящей, легко дышащей, без единой царапины. Нет, не завистлив он вовсе, хоть и шутит иногда: «Каждому по проворству». Чинит, помогает, дает советы любому, кто приходит, просит, зовет посмотреть зачихавший вдруг двигатель, намертво прихваченный рычаг скоростей. Автики величают Качурова мастером и, зная его молчаливую безотказность, не очень стесняются беспокоить даже по мелочам: сменить масляный или воздушный фильтр, почистить карбюратор, подтянуть тормоза.